не наблюдая стрелки, лимба... Лишь губы солоно оближешь
от слёз немыслимого счастья из ничего, из ниоткуда,
и сослепу ничтожной частью в себе большое жизни чудо
внезапно ощутишь полмига, перемигнёшься с заоконьем,
на самой важной строчке книга зависнет в памяти: о ком я?
Кого я только что забыла с таким горячим наслажденьем,
чтоб у окна вовсю знобило, как за полдня перед рожденьем?
...А за окном в цветастых шторах летит лесок лисой вдогонку,
и в этих шторах, будто в шорах, не видно жизни мне, ребёнку...
До света – чёрная работа.
Так сходит снег седьмого пота,
Прочь из асфальтовых одёж,
Побегом – ввысь, до срока, сдуру,
Пока терзать клавиатуру
Боготвори секундный сор,
Сметённый ветром подворотен.
С больших окраин – малых родин –
В ушко блатной мотив продень,
Вернёшься в детства измеренье,
Где каждый день – благодаренье
За каждый день...
Вдоль дворов, где остались лабазы,
Где когда-то на «ты», а теперь мы на «Вы»
Не беспамятность детства над пропастью дней –
Подростковая пристальность слежки:
На ночном потолке перебранка теней,
А напротив окна – голубятней балкон,
Ведь не всё же плевки да окурки...
Ветер треплет полотна партийных икон,
Им потом, безымянным, в афганской земле,
Матерясь по-отцовски без кляпа,
Затерявшись последней картошкой в золе,
А пока во дворе мы играем в бояр,
Разрывая сплетенье ладоней, –
Для соседа Юрка уже выкопан яр,
То ли жаль мне его нерождённых сынов,
То ль игры затянувшейся в прятки,
Обещаний торжественных, звёздных ли снов,
Завещаний с обложки тетрадки?..
Шумит прибойная волна кривого толка.
А я не буду воевать – чего бы ради?
Под дых все метит дух борьбы. Петля азарта
Так пахнет мылом дорогим свежо и щедро.
А я Сегодня буду жить, Вчера и Завтра,
Пусть мирно тикают часы над полем брани,
И гаснут окна «раз-два-три» – вальсируй, вечер.
Как много примиряет ночь, стирая грани,
Усни, несчастный Дон-Кихот, счастливый Панса...
Сон вещ уже лишь тем, что сон, а не химера.
Нас всех роднит давно мечта – так отоспаться,
Перелистав главу с названием «Сентябрь».
И лиственной трухой тебе посыплют голову,
Как пыточны утра, где ты идёшь из дома
С трепещущей душой упавшего птенца.
Где от скалы верзил отделится подонок,
Так и не дочитав о чудаке Ламанчи,
Ты больше не живёшь средь них давным-давно.
Ну что же делать, плачь, бритоголовый мальчик!
Как рано смерти дух догадкой осеняет,
Но просит за тебя твой слабый детский бог.
Уверенный в весне, каштан ежей роняет,
Архивы жёлтых дней тот чёрный год закрыли,
Там первый снег могил и воск предавших рук...
А мельницы-враги оружие и крылья
Сложили. Как друзья снимают маски вдруг.
Корни древа на ощупь плетут кружева,
Расширяя свой мир, нарушая границы.
Вечерами дымок узнаваем за сотни
Дачных сот, наудачу соткав полотно
С липкой ниткой смолы, ноткой мёда, и сонно
Засыпает ребёнок, и стынет варенье...
Скорым поездом дождь перейдёт тишину.
Мир немного обжит. И над эрой смиренья
Только молния с громом играют в войну...
Хватило сумрака. А дальше
Такая тьма, такая тьма...
И два влюблённых идиота,
Забыв об осторожной фальши,
Косая лампа с голым светом
Над пирамидою ступенек,
Где контур к контуру приник...
Ах, повесть с глупеньким сюжетом:
Герои счастливы без денег
Или несчастливы при них.
Глянцует дождь убогость снимка,
Скребётся мышью в тесной норке,
Но, Боже мой, какой уют!
Два дурака сидят в обнимку,
У них с утра во рту ни корки,
Поют! Вы слышите?! Поют...
Чайник наш сипатый закипал,
Топот беспризорных голубей
Наше хлебосольство подкупал.
Если в мире есть зарок тепла,
Признак добрый призрака семьи,
Значит, он тогда царил и пла-
Пламя над конфоркой подсинил.
Давний день, когда с мороза ты
Входишь с куцей ёлочкой во льду,
И пляшу, как ведьма, у плиты,
И, как фея, подаю еду,
И стелю прохладную кровать,
Завожу пружины сторожок,
И ещё не смеет горевать
Неуклюжий плюшевый божок...
Где переплётам нет числа,
Над спящей улицей, портьерой
Кулисно срезанной с угла,
Над муравейником окраин,
Над электричкой заводной,
Над ветром и вороньим граем,
Над старым гаем за пивной,
Над темью, что перед рассветом
Черней вороньего крыла,
Над Новым Светом, Старым Светом,
Над гранью, что меж них легла,
Где возвышается над степью
Родоначальный мой Курган,
Стеснив тоскою средостенье,
Звучит бессонницы орган.
А снег над мокрою платформой
Парит и гаснет не спеша,
И на бессонные плафоны
Летит и прядает душа
От этой маленькой квартиры,
Где переплётам нет числа,
Теряя все ориентиры
От вымысла до ремесла,
Где ночь истаивает быстро,
Как тельце потное свечи...
Но долго теплится в ночи
Последний хриплый звук регистра...
В радушное окно троллейбуса, дрожа.
Услышав от бомжа: «Вино твоё прокисло!..» –
Не проглотить из слёз солёного ежа...
Дай Бог ей хоть на миг опору! Нет – перила!
Что это за подъезд?.. В глазах вода... вода...
Она тем и жила, что царственно дарила
Клошарам при лаптях – с обувкой города.
Они учились есть, прихлёбывая тише...
Они забыли – как! – ей кланялись тогда...
Пообтесавшись чуть, смотря в прицел фетиша,
Они ещё звонят, мол, «горе – не беда».
В ответ она молчит. Прилежно «воспитует»
Не копию... Но тон, манера, запашок! –
Он без отца растёт. Он кушает. Бунтует.
И, как отец, в обед ослабит ремешок
На дырочку одну... Он главное творенье!
Да разве это груз? Полжизни, но какой!
Борьба за жизнь двоих в ладонях у смиренья
И взмоленных ночей предутренний покой...
Забыто место, где зарыт оклад таланта,
На загнанных коней перевелись стрелки,
И падает слеза на «крестик» фолианта.
...А где-то на земле есть рая уголки.
И никуда спешить не надо.
И сада нет, но запах сада
От центра пыльного вдали
Район опальный, рай мой спальный.
Он в замке вроде залы дальней –
Ну надо ж так поднатореть,
Измаяться за эти годы,
Что, вызнав тактику погоды,
Да пусть его. Есть стол и кров.
Река, сквозняк, обрывок парка.
И благодать Святых Даров,
И жизнь, как часть сего подарка.
Крахмальные дружбы однажды сомнутся.
К тебе подтолкнет меня только случайность,
Какой не бывает в природе.
Случись незадача – внезапная встреча...
Зачем же так споро? Полегче! Полегче,
Судьба, что вчера наши мысли сличала,
Нашла. И в просторном двуспальном районе,
В весеннем, со снятою пеной, бульоне,
По школьным фасадам минуты сверяя,
Сварила «событие века»...
Ну что бы тебе позабыть меня вовсе,
А мне возвратить свою верную осень,
Целуя мундштук у остывшей свирели,
И плакать в затворе пред ласковым Оком,
Потом возроптать сквозь ладонь ненароком:
«Какая ты, жизнь незаметная, право,
Когда так назойливы страсти...»
Меж нами не только река и «железка»,
Подземки цветок, бьющий запахом резко, –
Поступков – моих ли? – дурная орава
«Воспоминания о Царском селе», но не только….
«Ночной кораблик негасимый
из Александровского сада...»
Иосиф Бродский
И древний аромат струится по стеклу.
А там, на дне, лежит бульварная подкова,
Благословляю дар за целостность приятья!
Так женственна Москва, и вновь её роман
Меняет кабаков лицованное платье
Лишь карамельный Кремль краснеет в том же чине,
У бакена застрял Харона лимузин.
Но сколько не меняй венцов и облачений, –
ломая красный свет в излучине-лучине
Все спят. Но стены ходуном
там ходят – то храпит сосед.
И равных звуков в доме нет!
Сосед – он ниже этажом,
а некто – выше этажом,
и пол ему – мой потолок,
и каждый в дом понаволок
различной ценности вещей...
Я злюсь на запах чьих-то щей,
на звук спускаемой воды,
на вид соседской бороды,
а больше поводов нема.
Так одиночат нас дома...
Я представляю дома срез:
кушетки, люстры, книг обрез,
сеть арматуры, провода,
и турбулентная вода,
напором загнанная вверх,
да токов скрытый фейерверк.
Сто нитей нас должны связать!
Я начинаю осязать
чужой проветренный уют
и разноклассовость кают...
Там, подо мной – дыханий сто,
комфорт, разор, неубран стол,
сто тапочек вразброд, сто снов,
просторно, тесно иль тесно...
Над домом снег. Трещит в пазах
окон. Темно. Мои глаза...
Иль не мои? Но видно всё:
дом к небу гордо вознесён,
в антеннах звёзды гнёзда вьют,
над домом ночь, покой, уют...
Над миром мир на данный день.
Я сплю. Там где-то. Меж людей.
Там женщина идёт бульваром Сен-Мишель.
Как я иду Тверским, расценивая зонт
Дюймовочки цветком, но в стиле «La Rochelle».
В её груди игла вращает чёрный диск
В шипении обид и дребезге мембран.
И складка меж бровей. И взгляд её так льдист.
И мне ли не понять её сердечных ран?
Поскольку каждый дождь – всегда времён итог.
В зеркальности его вся жизнь – наоборот.
Душа напряжена, и сквозь неё, как ток,
Проходит этот дождь, отыскивая брод,
Отыскивая мель, отыскивая боль...
Но воды глубоки к исходу наших дней.
Испив чужой судьбы, я становлюсь собой.
Вот женщина идёт. Я думаю о ней.
Капает кран, дрёму деля на отрезки.
Снился Париж. Снимок засвечен. Дыра...
Дом лишь эскиз. Окна что ль вымыть росой,
Прячась в своей тусклой пока перспективе?
В раме косой... Солнце на стёклах лисой
тени дождя... Женщина в белом... платке.
Образ её так удавался Дейнеке!
Время не льстит. Вот и синицы в руке
А журавли – гордые сны наяву –
Вышьют по сини и клинышком вышибут беды.
Как же давно я в этой стае живу,
В-о-о-н мой Париж. Спит на скамье менестрель.
Сохнет багет в бедной моей галерее.
Жизнь напролёт плачет во сне акварель.
III
В переулках паришь...
Жизнь отснята,
Но ярче блаженство:
Назло тусклому дню
Ночь идет авеню
Запах кофе кружит,
А газета визжит...
Перестань, не ломай сигареты!
Злое в профиль лицо,
Ловит время в кольцо,
Нам поёт хрупкий Шарль,
Изнывает рояль...
(Иль за стенкой бренчит пианино?)
Снова, память, ты лжёшь:
В старых шлепанцах Жорж
Бледнолицый фонарь
Освещает финал:
Мы пакуем житейские снасти.
На бульвар Сен-Мишель,
Как в прицел на мишень,
Моим друзьям по горным вылазкам,
пребывающим на том и этом свете
Мы кочевали, как и предки,
Но не бежали от властей,
Скорее, лезли на рожон:
По левой ветке из Депо
К Свободе, что на правой ветке...
Да из непрошеных гостей
Теперь романтика смешна,
Как сбоку бантик на штормовке,
Скрывалась моль в углу жилья
От пота с запахом костров...
Но и сейчас люблю, грешна,
Рюкзак и бухтовать верёвки,
Да хоть верёвки для белья:
Там папуасами – слова,
И ноты – «россыпи алмазны»,
Мы драли глотку в облаках
И спали, в очередь дыша...
Чем больше молодость права,
Тем меньше старость врёт заглазно...
Тогда сквозь веки в пятаках
...В кадре время вспять...
Пробы.
Роды.
Снимки.
Возраст – цвет огня. Но опять поминки.
Убирать не надо надолго доски:
«Между стульев двух» не друзья – наброски.
– Поколенье? СОН. Спит Кабул. Базары...
– Нет, не те, – на кухне – отъезд у Сарры.
Мужики ушли воевать. Пехота.
И – легли... А бабам всегда работа:
И рожай, и нянчи, и вой в передней...
Спят Герои звёзд. Волокутся бредни.
Кто расставил их, до конца ответил?!
И за то, что сёстры мои – в кювете?..
Многотонка лет громыхала долго:
Друг вот умер вдруг. До полста – лишь чутку.
Был грешок – дразнил пацаном анчутку.
И лежит в гробу – спит, боишься тронуть.
Ровно, что жених – ни жены, ни трона.
Наизнос живал и вразнос...
– На вынос!
Мой названый брат, как ты это вынес:
Вымешен бетон и кирпич заложен! –
За полночь «перо» вынимал из ножен
И писал взахлёб в золотушном рае,
Долг отдать... Так мы завсегда у кухонь.
Пусть земля тебе будет снежным пухом.
Отдохни за нас. И прости забвенье.
Мы давно распались на кольца-звенья.
Лишь давали в долг. Это без обману...
Маму только жаль... маму твою... маму...
Запустелых окраинных круч!
На бесстрастных и девственных звёздах –
Здесь лелеют брезгливые чувства
Средь непуганой стаи жулья.
У высоток – гримаса лачугства,
Спи, дитя! Да минуют напасти...
Дышит древнее тесто в горшке.
Ветер рвётся в подъездные пасти
Только в комнате – помните? – благо:
Снежный запах постели сквозит,
Вкусно скрипнет на полке бумага
Помоги же, Господь, всем без крова,
Обескровленным скорбью дорог.
Дай как хлеба им белого слова,
Что на чёрный свой день поберёг.
Ругают, но верят,
Что всё ещё будет. На все этажи
Из рваных подушек – заплатанных туч,
Начнётся потеха!
На белом снегу – разноцветная тушь
И кисти из меха
Шубеек, и шапок, и пёстрых щенят
Дворянского рода...
И праздник, по-прежнему сердце щемя,
В зыбучих снегах отберут деревца –
Иголка к иголке.
И лес будет ранен. А в боль от рубца
Набьются осколки
Разбитых шаров, и парадных витрин,
И стыд от побега.
И куцее детство найдёт мандарин!
Но нет его – снега...
Я память вчетверо сложу. На сгибах тлеет.
О, как мы таинства свои пускаем с торга!
Опять похабщина в лицо мне пальцем тычет,
С заборов, тряпочных щитов в потёках денег.
И птица ухает в груди на чёт и вычет,
И зверю в клетке кровяной моих падений
Не достаёт. А Человек обнял колени...
Тщета утробная молчит всё покаянней,
Когда кизячный кислый дым глухих селений
Напоминает, что за кровь во мне буянит.
.............................................................
Ты среди родины чужой стоишь с гитарой...
Она бродяге своему, сама бродяга,
Насыплет листьев, что рублей, в футлярец старый:
Кому – ларец. Кому – дворец у стяга.
Я за тебя гроша не дам. Откуда ж нежность
Вот к этой родинке? Лишь с ней мой мир не беден.
Пусть он смятен и заметён. А поле снежно.
Ты сам, как родинка, на нём едва заметен...
Слюдяные излуки, червлёные устья, притоки:
Может статься – о том, что мы снова свободны и живы,
Влюблены и умны на неопределённые сроки?..
Григорий Марговский
узнавая себя, изнывая с тоски...
Продолжайся, живи, о язык мой певучий,
белой россыпью звёзд просыпайтесь ростки
разнотравья безбрежного, Божьего, в брызгах
сорняковой сурепки, глухой лебеды,
повилики слепой в междустебельных брезгах
и смычковой осочной ночной лабуды...
Прошлогодних прогулок на солнце поджаришь
зверобоя охапку, вернёшься... и – ах!
даровой иван-чай заливает пожарищ
и покинутых кладбищ подзолистый прах...
Продолжается всё! И не рвётся бумага –
в кулаке черновик расправляет крыла...
Властелин голосов, ты-то веруешь в благо
звонких зёрен своих,
где – была ни была –
прорастает по-русски заморское слово,
прикасается к бабочке гранью пыльца...
И слетает от ветра с порога полова,
и не вянет зимой твой цветок у крыльца?