* * *
Без тебя ничего не случилось:
Я не умер, в горячке не слёг,
Только будто бы всё помрачилось.
И закат опоясал восток.
Только мир, где по-прежнему любят,
Где по-прежнему больно всему,
Ну совсем, ну совсем обезлюдел,
Что и я вроде в нём ни к чему.
Без тебя не случилось несчастья,
Кроме горьких прозрений в душе,
Что со мною до смертного часа
Ничего не случится уже…
* * *
Я с татаркой живу. На двоих
Всё у нас – ликованье и лихо.
Я не мщу ей за предков своих,
За татаро-монгольское иго.
Вижу: ворон сидит на суку,
Клювом ищет на ужин прибавку.
Вижу: пращур её на скаку
На мою ополчился прабабку.
Подхватил и взметнул на седло.
Ловок, шельма: с заезда – невеста!
И без памяти их унесло,
А куда унесло – неизвестно.
Странно как-то: столетья спустя,
Я не в бешенстве и не в припадке,
А сижу, представляя шутя
Похищенье далёкой прабабки.
Видно, впрямь мы метисы уже,
Хоть иными слывём по анкете,
Если нет и местечка в душе
Газавату и прочей вендетте.
Видно, вправду, не желчь и не кровь,
Не пороки, как думать привыкли,
Мы наследуем только любовь,
Остальное – земные прививки.
* * *
Существую как все. И горю и горюю.
Мир порой непонятен до слёз.
Может быть, как движок от избытка горючего,
Я со временем ринусь вразнос.
А пока, как дикарь, – пробираюсь в ущелья,
Под себя подминая коня.
На скаку замечаю: пустеют кочевья,
И друзья покидают меня.
И уходят – в охотники. На облавы.
Тот сутяга, а тот уж – судья.
И ничто уж не манит, ничто не обманет
Обманувших навеки себя.
Прикрываю ладонью глаза на минуту:
Вверх и вниз. Как дикарь. Вверх и вниз.
Я, должно быть, подобную участь миную –
Миновала ж Монголия капитализм!
* * *
Давай, поэт, твори, твори,
Чудачь, греми, доказывай!
Пусть ходят недруги твои
С каменьями за пазухой!
Пусть ждут десятки всяких лиц,
Пока ты перебесишься
И, флагом подняв белый лист,
Придёшь к ним перебежчиком.
Пусть ждут – такому не бывать!
Что вой нам, что нам зависть?
Поэтов даже исправлять
Могилы отказались.
Лишь потому, что есть талант
У них на жизнь и дружбу
И против всех они таят
За пазухою – душу.
* * *
Как много хорошего нами увидено
Глазами Есенина,
Глазами Уитмена!
Иду за титанами – это не тайна! –
И на ночь на кухне сажусь у титана.
Опять мне сегодня соседкой позволено
Описывать мир до рассвета по-своему.
Стихи не моими пока получаются.
То немы,
То слишком они поучающи.
То ямбы – как ямы,
То ритмы – как рытвины,
То явны-преявны приёмы Уитмена!
Земля золотеет – заря занимается.
Рука тяжелеет, и ручка ломается.
Черкаю. Клочкую гектары гекзаметров,
Кручу себе чуб. Бормочу как факир.
Я очень хочу, чтоб моими глазами
Когда-нибудь люди взглянули на мир!
* * *
Нет ничего прекраснее деревьев,
Какой-нибудь сосны или ольхи
На берегу Десны или Оки,
Иль на околице родной деревни.
То ль это прихоть зренья моего,
То ль божий дар, невосполнимо нищий, –
Мне в ближних не открылось ничего,
Что было б душ корявоствольных чище.
Ах, что там люди, если и к себе
Я отношусь всё с большим недоверьем,
Признательный пронзительной судьбе
За время, когда лазил по деревьям.
За детство человечества стыдясь,
За собственное, право, не краснею.
Прослеживаю длительную связь
Меж тем, что мне давалось и имею.
Не оттого ль дичусь учёных дум,
Что в яростной сумятице машинной
Мои порывы словно леса шум,
Когда-то мне ниспосланный, вершинный.
Шуми, мати дубрава, надо мной,
Над участью моею неминучей.
Не я один, а и весь шар земной
К тебе корнями намертво прикручен.
И ты на нём как памятник всему,
Всему, чему не цвесть по райским кущам,
И тайному хотенью моему
Оборотиться деревом в грядущем.
Каким-нибудь подобием ольхи
Или сосны в неброском отдаленье
На берегу Десны или Оки,
Иль на околице родной деревни.
* * *
В хатёнке курского сельца
В году, должно быть, сорок пятом
Мы ждали с мельницы отца
Семейным нашим интернатом.
Пол плотной глиной лип к ногам.
В окне – свинцовая погода.
Скрипела дверь, а мнилось нам:
Скрипит отцовская подвода.
Он к вечеру с мукой мешки
Привёз, подъёмные едва ли,
Отцу дружки-фронтовики
Таскать их в хату пособляли.
Мать суетилась, замесив
На хлебы тесто в тесной дёжке,
А он, от белой пыли сив,
Стал выбивать свои одёжки.
Шинель, треух шнурками вниз!..
И выпустил белее пуха
По облаку из рукавиц,
Их крепко хлопнув друг об друга.
И сам чихал от пыли той,
Смешно подрагивая бровью,
И с печки мы ему с сестрой
Желали весело здоровья.
Всё перетряс, лицо умыл
И вытер, словно выжал, руки,
А вот с волос смахнуть забыл
Налёт муки́, – а может, му́ки?!
...Я счастлив видеть вас, кто сед…
Седины ваши не бесследны:
При них всё меньше будет бед
И дети не уснут без хлеба.
* * *
Дай мне, боже, быть провинциальным,
Дай мне жить, прародину любя, –
Головой наотмашь машинально
Волосы откидывать со лба.
Чтоб в коленках брюки пузырились
Даже между гладкими людьми,
Чтоб тянуло в праздник не в зверинец,
А в село – возиться с лошадьми.
Знаю, знаю, что прошу я мелко,
Надо бы поглубже, может быть,
Но такие уж на брюках стрелки –
Впору на Москву переводить.
Но на шее галстук полосатый,
Как шлагбаум на пути к себе
И к своей, как в дыме самосада,
В дымке лет затерянной судьбе.
Как вам это ни смешно, вразвалку
Я хочу по-прежнему шагать
И, где даже ёлки нет и палки,
«Ёлки-палки» – про себя шептать.
Может, захолустным своим видом,
Пережитку глупому сродни,
Истину я некоторым выдам:
Кто, откуда и зачем они!..
* * *
В глухом городке под Воронежем,
Не помню, в котором году,
Я ел пирожки в подворотне,
Стесняясь жевать на ходу.
Я ел их хрустяще-горячие,
С начинкой
буквально свиной,
И лишь собачонка бродячая
Одна наблюдала за мной.
Откуда-то сбоку, убого
Юля, привставая, моля,
Смотрела она, как на бога,
На руку мою и меня…
А ела она, как младенец,
Свой нос перепачкав слюной.
И, знать, на добавку надеясь,
Затем увязалась за мной.
Я с чёрного хода к экспрессам
Имел только доступ один.
И пёс мой взирал с интересом,
Как я у вагона ходил.
Я б мог его взять на подножку,
Что в тамбур закрытый вела,
Когда бы она не подножкой
Действительно в жизни была.
Прикрикнул я зло и резонно,
Что путь – не на десять минут:
Меня не столкнут ревизоры,
А пса и по ходу столкнут.
Адью, недвуногий! Навеки!..
И он промелькнул у колёс
С глазами почти человека,
Где разве что не было слёз…
И где б я ни ехал – сдаётся,
Сидит он – и хвост на весу,
И ждёт от меня не дождётся,
Что я пирожок принесу.
* * *
Жестокость я прощаю только Правде.
Вошло в существование моё
Заречным полем и осенней ранью
Холодное безбрежие её.
Плывя по рекам, травы приминая,
Справляя тризны жизни и дела,
Её одну я сердцем принимаю,
Какой бы она горькой ни была.
Ещё не раз мне предстоит скитаться,
Быть может, ночью, может, на заре.
И ни одной неправде не сквитаться
С её высокой силой на Земле.
Высокая жестокая богиня
И милосердная, как чёрный труд!
Наказанные ею – не погибнут,
Обласканные ею – не умрут.
* * *
Пока ты цепок, как волчонок,
Пока не связан по рукам –
Подальше от полов вощёных
И намалёванных реклам.
Сперва поди удостоверься,
Чем пахнет пот всея Руси,
И, как в Сибири Достоевский,
Все три погибели вкуси.
Не нравится! А как же сотни
И тысячи таких, как ты,
Помимо ручейка иль сопки
Иной не видят красоты?
Где не таланты – а телята,
Бодающие лбом гумно,
Для них билеты и театры,
И цирк открытый заодно?!
Цивилизация в натуре…
Не броская, из года в год
С огнём – в печи, с котом – на стуле,
Рим не один переживёт!
Пока мы тычемся, как черви,
Пока не к ней обращены –
Все наши речи и реченья
Во времени обречены.
* * *
Граница дебрей незаёмная
Вдоль древних сопок из базальтов.
Она без залпов завоёвана
И охраняется без залпов.
Нет ни дымочка над заставами,
Хоть все и в роздыми обители,
Куда и солнцу лезть с уставами
Не нашими непозволительно.
И только конь – глаза кусачие, –
Играя гривою игреневой,
Пасётся, словно из казачьего
Сюда он перенёсся времени.
Внизу поёт, внизу названиевает,
Внизу без удержи струится
Река, чьё милое название
Не очень-то к лицу границе.
При катере, как конь при стремени,
Амур – действительно красавец,
И мечет хариуса стрелами
Он, берегов крутых касаясь.
И весь на брызги разбивается,
У сопок радостно разведав,
Как там Россия разбирается
С наследством прадедов и дедов.
* * *
Николаю Старшинову
В далёком мае у стены
Рейхстага, узкого как вымпел,
Все были до того пьяны,
А он ещё и норму выпил.
И, фляжку сунув в голова
И взбив шинельку, как перину,
Улёгся он на бровке рва
Средь покорённого Берлина.
В ров осыпался мелкий грунт
То в изгори, а то в металле,
И мягко шевелила грудь
Тяжёлые его медали.
Солдат уснул. Подумать – где!
Как под плетнём на травке летней,
В самом что ни на есть гнезде
Империи «тысячелетней»!
В надежде, видно, на возврат
Нацистских маршей и парадов
Был кем-то спящий взят солдат
На мушку фотоаппарата.
И это фото ни кино,
И в публике не появлялось:
Наверно, Западом оно
Лет тридцать с гаком проявлялось.
И вот он, снимок, предо мной,
Роскошно тиснутый офсетом,
Чтоб Лик Победы Мировой
Предстал в обыкновенном смертном.
Но ты, Победа, в море зла
Как солнышко над взрывом мины!
Солдат-то спал, а служба шла –
И не войне уже, а миру!
Как батя мой, пройдя бои,
Не делал ставок он на славу,
А счёл за все труды свои –
В Берлине выспаться на славу…
* * *
Это всё история
Давняя и дальняя.
Станция Касторная.
Пляска привокзальная.
На протезах инвалид
Пляшет с местной вдовушкой,
В такт гармонике частит
Буйная головушка:
«Д ҆ я не знаю, как у вас,
А у нас в Саратове
Лет остьмнадцати старушке
Спину поцарапали…»
А вдова в ответ,
Излучая свет,
Поведёт бровью,
Выдаст дробью:
«Эх, раз! Эх, два!
Куда денешься –
Я не столько вдова,
Сколько девушка…»
Гармонист к плечу
Уронил чуб,
А у инвалидика
Всё своя политика:
«Сирота я, сирота,
Парень обходительный.
Где б с тобой нам, красота,
Помянуть родителей?»…
Два прихлопа, три притопа
И усмешка веская:
«…что вам опосля Европы
Баба деревенская?»
Это всё история.
Видено и пройдено.
Станция Касторная,
Матерь моя – Родина.
Сколько ж в тебе мужества,
Чтоб, от бед не охая,
Песни петь безмужнею
И плясать безногою!
* * *
И уж совсем не смех, когда,
Прикинув выгоду бесстыже,
Страну родную навсегда
Меняют на чердак Парижа.
Был Павлом на земле родной
И никогда не буду Полем,
А стану им не с прописной,
А с малой буквы – просто полем…
Неброским огоньком цветка
В пространствах матери-России,
На все посмертные века
Избавленным от ностальгии…
© Павел Мелёхин, 1960–1983.
© 45-я параллель, 2022.