Ольга
Пахомова-Скрипалёва

* * *

А набело жить – это право ещё заслужить.

Не вымарать то, что окажется главным потом.

Вот поле бело, почему б воронью не кружить –

Пиратству пера над призывным и чистым листом.

Пусть чёрные дни не потатчики чёрным делам,

Когда за душой лишь табачная крошка да медь,

С грехом пополам, где даже и грех пополам,

Суметь разделить. Наделять никого не посметь.

* * *
 

Теперь от вымысла пуста брошюрка жизни. На изгибе
желтеет след среди листа: засаленная славой гибель.
Не просто прошлого печать – в сетях годин тщета улова.
Ни зачеркнуть, ни вновь начать, когда печатным стало слово,
когда прочитана чужим и кем-то понята превратно
вся многосмысленная жизнь, – её не позовешь обратно,
когда обложка – что стена. За правотой последней точки
любовь осталась. И она уже не вымолит ни строчки.

В память о «средах» на Чистых прудах

Андрею Селиванову, Инессе Паблос,

Равилю Измайлову, Наталии Леонидовой, Алексею Синельникову,

Николаю Сударикову, Ивану Макарову, Ирине Герцог…

«Ну... с погонами, пруды!» – Пустим «Аннушку» на круги...

Колоколен переливы из воскресных тупичков

остывают до среды… Прянут голуби в испуге.

Дом к бульвару вышел криво и протиснулся бочком.

На ступенях сих замри! Посреди далёких буден,

для «Среды» безвестно рея, гость квартенцию искал,

где Шаляпин «блох» морил, чаровал созвучьем Бунин,

демонический Андреев пальцы в гриву запускал...

Там, где мы ни «ve..., ни vici», топал гений шатко-валко,

жаждал славы нас не плоше, не плутая в этажах,

шёл на звук, где половицы пели, вскрипывая жалко, –

то Куприн, любивший лошадь, жеребца изображал.

Спрашивали: «Чей ты, сокол?» – и птенцу не одиноко,

самородку покрупнее так и вовсе хорошо...

Хмурый Горький сладко окал, Куприн селёзенкой ёкал,

мемуарные минеи прятал в пряник Телешов.

Ах, войти бы в круг тот милый, перепутав даты-путы,

сняв с души засов

                           и палец с уст... Да чтобы закипал

медной гордостью надутый самовар с хозяйской миной,

а кистень-душа Скиталец мирно гусельки щипал...

* * *

Ну не казнись, не растравляй, ведь швы – с изнанки.

Пусть сызнова пошьёт Гиляй жилет из нанки,

и век спустя (и два ещё б) узрит все то же,

как юбилей не скрыл трущоб, лишь подытожил.

Не так ли ты, святыни чтя, беля фасады,

с водою выплеснув дитя, скулишь с надсады?

Так хватит строить на крови, на честном слове,

покуда нет зерна любви в твоей полове!

Покуда в каждом есть изъян, а Бог – не в каждом,

спасёт ли летопись из ям своих сограждан?

Молясь за все грехи Руси, не выжить в стужу.

Начни с себя. И воскреси одну хоть душу. 

* * *

Есть Храм в отечестве моём. Тому полвека:
его пытали, жгли огнём, как человека.
И крали Божие добро с благоговеньем...
Потом – кабацкое тавро, метро-забвенье.
Да будет путь благословен – сны вековые,
где трещины — рисунок вен на тонкой вые,

где золотой его висок не раз контужен,
где аркатурный поясок затянут туже,
где три шелома от свинца звенели глухо
во имя Сына и Отца, Святаго Духа.

* * *

Но не попрать святыни псам! Свиней узнать поможет бисер...
Я доверяю небесам и голубям невскрытых писем.
Простите взгляд мой свысока. А как иначе?! Как иначе...
Вон пляшет ленточкой река, вон – ульи, соты, сотки, дачи...
Всему – святое ремесло, а мне земных плодов довольно!
Корнями сердце обросло – корчуй и корчись, это больно.
Опять лопатки мне свело – я вспоминаю древний навык
и на подбитое крыло всё время припадаю набок.
Но воля выбрать повелит свой путь, иные не пороча,
а снизу воет и скулит судьба, сама себя пророча.

* * *

Увези меня в маленький город

На какой-нибудь древней реке,

Где подсиненный воздух распорот

Самолётом в незримой руке.

Среди улиц отпетого детства,

В палисадниках с дымом костров,

Приобщусь я вселенского действа,

Где на кровь откликается кров.

То ли груш, то ли вишен пороша

Заметёт по окошки меня.

И пройду я сквозь жизнь, не поруша

Тонких уз, где прохожий – родня.

Где мужчины прекрасны в работе,

Лики женщин усталых чисты.

…В одиноком своем самолёте

Я не вижу свой дом с высоты.

* * * 

О. Г.  

В полубреду капели первоснежной,

В захламленности милой и небрежной,

Ты шаришь ночью, чем бы записать

Одну строфу, влюблённую в другую,

Прочти наощупь! Спичку берегу я,

Не стоит их „на чёрный“ припасать...

Презренье лжёт, глумясь: „Марай бумагу!..“

Не ведает прозрения отвагу,

Когда на спорый и неправый суд

Несёшь ночей хмельных исповедальность,

А приговор, как молний моментальность,

Одно и знаешь: строки – не спасут...

Кто ведает испарину „маранья“?

Вычёркиванья? Клятвопрепинанья?

И замиранья в водном пузыре,

Где плаваешь свободно, будто вечность

Тебя несёт назад, в до-человечность,

В начало Слова, к бликам в алтаре...

Куда ты стольких уводило, Слово?

Какого тебе надобно улова?

Зачем же душу окунаешь в дрожь,

Где зыбко, зябко, жарко и усладно?..

Но ты, искатель призрачного клада,

Однажды чиркнешь спичкой... И найдёшь.

* * *

…Как души смотрят с высоты

На ими брошенное тело…

Фёдор Тютчев

Вот и летопись грёз покидает меня,

Словно в печку не письма уходят, а годы.

Ветки судеб чужих не боятся огня –

Там летейские воды, забытые броды.

В порыжевших конвертах осколки зеркал,

Лоскуты моей памяти, древние карты,

И в погрешности их не найти озерка –

Лишь болота охот, да степные азарты...

Не заслуга, что мы не меняли коней.

Переправа права – нас сама изменила.

За родным табуном столько загнано дней,

А на глупость вовек не иссякнут чернила.

Только спешились мы, не спеша, по-людски.

Всё не зря: удержи занесённую точку!

Предстоит еще выгрести пепел тоски

И единственный брод отыскать в одиночку.

* * *

От всего человека вам остаётся часть Речи...

Иосиф Бродский

Я считаю дни, вычитаю дни. Как неровен день, неровён и час:

набегут из тьмы – темы... Кто они? Мучает прилог, а предлог лишь часть

речи, каковой оправдать нельзя торжище страстей. Торжество чумы...

Снова – губы в кровь, и иду скользя, не касаясь душ, обходя умы.

Поднимусь опять, упаду – так вновь, дрогнула душа – попадаю в бровь,

прибавляю день, вычитаю ночь и дерзаю, дщерь, и блуждаю, дочь...

Ода зиме

Стоит глубокая зима – Божественное время года,
вся – очищенье для ума, для тела – испытанья ода.
Кораллы белые кустов плывут искрясь в надзимнем мире.
По наведению мостов нет лучше мастера в помине,
что по наитию во тьме сцепляет гранями кристаллы.
И зодчих равных нет Зиме: так роща храмов вырастала
за ночь в аллее городской... Велик холодный белый камень!
Стоишь с мирской своей тоской и веришь зябкими руками
в податливую плоть воды и пламя творческой десницы...
…Зимою так цветут сады,

                                  как только может им присниться!

* * *

Молюсь ли я, шепчу, как сад, по кронам дней твоих листвой, –

я только глиняный сосуд – хранить сладчайший голос твой.

Нет... Я всего лишь книга снов, и вспоминаюсь, как латынь,

а мне бы просто горсткой слов упасть на нотную ладонь,

чтоб звук, дохнувший мне „Живи!“, в твоих устах не остывал,

сгорал, как день в окне любви, и воскрешать не уставал...

* * *

…Кто вел меня, не Ты ли, Бог?

За руку, под руки, за шкирку,

И жизнь ложилась под копирку

Прозрачную от слов «любовь».

Сквозь почерк мой наискосок:

Блик отраженных каллиграфий,

Лик чёрно-белых фотографий

И пульса ломкий волосок.

* * *

Остановить в стакане время чаинкой, высохшей на дне,
помаркой, сам себе аврелий, где вечный август на стене
и на фронтоне профиль стёрся до юлианских идиом,
и ждать дождя-каменотёса, – дождём единожды идем.
Ночник… дневник… себе посланья, вся прихотливость их календ.
Зла вовсе нет, да просто зла нет на невозможность встать с колен,
чай заварить, задраить окна, увидеть в ливне глыбу льда
и письма спрятать под замок, но... Продаст потомок для суда
поток сознания в потёках испарины c исподних строк,
где заблуждается в потёмках чужих отдушин ветерок.

* * *

За седьмым сургучом вдруг открылся твой свиток добра:
Беззаконие буквы и следом – подмётная ложь.
Вороненым пером не исправить удар топора!
И не щепки, а кляксы – поскольку ты в городе – луж.
Сбросишь грязь и летишь на другой континент –

                                                                           снова дождь.
Сколько благ ни дари, обличит опечатки печать.
Ты её вырезал, подкупал, даже вымолвил: «Даждь
Нам днесь...»

                        Днесь и дождь, и ему – не подмётки сличать...
Пляшет мертвая литера в графстве бессмертных графем!
Наваждения дождь... наводнение... ноет потоп...
Только в метрике зла, где не словлена птичка в графе,
Было солнце, а пятна... нашел уже кто-то потом.

Осипу Мандельштаму с любовью в декабре*

Притихшая от срама слава,

в тиши звенящая тщета –

безжалостная пуля слова

сквозь ветер в черепе шута.
Встревожен улей пуль жужжащих

осечкой пасечника: «Ша!»...

Да, жизнь – одно из подлежащих,

какими ранена душа.

Душа, ты – схимница, а тело –

святая ветошь, горний прах.

Да, жизнь летела оголтело

на всех парах.

Остановил ее прохожий,

нашёл предлог...

Над кандалами из прихожей

повис на ниточке звонок.

О чем поёт приморский щёголь,

молчит щегол.

Да, жизнь была розовощёкой,

была – глагол...

---

*Стихотворение написано в ответ на катаевский пасквиль «АМВ».

Осип Мандельштам умер в декабре, под самый Новый год.

* * *

Под вечер, разбирая почту из века прошлого ко мне,
Я не корю его за то, что там бродит истина в вине.
И жжёт вина, везёт кривая… Овал петли... провал... свеча...
Там, обезглавленность скрывая,

стихи наотмашь бьют – сплеча.

Потом их жгут или воруют, их списки слепнут в темноте...

Создатель гибнет в нищете, пока издатели жируют.

Горит душа светло и вечно, черновиками топит печь.
Там лоно мысли – безупречно. И потому бессмертна речь.

Ruthenia

Памяти Евгения Золотаревского

В мудром таинстве детства загадка...

Рана сердца сквозь ребра видна.

Выпадает из жизни закладка,

пожелтела от крови она.

Под обложкой – пигментные пятна,

заскорузлый пергамент лица,

что ж ты, совесть, была неопрятна

и дары отдавала обратно,

и тельцом попрекала отца...

На страницах твоих позлащённых,

возвращая любовь на круги,

чередой воскресений прощёных

обращались друзьями враги.

Как теплы междустрочия эти

челобитного в осень листа.

…Возвращаются  блудные дети

с четырёх оконечий креста.

* * *

Эти строки соткались из снов наяву:

Чуть смущаясь, мы вышли в заснеженный сад,

Позади на веранде оставив канву

Нашей встречи последней лет десять назад.

И стежок за стежком – по канве, по канве,

От намёка к намёку, от пауз до уз...

Ах, какой это сладостный на сердце груз:

Лихорадочно медлить, вскрывая конверт,

И качаться всем телом в сомнении волн,

И себе по ночам беззастенчиво лгать,

Понимая, что сны – невесомая гать,

Каждый полон друг другом, и снова не полон.

Но срываются письма, вскрывается лёд,

Потому как они черновичная тьма,

И не стоят их смыслы и тени письма

От руки, выводящей одиннадцать лет

В предзакатный арбузный протаявший снег,

От гостиного жара – в озноб на крыльце,

И кольца холодок на горячем лице –

По канве, по канве бормотанья во сне...

декабрь 2009

* * *

Тот кто понял, что жизнь велика и мала без конца,

И кто принял её без условий и сделок на час,

Тот умеет входить в этот ворох судеб без лица

И кончаться без скорби и боли, едва лишь начась.

Золотой промежуток. И если убрать суету,

Он до края наполнен, напоен покоем любви.

В сердцевине его мы очнёмся с тобой на мосту.

Видишь, время под нами, но ты его вспять не зови.

Кто нам сводит мосты, и как оценить этот дар?

Не отречься с плеча, не убиться за право владеть.

Просто раз догореть до золы от земного стыда.

И смешаться с землёй. Или по ветру честно лететь.