Пётр
Шушпанов

No namе

Набег на невыразимость с негодными средствами.

Т.С. Элиот. Четыре квартета

Во мне установилась тишина,
как будто съехала моя жилица,
и затерялась навсегда в огромном,
как город, мире, не оставив мне
ни локона, ни адреса на память…

…А имени я так и не узнал;
спросить стеснялся; мне довольно было
её поодаль чувствовать как тень –
не облачка. Не ветки, не снежинки –
как тень душистую полночного цветка…

Молчанье наше было звуков полно –
их эхо в сердце отдавалось болью,
и вспыхивал под веками – не свет –
взрывалась тьма, и смыслом наполнялись
бумаги лист, окурки, чашка чаю,
капель и кашель, разговор случайный
в автобусе, и блик мелькнувшей мысли,
и бронзовая зелень обелисков,
и плющ багровый на фасаде стен… –
а дальше что? – освобожденье? плен? –

когда перо летело напролом,
слова ложились в «яблочко» как пули,
бумага тлела, но свечу задули:
горланили пьянчуги за углом…

А поутру проснувшись, на бумаге
я различал членораздельный почерк
и боле ничего (поставлю прочерк) –
не вырасти цветам в глухом овраге,
как тишине не вылиться в словах,
поскольку свет в словесной оболочке
тускл как фонарь: лучей не втиснешь в строчки –
мир освещая, порождают тень,
которой мы пугаемся затем.

И вот она пропала. Тишина
во мне установилась. Я вина
не пью, как прежде. Солнце слабо брезжит

сквозь времени трепещущую просинь.
В работе неприметной длится осень,
неравно сутки надвое деля…

Чего же для
ты распростилась с домом?
блуждаешь где-то в городе огромном?
Я – слабый отсвет твоего огня.

1976–1981

Абрамцево

Здесь Аксаков удил пескарей. Барам

Повестушки за чаем читал вечерами даром.

Цвёл жасмин. Под горою мерцала речка,

Воря именем, робкая как овечка.

Приезжал из-за гор малорослых Гоголь.

Неживую Россию язвил и пророчил горе,

Так что в горле пирог становился колом,

И побайки его казались живым укором

Добрым барам, и жёнам их, и болонкам их

                                                  альбиносным, – 

И темнело вокруг, и кровавым вставала вопросом

Колдовская луна над чёрным еловым лесом,

И блазнилось: пора

приходит

различным бесам…

Лишь Аксаков удил на заре в армяке на вате,

Да к Лавре бывал послушать распевы братии.

1975

* * *

Была Троянская война –

О, девять славных лет!

Сколь было выпито вина

И сыграно побед!

Мне Агамемнон руку жал,

Сам подливал вина.

Он как Зевес себя держал,

Суля бессмертье нам!

Всё было – и труды, и кровь,

Сраженья и позор,

Звон топоров, горящий кров,

Насилье и разор.

…Мне о любви не говори.

Доселе жжёт вот здесь! –

С одною, помню, до зари…

Любовь была как месть…

Друг другу мстили мы за то,

Что жизнь не удалась,

И в нашем мщении святом

Смешались кровь и грязь

Я мстил за девять жутких лет

Увечий и трудов;

За Аттику, где мой сосед

Не забывает вдов.

Она – за Трою, за родных,

За разорённый дом,

И за слиянье нас, двоих,

Нашедшихся с трудом.

1974

Весенняя прогулка

Люблю бродить по улицам; работа
нейдёт на ум, когда на солнцепёке
дерутся и горланят воробьи,

а голуби из лунок водосточных
пьют талую водицу и воркуют.
Идёшь бульваром – щурятся на солнце
пенсионеры, вечные как мир;
и красною лопаткой человечек
копается в снегу крупнозернистом
и важно голосит, усевшись в лужу…

Люблю бродить по городу, глядеться
в зеркальные витрины, где приманка
разложена для уличной плотвы.
Иду себе – час клёва настаёт –
звенит звонок, раскупорен прилавок –
и я спешу заглатывать наживку:
я жить хочу! Я тоже потребитель!

Власть уважаю за серьёзность игр,
за вкрадчивость, за силу убеждений,
похожую на добрый русский кнут
иль шёлковую плётку Карабаса.

…Мы грезили в русалочьей стране.
Нас обольщали голенькие девы,
сплетая колыбельные напевы
в тугую сеть, где Вечность на часах, –
но громкие людские голоса
вдруг разбудили нас, и мы утопли…

На берегу – разбитое корыто.
И кукольного цеха мастера
рядят и судят честно и открыто, –
а золотая рыбка уплыла…
Что море обмелело, не беда!
Апрель да май, а там – махнут на дачи, –
купаться, загорать, играть в лото,
и пропоют всё лето – «завтра в школу!»
Теперь, дружок, поди-ка попляши!

…А нам живётся в царстве муравьином
куда как весело! Заутра ждём дождя;
законопатим стены, окна, двери,
и подождём, пока циклон пройдёт,
и станет солнечно. Тогда опять за дело:
таскать хвоинки, биться с пауками,
и строить, строить Башню до небес!

1968, 1989

* * *

Душа,

слепая рыба из глубин!

Ты разорвёшься, как воздушный шарик,

лишь только воздуха

свободного

глотнёшь…     

1968

Кромешные годы

Тогда бесследно исчезали люди,

А на стенах произрастали уши;

Багровый плющ взбирался по карнизам;

Везде блуждали отсветы, не лица;

Сгущался воздух, потянуло гарью,

И многие, предчувствуя удушье,

Поспешно задохнулись, –

А чернила

так солоны в России до сих пор!  

1977

Март-1953

1. 

Март мрачен был. Журчали ручейки,

перемежаясь с каменным морозом.

Над городом жестяный месяц стыл,

и будущее было под вопросом.

Стрелялся слабонервный – это ж страх! –

что ждёт страну, когда Его не станет?

Что будет с миром, обратись Он в прах?

Погаснет солнце? Утро не настанет?..

Нормальные, мы жили так себе,

в очередях за хлебом и за маслом;

страну тащили на своём горбе,

и счастливы бывали из-за мяса;

дрались мальчишки, плыли облака;

у «зеленной» за свежим луком давка

«карманника» метелят у прилавка –

трель милицейская взвивается, пока

2.

тиран кровавый подыхал как пёс,

отравленный крысиной жизни ядом.

Он корчился, рычал, крошилась кость, –

ему б врача! – одна охрана рядом –

нет докторов, – остались палачи,

рабы, лакеи, письменные души.

Куда звонить? подручному? Молчи!

В Политбюро? Лежи. Молчи. И слушай. –

Ты тридцать лет вытаптывал людей,

Мичурин кадров, Лысенко «Гулага»,

и над Россией трясся как Кощей –

вот смерть твоя, ты на краю оврага.

На дне его – всё лучшее в стране.

Могилы поросли чертополохом.

Как ворон, ты чернеешь на стерне.

Что говорить, ты поцарил неплохо!

Куда Адольфу! – он мальчишка, фат, –

усишки, истерические речи…

Когда б не сдох, его за плагиат

к Суду Народов стоило привлечь бы…

3.

…толпой вошли незваные друзья, –

те самые, которых Он…

                              «Иосиф! –

они сказали. – Что ж ты, как свинья,

валяешься? Вставай, Сосо! Не просим –

как большинство, повелеваем – встать!

В одну колонну стройся, и – в дорогу!

Теперь тебе легендой обрастать!

Державу создал? Ну и слава богу!

Чтоб не упасть, гляди пореже вниз.

Путь Геростратов узковат и труден –

вперёд! Нам общим памятником будет

построенный в крови социализм!..»

1982–1984

* * *

Мне снилась жизнь,

и я хотел проснуться.

Проснулся – глядь! –

она давно прошла.

Стою над гробом чьей-то колыбели,

и кто-то в ней лежит,

но знаю точно,

что там другой лежит…Не я!

Не я?

Колокола церквей Замоскворечья

в голубизне прозрачной расстилают

узоры из сафьяна и камчи.

Летают голуби. Пьют пиво люди.

Христос расстрелянный над нами светит.

Он души тёмные нам кровью освещает.

Он смотрит ясными небесными очами

и молвит слово нежное: «Скорблю».

1968

* * *

Мы постепенно развиваем совесть. —

Так малое зерно содержит скорость:

зеленый и стремительный росток

взломает почву, вырвется в свой срок

на вольный воздух, наливая колос,

и обретет неповторимый голос,

согласно слившийся, неразличимый боле

в могучем гуле зреющего поля...

1983

* * *

Нам не дано молиться и любить;

нам умереть дано, но –

раньше смерти.

…Приснится же такое наяву:

на площади, в грязи, Христа распяли,

а сын отца убил…

Оркестр военный ухал, точно филин,

за голубыми елями, пред Храмом,

что на Крови, средь мёртвых и живых.

Вопил народ: «Распни его! Распни!»

Блаженный Храм, седой и многоглавый,

глядел печально. Много видел старец –

и палача в сафьяновых сапожках

(поигрывал в кровавые мячи),

и царь взирал…

Опричь стрельцов гогочущих там были

опричники в ежовых рукавицах,

в горлатных шапках думные бояре,

был гегемон в разбитых прохарях…

Сам Игемон с умытыми руками

сиял на свет хрустальными пенсне,

дивясь, как «волки выражают готовность и преданность»      

в шеренгах физкультурников упругих…

Боярышни в кокошниках жемчужных

там грезили о прянишной стране,

где нет Успения и «где нетопыри

висят опрокинуто, подобно сердцу современного русского» –

парад, где оперение колонн

изображало разом мировой

пожар и угасание Европы…

Так погляди! Так поглазей ещё!

Ужо тебе, свидетель! Скоро сымут

тебе главы свистящим топором!

Горит топор, а факел –

так отточен.

1968, 1988

* * *

Неужели перед смертью

стану так красив,

как на склоне дня померкший

парковый массив?

День осенний синь и краток.

Сумрак лёг в траву.

Воздух горестный и сладкий.

Раз дышу – живу.

Сердцу ходится ровнее, –

Хватит летних смут!.. –

Хоть бы смерклось поскорее,

чтоб не видеть, как в аллеях

листья жгут…

1974

Новгород

…И холодно, и некуда пойти,

и некому покаяться… Скитаюсь

по городу, в котором мы открыли

самих себя…

Бреду по гребню глинистого вала,

гляжу на воду рыжую во рву,

на корпуса жилые, на главу

церковки древней. Ржавая равнина

окаймлена водой, а воды – небом,

а я – голубизною и тобой.

Вороны на Перыни свили гнезда

для будущих птенцов, а мы с тобой

одно гнездо, я знаю, разорили;

моя вина останется со мной

до самой смерти, как бы мы ни жили;

            и всё же, окаймлён голубизной,

            я ухожу в себя, на глубину,

            и тем спасаюсь…

1972

* * *

О, время! Почему я не могу

с тобою быть? – Покоиться в потоке,

все вдаль и вдаль, через поля и сроки

бессмысленно стремиться, мерно плыть;

добраться, наконец, до океана,

но лишь затем, чтоб с неба утром рано

на землю пасть дождём или росою,

и рассказать увиденное мною.

1968

Петроградская сторона. Домик Петра

В домике Петра огонь горит.

Видно, бедный царь ещё не спит.

Видно, он работает ещё –

Навалилась служба на плечо.

Тускло светит сальная свеча.

От трудов рубаха горяча.

Трубка табаку, с «перцовкой» чай –

Поздно вечеряет государь.

У Державы дел невпроворот:

Надо камнем вымостить народ;

И другое: чтобы часовой

Отвечал за камни головой. –

Вот тогда береговой гранит

На века Россию сохранит.

1973

* * *

Прислушайся! Кружится первый снег,

Воркует голубь и кирпич крошится;

Клубится пар, творится смех и грех

Под крышами, а надобно решиться

Услышать тишину в себе самом

Меж гулких звуков скверика пустого,

Чтоб возлюбить трамвая ранний гром,

И шум бескрайний, и простое слово.

1974

* * *

Раскатилось половодьем

гроз огромное ведро –

стало в комнате привольней,

стало грустно и светло.

Ожила, заполоскала

белый парус тишина;

где-то музыка звучала

от полудня до темна;

где-то музыка порхала,

задыхались соловьи…

А ночь пришла, и на пороге встала,

и были у неё глаза твои.

1970