Ольга
Дернова

* * *

И пока в ночи разносится каждый чих

и в пустой печи одни кирпичи пекутся,

ты стоишь, держа в руках огонёк свечи,

указатель курса

Он трещит у рта, колышется у бедра.

И пока потомки дремлют в своих постелях,

им одна свеча легко заменяет бра,

монитор и телек.

Так стоишь, пережидая вечерний шквал,

монотонный шум. На страже, на бюллетене.

И ещё не понимаешь: огонь солгал

и смолчали тени.

Он давно, он чёрте когда потух,

а они сомкнулись, годы перекрывая.

И в руках уже не свет, не огонь, не дух.

Только палочка восковая.

психоанализ

В городе дождь. Архангелы чинят трубы.

Пахнет варёной рыбой, сырой водой.

Густав с утра считает в болоте трупы.

Зигмунд упорно борется с дурнотой.

Он – претендент на титул «папаша Зигмунд».

Густав не против, но на устах зажим.

Зигмунд считает: весь человек постигнут.

Густав, напротив, верит: непостижим.

То ли у них дискуссия, то ли битва.

Что же до снов, они – как болотный газ:

Зигмунд лежит в гробу своего либидо,

рядом какой-то мальчик, возможно, Ганс...

Вновь эта тема трупов! Скажи на милость,

разве на гроб похожа его кровать?

Зигмунду ведь про Густава тоже снилось,

что – он и сам не в силах расшифровать.

* * *

Оттого что сирень осыпала обшлага,

тупиковым кажется путь домой.

Я искала друга, а нажила врага.

Враг – во мне самой.

Враг уверен: прошлое не мертво,

он берёт букет на выходе из метро.

Он идёт по улице Бутлерова; закат

в золотой пыли, как в сухариках, запечён.

Он купил букет; букет голубых кокард

над его плечом.

Не цветы, а целый дремучий полк.

Я вполглаза смотрю, протираю пол,

протираю на раз-два-три.

На моей груди – увядшие ордена.

И стучит невидимая война

у меня, у меня внутри.

* * *

Золотые, былые годы, оживающие на фоне

долгожданного снегопада под влиянием сквозняка.

Вот мои золотые горы. А в горах – золотые кони,

чем не радость и не награда для беспечного седока?

Разве кто перегонит конных? – Разве только метель косая,

выбивающая вагоны из привычного расписанья.

Ожидающие могли бы сквозь белёсые переливы

разглядеть золотые гривы и сверкающие бока.

А сидели, как истуканы, а подсчитывали все раны,

снег подкладывая в стаканы вместо сахарного песка.

град

Поддавшись одуряющему зелью,

добытому колдуньями из жаб,

небесный град обрушился на землю;

небесный град ударился о землю,

ступенчато по листьям пробежав.

Где яблоки избитые болели,

трещал зелёных клавиш лабиринт,

а на траве беспомощно белели

округлые жемчужные колени

сильфид и фей, воздушных балерин,

там сыпался неистовый и спелый

небесный град – пример для всех земных.

Но в зябкой тьме и в тишине распевной

нас яблони охватывали сферой,

и близким Спасом веяло от них.

блоха 

А стихи не терпят славы и буйных шествий,

просто: еже писах – писах.

Глюки – хуже блох: выпрыгивают из шерсти

и скрываются в волосах.

Вновь, почёсываясь, вертишься на асфальте,

весь горишь, как огненная вода.

Вспомним, братие, о Кристофе Виллибальде,

был он тоже Глюком, да хоть куда!

Напевал, блуждал в причёсках, влезал под блузы.

И моя ещё напрыгается блоха,

хоть, воистину, чумные её укусы,

малоприбыльны для стиха.

миры

Посмотри на ноготь, где три пятна.

Видишь – ливня лёгкая пелена,

темнота кого-то в пути застигла.

Он рукой за холку её берёт,

и осколки света бегут вперёд

от его ревущего мотоцикла.

Полюбуйся тем, что известно мне:

силуэты в складчатой простыне

человечков, маленьких и хороших,

незабудок с розами посреди.

Их для нас придумали, погляди,

оптик Бог и старый психолог Роршах.

Попирая гнев, забывая скорбь,

наблюдай в магический микроскоп,

как несётся байкер, когда с боков он

окружён, как стайками комаров,

пузырьками мелких, иных миров,

ни один из коих не распакован.

баллада о психах

Пока они наполняли свой бензобак,

их тьмой обвело, как рамочкой в некрологе.

Но солнечный свет во множественных гробах

мелькал и мерцал под листьями у дороги –

то дикая слива, то яблоко, то фундук.

И первый всё восхищался: ну это надо ж,

посмотришь туда – и прямо захватит дух.

Второй же в ответ цедил: помолчи, замкадыш.

Чего не видала сеть подмосковных трасс:

от гнева и слёз, от радости и задора

до этих двоих – а были они как раз

два психа, давно сбежавшие из дурдома.

И если я еду, в ночь навострив коньки,

два психа за мною следуют, словно хобби.

И первому всё мерещатся огоньки

под листьями, а второй говорит о гробе.

Хранилища жидких ядер и гибких пуль,

сидят они позади, как ночные комья,

о том, как по этой трассе их гнал патруль,

давно позабыв. Даже смерти своей не помня.

* * *

И с тех пор, как в воздухе девяностых

тот, второй, зародился воздух,

говоришь о себе от второго лица,

ожидаешь конца.

Ибо ангел времени не мечет своей икры,

но любую душу берёт сырой.

Неизбежно сокращается перерыв

между первой чарочкой и второй.

Горизонт затмили крылья небесных птах.

Океан в ионизированных китах.

Сядь на льдину и оттолкнись легонь-

ко палкой или ногой.

Где-то ждут вторая вода и второй огонь.

И вторая земля выходит на божий свет,

как младенец –

точнее сказать, послед.

* * *

Родниковая, Центральная и Лесная:

Бог-Отец, Бог-Сын и Святой Дух.

Многие спорят, неточно зная,

где обитает Сын, на какой из двух.

Где стволы облепих – словно стада оленей?

Где стрекоза подобна летающему овсу?

Лишь Центральная улица не оставляет сомнений

в своей принадлежности к Богу-Отцу:

вдоль дороги – шиповников буйные шестерёнки,

луговых престолов цветочное вещество,

и в конце – сады, как помыслы о Ребёнке,

отошедшем от Бога, вливающемся в Него...