Павел Шаров

Павел Шаров

Четвёртое измерение № 27 (339) от 21 сентября 2015 года

Одуванчик с ободранной кожей

 

К а л и г у л а. Было трудно найти.

Г е л и к о н. Найти что?

К а л и г у л а. То, что я хотел.

Г е л и к о н. А что ты хотел?

К а л и г у л а (так же просто). Луну.

Г е л и к о н. А! (Молчание. Подходит поближе.) Зачем?

К а л и г у л а. Так… Это одна из тех вещей,

которых у меня нет.

А. Камю, «Калигула»

 

1

Выпил крепкого чая. Гляжу в запотевшие стёкла.

Мне бы вымолвить слово – да только не знаю, о чём.

Феня ли, Фёкла, брюква ли, свёкла…

И хоть мне далеко до Дамокла,

явь – без смысла – нависла тем самым мечом.

 

Мой язык не повернётся вымолвить «amen»,

сколько я ни старался, выходит «аминь».

Да, камю не течёт под лежачий камень,

самому себе становлюсь не равен:

гасит пламень (банально) твоё «остынь»,

 

то есть «сгинь!», «изыди!»… Не Сатана я,

ты не ангел – я знаю; осени же меня крестом,

и откроется мне перспектива иная,

кроме этой: камни да пачки пустые пиная,

возвращаюсь домой и лежу пластом

 

на матрасе продавленном, как на ложе Прокруста –

именно так, не иначе!.. Да, днём с огнём

их не сыщешь – ушли Магомет, Заратустра…

Мы судьбину вздёрнем на дыбу – до рёбер хруста,

перебьём хребет ей, в дугу согнём!

 

Опротивел (не мне одному) этот поиск

этих истин – послать их подальше, и вся недолга.

На ходу запрыгнуть в товарный поезд

и, читая простор, как дорожную повесть,

вдруг подумать: Россия, я сын твоего полка.

 

Нету бачек, а хоть бы и были, в пейсы

не переделать – куда там! Я здесь рождён.

Вновь кочуют по родине погорельцы,

только ты, моя жизнь, не ложись на рельсы,

под топор, под обух – пролейся дождём

 

над весенней зябью… И вьюг, и зноя

на наш век достанет, так слёз не лей.

…Но твоё золотое крыльцо резное –

зазнобило головушку, зяблик, Зоя, –

упаду, а потом уж спускай кобелей.

 

2

В туалетной комнате, в зеркале – зенки-гляделки,

неумытая харя… Что за бред – утро вечера мудреней?!

Я с тобой всегда не в своей тарелке,

ты – последняя капелька в ней.

 

Так и надо, поверь мне на слово, – и быть может

вот тогда-то (так хочется верить!) получится что-нибудь.

Водка выпита. Ночка кончилась. Век не прожит.

Уголёк твоего бы сердца раздуть.

 

Прозревая на небо хлипкую лестницу,

я хотел бы, ей-богу, достать луну…

Костенеет язык, и плетёшь околесицу,

вспоминая басовую эту струну.

 

В кабаке бы московском плясать до упаду.

Лижут в очередь – да какой из меня кобель?!

Всё цитаты, сентенции – к бесу, к ляду!

Бабка-смерть укачает во гроб-колыбель.

 

Саша Чёрный… Андрюша Белый… А я вот душу

потерял, то есть продал – так, походя, невзначай.

Ох, придурок, Господи! говорил «не струшу»,

сам же, фря, не из храбрых, чай?!

 

Так растак вас, стервы, Парки-сиделки,

хоть одна попробуй-ка подкузьми.

…Я с тобой всегда не в своей тарелке –

так и надо, – получится, чёрт возьми!

 

3

Ты – лунная ночь: синяки под глазами.

Я жил до сих пор – будто руки связали,

и – к стенке лицом… Но на свет из потёмок

я вышел – худой и паршивый котёнок, –

лакаю я солнце с тарелки луны,

слепые глазёнки от слёз солоны.

 

Не хочешь – не надо: пошли меня к чёрту,

плюнь в морду, хоть это подобно… аборту, –

смешно, но не смейся: пути нет обратно;

пусть я не Тезей, зато ты – Ариадна;

извилин клубок – это мой лабиринт,

распутать не в силах ни водка, ни «винт».

 

Ты – лунная ночь; и мерцают во мраке

созвездия – знай, это нотные знаки,

и – ангельский хор; я их слышу… и вторю

насколько умею. И чёрному горю

нет места: весь мир просветлел и притих;

пусть ты не невеста, но я-то – жених.

 

Я жил до сих пор – будто руки связали,

и – к стенке лицом… Только пред образами

(ты – пред Ченстоховской, а я – пред Казанской)

мы те, кто мы есть, а не те, кем казаться

хотим друг пред другом. Зари же костёр

и русский собор, и немецкий костёл

равно согревает…

 

4

Вчера – полнолунье, сегодня – позёмка.

По Волге ползёт одинокое судно…

Какая там логика в мире абсурда?! –

листва не опала – снег выпал. (В потёмках

 

души – но своей ли? – блуждаю, на ощупь

пытаюсь нашарить рукой шестипалой

незнамо чего: то, что с воза упало…)

Ты влип как кур в ощип. А было бы проще

 

не думать о лете; ох, шарик-лошарик,

сейчас вот не дразнят, а раньше дразнили.

Зачем ты свихнулся? Забудь о Друзилле,

сотри отраженье (ну, где там твой шкалик?),

 

уйди в Зазеркалье: там бабочки – танец

легко и свободно – и больно, и сладко…

А здесь – привкус крови, к тому же – осадки

в душе, и луны нездоровый румянец.

 

Ах, жизнь… не играют на бис эту пьесу.

Жил-был одуванчик с ободранной кожей

на левом колене… да только не божий.

…Не надо служить – панихиду ли, мессу…

 

5

Я не сплю по ночам, но пока ещё встаю на рассвете.

В карточном домике – то ли души, то ли сердца –

как в той самой заезженной и затёртой кассете,

для меня – неужели уже навсегда? – любви захлопнулась дверца.

 

Прищемила не пальцы – отшибла что-то.

Я не знаю, чт? – не умею высказать.

И любовь, и война, и вера – работа (она же рвота),

Бога нет, есть позывы, – и я не пойду на исповедь.

 

Мне не надо даже совать два пальца,

я все время блюю, и мне нисколько не стыдно.

Я уже не корчу из себя страдальца,

я и есть этот самый мерзавец (по харе видно).

 

Но за что это, Господи?! Я ведь жил только месяц.

Я почти ушёл от облавы болезней.

А теперь я от луны не отличаю месяц,

ибо слепну душевно. И жизнь с каждым прожитым днём бесполезней.

 

Пока не наступит весна. Нет, она никогда не наступит.

Существует только зима, от которой сходят с ума и т. д. и тому подобное.

Ну а я – отморозок. И смерти ступа

разобьёт этот лёд: хрустом – речи надгробные.

 

Почему ты не верила мне? Ты – последняя, но и первая.

Я, конечно, безумен: у меня раздвоенье личности;

ты – вторая её половина, а стерва – я.

Да, таков мой диагноз, довольно плести околичности.

 

Может быть, если бы ты подарила мне Библию,

всё сложилось бы по-другому, а теперь вот – маразм крепчает.

Домик – из тех самых карт (ну, ты помнишь) – рухнул, и всё обернулось гибелью.

…Гляжу в запотевшие стёкла. Выпил крепкого чая…

 

6

Жизнь – трамвай, из которого не выйдешь

(это такое счастье, пусть ты даже едешь зайцем),

человек без любви – в отпуску покойник,

но я уже написал об этом.

Я чувствую изумление + мягкое наслаждение –

это зависть

к твоей красоте души, струящейся лунным светом.

 

Ты – белая ворона (луна, клюющая звёзды),

но я не возьму двустволку.

Гололёд на земле, гололёд,

но в душе – воскресенье вербное.

Я с тобой – андрогин: я бог, я всесилен;

без тебя я подобен осколку

зеркала…

Выпьем нашу любовь по капельке:

капелька – ты: последняя, но и первая.

 

Верь мне на слово, наше утро не выстрелит.

Бог – это Логос; сначала выпоров,

он отпустит меня,

я вернусь через триста лет,

нет, гораздо раньше,

ибо у нас нет выбора…

 

7

Ты сделала всё, чтоб я умер, но я всё-таки выжил

(это ясно как Божий день, как лунная ночь, как глаза мертвеца).

Я даже не вернулся в Скарлс-дейл, т. е. в дурдом: не затем я оттуда вышел,

чтобы съехать – уже навеки –

из-за женщины, у которой вместо сердца ледышка,

вместо мозга – русско-немецкий словарь,

а в душе – вонь протухнувшего яйца.

Дело не в количестве ампул, введённых тупою иголкой

внутримышечно и внутривенно – распродажа: «креза» на вес,

просто «зрителем» ты не останешься: может быть очень долгой

пьеса, но всегда опускается занавес.

Выйди в фойе, попристальней вглядись в зеркало, зайчик,– и обернёшься волком,

в мозг вопьются серебряные пули-зрачки –

на луну ты завоешь, и в вое утробном, долгом

будет смерть; чтоб этого не случилось, надень-ка свои очки,

так-то лучше, вообще не снимай их: как у слепого, и цвет их, и форма.

 

…Просто счастье, что я не успел подарить тебе театральный

бинокль моей матери, а она ведь сошла с ума: теперь она просто «флора»,

но от неё исходит тепло, от тебя же – холод астральный.

Я не вернулся в Скарлс-дейл, а у тебя там прописка,

ты как ушла в себя, так и забыла вернуться. Я не знал, что ты Каин,

думал, Кай – отогрею, отдышу, оттаю: не бывает любви без риска,

но я – не имея на это права – ошибся, остался, дурак, неприкаян.

Ангелы! на минутку оставьте нас с глазу на глаз.

Знай, ты ни рыба ни мясо, ни мужчина, ни женщина,

ты вообще неспособна любить (это смертельный диагноз).

Да, во мне становая жила, а в тебе, моя девочка, – трещина.

 

8

Как дай вам Бог другими – но не даст!

Вот именно… Ах, если бы не память…

Песочком бы – мозги: она как наледь –

встаю, но – бац!

…На этот раз я ласт

не склею и не двину кони. Точка.

С тобой покончено. Основы ЦНС

подорваны – ха-ха! – но есть отсрочка,

Азм есмь! И буду, буду – только не с

тобой, мой ангел – ангел-истребитель, –

кресты на крыльях, зоб и щучий хвост.

В историю! Ты жив, кровосмеситель –

нарушены УК, а также ГОСТ.

Ты – капелька свинцовая, но мимо…

Я помню всё: кровь-бровь-морковь-любовь-

носки… Верёвка? Ха! Мне что-то жалко мыла,

не бредит горло бритвою.

И вновь

ступени, что изрыты злою оспой,

считаю; как всегда заложен нос…

Ах, жаба не в манжетах, я на остров

Васильевский, на Бабушкин ли Взвоз

не приползу, чтоб сдохнуть!

Я твой адрес

забуду, пропесочу я мозги –

и вот – ты далека: Буэнос-Айрес,

взять пренебречь… Не лги себе, не лги!

Она – химера; и сидит в подкорке.

Как вытравить? Вколоть цинизма дуст?!

 

…Не под пилой прозектора, не в морге,

но вдарит сердце – слышен ребер хруст.

 

9

По жизни бреду с фонарём (я не стайер,

не спринтер – тем паче), ползком бы до цели

добраться к весне! Точно бабочки, стаей

порхают снежинки. А мы – мы не ценим

того, что имеем; луну бы нам с неба,

на меньшее мы не согласны! Два века

сменили друг друга, но выпало снега

не больше обычного. И человека

в тебе не нашёл я.

Фонарь мой, достанет

в тебе керосина для энной попытки?

 

…Я втайне надеюсь: прохожий достанет

кастет и положит конец этой пытке –

фонарь размозжит мой и череп и, брюки

обшарив, прочтёт на клочке: «Как с радаром,

блуждал с фонарём я, протягивал руки

к луне, всё искал чёрт-те что! Но с ударом

твоим – о, спасибо! – всё кончено. Баста».

И – вой (не сирены ментовской, а случки

кошачьей)… Снежок… И кончается паста

в моей авторучке.

 

10

День дуэли сегодня, а мне даже вызвать некого,

и осталось достать лишь чернил и плакать.

Вызываю «к барьеру!» себя самого я, и лекаря

звать не надо: они все бездарны. А я, хоть

и законченный дурень, сумел…

Но, о боги! алтарь ваш – бессмысленный жёрнов.

Ты дала не воды, накормивши по горло селёдкою, –

ты подбросила дров на костёр, где пасхальная жертва.

И хоть трапеза эта была до бесстыдства короткою,

привкус крови остался… Судьба не грозит Чёрной речкою –

я подохну (хочу поскорее) в сем граде над Волгою,

по-людски, по-людски – с отходною молитвой и свечкою.

…до бесстыдства короткою и до беспамятства долгою…

Я на всё подписался – да вот не могу понарошку я.

Я же знал, но не верил: всё кончится именно этим.

Я прошу: накорми, накорми меня мёрзлой морошкою

своих губ. А пред Богом мы вместе ответим.

 

11

 

Сижу один, братишка, за решёткою…

Песня

 

Не хочу я в дурдом: там на окнах решётки,

отбирают даже зубные щётки,

брадобрей приходит – побрить щетину,

и все держат за быдло тебя, за скотину.

Даже хуже: за падаль держат, отбросы,

выдают три раза в день папиросы –

после завтрака, после обеда и на ночь,

санитар-вышибала – иван иваныч.

А посмотришь косо – отправят на вязки,

ну а сны удушливы, липки и вязки,

от уколов, наверно; не гаснет и ночью

электричество, там ведь уже всё равно, чью

жрать похлёбку, в которой капустный листик –

по прожилкам гадай, если вправду мистик.

И вставать по стойке «смирно» со всеми вместе

при обходе надо. Как кур на насесте,

человек в палате – пятнадцать-двадцать,

и не знаешь, не знаешь, куда деваться!

 

Ты продашь там душу всего за полпачки

сигарет и будешь бычки в заначке

оставлять, то есть прятать, в оконные щели

и за плинтусы, чтобы никто… и щерит,

скалит зубы уборщица, бойко шваброй

развозя грязюку, и хлопает жаброй

в процедурную дверь; а как вкатят по вене –

бряк! – и спать… Я давно на измене:

страхи, фобии, и тревога, опять тревога,

только вы не сдавайте меня ради Бога! –

не хочу я в эту больницу, в дурку,

и немного надо-то мне, придурку:

чтобы солнце било в оконце и рядом

была женщина с любящим, ласковым взглядом.

«Это мама твоя?» Нет, не мама, не Дева Мария –

это ты, моя жизнь, если слышишь. Умри я,

и никто не заступится. Бредя как сивый мерин,

скажет врач: «Был он болен – и вот…» Ты не верь им,

не верь им!

 

12

Я пишу свой дневник каждый день, месяц за месяцем,

на паях то с луной, то с месяцем,

заношу в тетрадь приметы душевной смуты

(«что делать?» – названье водки, прошу учесть),

и клепсидра сердца за три минуты

бултыхает раз триста, но 36

 

и 6 у меня стабильно под мышкою,

я пока не знаком с одышкою

и легко взлетаю на пятый этаж, но

эта лестница не ведёт к луне…

на бегу спохватишься – станет страшно,

задрожат коленки; о завтрашнем дне

 

так не хочется думать; сосёт под ложечкой,

цедишь варево чайной ложечкой –

это варево бреда последней ночи,

ох, горячее варево – не обжечь

только б сердце… но больше терпеть нет мочи!

В послевкусии смешаны кровь и желчь.

 

Я ведь сам, идиот, всё довёл до этого,

здесь мои Сиракузы – луча архимедова

сжёг обманчивый солнечный зайчик

и мою триеру… тебя одну

я любил… открывался непросто ларчик,

а захлопнулся – камнем идёшь ко дну!

 

Я смотрю за окно – там метель февральская,

и не птица Сирин, лахудра райская,

мне поёт, но слышится песнь Алконоста.

Да, метель налепила кружков и стрел

на стекле. Но свеча догорела. И вновь короста

на глазах, а ведь я-то почти прозрел.

 

13

Встал рано утром и до упора открыл батареи.

Завтра весна, если верить календарю. С досадой

смотрю за окно: весна не наступит и послезавтра – скорее

вновь наскочат морозы и город возьмут осадой.

Чувствую, даст прикурить и задаст ещё жару

гиблой погодкой обманчивый март-марточек.

Ну а ты, моя жизнь, в руки возьми гитару,

спой про синий платочек. За частоколом строчек

крепче держи оборону.

Обманчивый норов

не у весны – у Фортуны. Громадный минус

не за окном, а в душе. Пусть ты сыт, как боров, –

завтра вперёд ногами пойдёшь на вынос.

Только довольно страхов. Я так напуган,

что мне уже и не страшно ни капли.

Вот найду обязательно пятый угол

в четырёх стенах – пусть глаза ослабли –

и забьюсь в этот угол, а там будет счастье,

пусть хоть маленькое, но моё, пушистое, как котёнок.

Не хочу идти в утиль, на запчасти,

хоть, похоже, придушен ещё с пелёнок.

Рассвело. Загорланил будильник – не кочет.

И полпачки – как не бывало. Всё в дыме сизом.

 

Пусть безумствует стерва-удача как хочет,

пусть крадётся метель по карнизам, –

я стерплю, в рот набравши воды. Промолчу я

обо всём самом главном. Зашью иголкой

рот, затем, что давно почуял

запах смерти – так пахнет рождественской ёлкой.

…Стынет кровь, но тебя в ней любой анализ

обнаружит, как некий вирус,

когда я, напоследок, как пёс оскалясь,

из подъезда пойду на вынос.

 

14

Ветер на всём белом свете. Радиоточка

захлёбывается: неполадки на линии.

В гранёном стакане глоток кипяточка.

Окна в утреннем инее.

Крепкий чай. Ну а водку я вовсе

бросил пить, если верить цифрам календаря,

в прошлую – обучившую лету – осень,

где-то на исходе месяца мартобря.

Ангел мой! Что же будет с нами?

И зачем, почему мы не вместе?

По ночам я борюсь с кошмарными снами,

заживо запечённый в тесте

одеял, простыней и подушек.

Всё ворочаюсь с боку на бок.

Нет! Не спится. В груди – удушье.

Под кроватью в поисках тапок

долго шарю, иду, наконец, на кухню

и курю в упор ночи – зимней, долгой.

А когда уж совсем опухну,

станет кожа гусиной, колкой,

стервенею внезапно: никто не

отнимет тебя, а я никогда не состарюсь.

И мне грезится: мы в Затоне.

Лето. Солнце. И белый парус.

Засыпаю, веки заштопав

на суровую нитку, с такою мыслью:

для того, чтоб сорваться в штопор,

надо всё-таки слиться с высью.

 

15

Прошлой осенью, летом ли, на исходе мартобря ли,

но это было со мною, и я счастлив: не отобрали,

и никто уже не отберёт никогда: не посмеет. Одним лишь этим

я – вот дурень-то! – счастлив. Не оказался третьим

лишним; не оказался, правда, и первым (читай – последним).

Но наступит весна, и однажды особенно летним

будет день, и мы все вместе пойдём к ротонде,

будет солнце и белый парус на горизонте.

И мы будем купаться, и я заплыву, как всегда, подальше.

И не будет в мире ни лжи, ни фальши.

Моя мать не умрёт никогда, и отец воскреснет.

Дядя Лёня Мазан будет с нами, он скажет мне «крестник»

и обнимет за плечи. И воды золотая от солнца кольчужка

не окажется коротка. А с горы Соколовой пушка

ровно в полдень выстрелит, остановив навеки

Время. И ты мне положишь ладонь на веки –

и я буду смотреть сквозь пальцы и видеть,

что возможно только любить и нельзя ненавидеть.

Будет вечное лето. И будут пылать зарницы.

И все травы, деревья, все звери и птицы

будут с нами и в нас. И лев не обидит ягнёнка.

И за смертью закончится гонка

в детской коляске, на своих двоих и на «хонде».

Только солнце. И белый парус на горизонте.