* * *
Понедельничный вечер, люди плавают брасом
В морёном мареве. Пахнет вяленным пеленгасом.
Море колышется где-то давно фрагментарно,
Покадрово, глупо и дёргано – рыбное трепыханье.
Не город, а баня парная, но точно знаю одно:
Плавать здесь можно полуживой и больной,
Блёклой и вялой, смущённой, распотрошённой.
Здесь хорошо, буднично, смурно, офшорно.
Покойно и тухло пахнет синие-зелёной печалью,
Шепчущей радость, дарующей даль за далью,
Вечность за вечностью с щепоточкой шелухи.
Рыбы живой прыгучей достаточно для ухи.
Чем выше хвосты вздымаем, забавнее рыбарям.
Вода ещё не вскипает. Варимся? Скажешь прям.
Придумай чего получше и радостней пропляши.
А если болит, и душно, так это же для души.
Дыши, набирайся соли, провяливайся, не спеша.
Не мы это, жизнь, ребята. Не правда ли, хороша?
* * *
провидению слепоглухонемому благодаря
ходила сегодня от фонаря и до фонаря
переступала нежно с пяточки на носок
внутренне готовилась совершить бросок
в чёрную темень к трещинам ямам лужам
а потом отвлекалась на то как снежинки кружат
в плотном свечении оранжевого фонаря
на то воля вышняя и провидению благодаря
говоря откровенно так никуда не пришла
до сих пор обхожу закутки злачняки проулки
седьмою дорогой не дышу потому что гулко
отражается от копчёных стен непроглядный страх
это птичник пьяный навсегда отпускает птах
на все стороны к чёрту и они охренев летят
ну а я накидаю петель и закончу проклятый ряд
обойдя мрак и мглу фонарь обойму руками
ну а кто в темноте скрежещет стёртыми зубами
мне всегда казались непревзойдёнными дураками
врать не буду хотелось дурною стать
и руками махать и орать поминая мать
может вломить кому может удрать в закат
может свалиться в яму себя завернуть в плакат
выразить однозначно политическую позицию
заиметь веру в будущее завышенную амбицию
возгореться праведным гневом пассионарно всрать
всю эту жизнь сжечь паспорт одежду кровать
с нажимом крупными буквами записать в тетрадь
но провидению слепоглухонемому благодаря
я в порядке честно и от фонаря до фонаря
чётенько двигаюсь в заданном направлении
отвердеваю процветая в благообразном успении
говорят это нормально быть слабым унылым собой
только вот думаю постоянно... на кой
* * *
все равно, что родиться в питере и умереть в монтре.
не в бобруйске, кинешме, устюге и шарье.
там где небо серое, петропавловка ржавое острие
упирает в иллизиум литературных аллюзий, где
старые боги хмурятся, топчут топь мостовой,
обсуждают планы новой голландии, русское достоянье.
впрочем родиться в питере может босяк любой.
а помереть в гельвеции в кварцевом тусклом сиянье,
сможет ли каждый первый, хотя бы седьмой-восьмой?
меж альпами, роной, малым озером и большим,
тепло, солнечно, скучно, и бабочки куклятся от тоски.
да и что в самом деле плохого в тёмных улицах кинешмы? -
думает, бумагу комкая, и потирает седеющие виски.
от кинешмы до решмы глазами докинешь ли? – смеётся. –
да обоймёшь руками, укутаешь пажитями и лугами?
холодное чёрное солнце на мягком но дне колодца
взорвётся и уничтожится чьими тогда богами?
так умершему в монтре в могиле никак неймётся…
так борзописцу безродному сгинуть нельзя покойно:
бойся, крутись-вертись, и думать не смей разлагаться
в рыхлом суглинке ивановской, чтобы суметь невольно
и в этом нехитром деле выказать некую грацию.
все равно что родиться, вырасти и родину потерять.
все потерять навеки и не найти ни боли, пути и места,
ни озера, ни реки и ни клочка земли, которую не обнять,
не обозреть и с собой не вывезти. да из какого теста
в итоге себя собрать, вылепить? словами какими лгать?
да на любом языке, приятель, можно родину потерять.
* * *
Мандариновая кожура тихонько катится по ковру.
Сквозняк забавляется обёртками от конфет.
Все окна и двери открыты. В такую густую жару
Не мягок и нежен разбойничий солнечный свет.
Птицы полет не лёгок, не прям, не изящен.
Взмах крыльев тревожит совсем не хрустальную даль,
Но масло и молоко, клубок запутанной пряжи,
Медово-тягучее марево, сладкую вязкую хмарь.
И кажется, что и время плавится так печально
И медленно и с ленцою, отмахиваясь от мух.
Ему как и всякой твари предрешено изначально
Истечь, испариться и испустить свой дух.
И только зверёк нелепый бежит по большому древу,
Обхватом с Дхаулагири. И вверх он и вниз несётся,
Из норки у самой кроны к корням, потом снова к небу,
И что ему хмарь и пекло, жара и жёсткое солнце?
Ведь не умрёт бельчонок, пока не падут Гималаи,
Пока бронзовый Будда в По Линь не качнёт головой.
Так что ему остаётся? Проделывать путь недальний,
Носиться по иггдрасилю мандариновой кожурой.
* * *
За камень любой в итоге не ответственен ли песок?
Так море впадает в реки, и солнце с запада на восток
Вразвалочку семенит, чаплиновский бродяга.
Что нашей морской крупе беда или передряга?
Цунами, потоп, война, ход времени, смена партий?
Лежит себе, в пыль мельчает, мечтает о новом старте:
Легко по песку пройдёт, скользнёт по седому камню,
Над морем влетит в поток иль врежется дюрасталью,
Погибнет, окаменеет, рассыплется на песок…
Можно из вечности выделить какой-никакой часок.
Но твёрдо определено: живое всегда умрёт,
Потом какой бы то ни было бог сплюнет и разотрёт.
А снова из пыли в камень, из камня в живой огонь
Отметаморфозит какая сила, древнегреческая хтонь?
Мне бы хотелось верить: песчинке моей свезло.
Наверное, не придётся носить шпонированный камзол,
Уворачиваться, пререкаться, одалживаться и терпеть.
И хорошо, что пришлось пусть не однажды, но умереть.
Сможем ли возродиться, мне в общем-то всё равно.
И песок под ногами смирился окончательно и давно.
Со временем каждый также, в молекулы раздробясь,
Рассеется слабым сигналом под бесприёмную радиосвязь.
Ну нету реципиента! Ищи до конца времён!
А я включу на компе дораму, заваривая рамён.
* * *
Потом это станет мусором, яичною скорлупой.
Всё, что казалось важным, сползёт, обнажая клети.
Остатки несладкие: кальций, зубные пломбы.
Вместо глубокого синего – глубокие чёрные. Эти
Расщелины, пропасти, омуты величиной с палец
Жуть как огромны, лежат на задворках дома,
Где холодно и темно, до костей пробирает марец.
Ёжишься и дрожишь и ждёшь предвесеннего грома,
Которого не бывает, как не бывает счастья…
В комоде веретено, но не училась прясть я.
И кружева не плела, хоть наплела довольно.
Все становилось мусором, все рассыпалось болью.
Вот покатилась боль, часть настоящей боли,
В избе по углам валяется, не вымести не унять,
Заученная константа, часть вколоченной роли,
Спросишь: за что? Молчит и молчит вдругорядь.
И снова потом молчит, хотя никому нет дела.
Бессмысленное упорство, храбрейшая ерунда.
Она разошлась когда-то и стала белее мела
И в мел превратилась после. И мел этот навсегда.
И что мне теперь в том меле, древнее, чем аммониты,
Что вечно плывут куда-то в породах известняка?
Ведь тёмные бездны боли в клетях сырых позабыты.
А мы будем летом спать там. Не верите? Наверняка.
* * *
Осторожно двери открывались.
Медленно скрипели и ползли.
Говорят такая эта гадость:
Сколько бы в лабаз не завезли,
Половину мыши растащили,
Половину плесень извела,
И бомжам остатки на могиле.
Осторожно дверь сипит в пазах.
Открываем и идём куда-то.
Отчего бы в общем не пойти?
Ведь туман – густая стекловата,
Перманентный казуальный стиль,
Под который прячемся, но вряд ли
Этим горечь можно притупить.
Так пока играешь и не крякнул,
Рано падать в негустую сыть,
Отползать в кусточки и свирепо
Из кустов, оцепенев, молчать.
Да уже зима, никак не лето –
И гола в тумане мёрзлом падь,
Как моя мечта, как череп древний,
(Вот кому все двери разнесло).
Не со зла и не от пошлой лени
Нам теперь не удержать лицо.
Так закрой же осторожно двери,
Пусть они помрут от мук во рже.
Ощипаем с этой птицы перья,
И – на холодец, на бланманже…
Звери, люди добрые, мы – звери.
Гадко, что и загнаны уже.
* * *
это совсем не артхаусное кино, не большая литература:
не всякая тварь богоподобна, не всё обладает смыслом.
побеждать – не наука, штык полудурок, и пуля не дура.
и кассира зовут королём ободритов сиречь гостомыслом.
и бабочка в кактусах, божья коровка в мусорном ведре
спят как младенцы. дождливо и лиственно в декабре.
и под ногами маклюра подавленная разбухает в кашу.
во сне не бывает скучно, наяву не бывает страшно.
это вам не большая литература, не артхаусное кино.
режиссёру на сандансе не обломится, писателю вовсе в петлю
хоть с головой, хоть с ногами, а в общем не всё ли равно...
как бы не распинался эйнштейн, но мир вокруг не замедлен
относительностью страдания и операторским мастерством.
не наложен фильтр соцсеточный – рапидно-сепийный облом.
не красивенько в кадре, в строке, и даже совсем не красиво.
жизнь живая искусству пожившему говорит: подержи моё пиво!
каждому в морду кулак пролетарский суёт с оттопыренным пальцем.
рядом с нею, волчарой мохнатой, мы – серые куцые зайцы.
дождь за окном выстукивает: лошары. хлюпает, соглашаясь, маклюра.
но это не авторское кино. отвечаю. не большая литература.
* * *
каждый из нас умеет в дизайн, редактуру, вёрстку.
каждый книжное поле вспахал поперёк и вдосталь.
написал, сам себя отругал, отгранил и в оттиск.
все хвосты обрезал, выбросил, но оставил хвостик.
обрубочком и виляешь, смешной абрикосный мопс...
нос облизнёшь, мечтаешь, как отрастает хвост,
чтобы опять отрезать – породный стандарт такой.
но что же, глупыш, скучаешь за всякой тогда строкой?
так и влачишь, трясёшься: ни похвастаться ни отнять,
ведь все ещё можно хоть как-то и чем-то вилять.
скулить пока тоже можно, а гавкать не смей, дружок.
и если хорошим будешь, с полки возьми пирожок.
каждый из нас умеет аз-буки-веди-глаголи-добро
до самой последней корявой ижицы (если не повезло).
да только не помогает ни знание ни мастерство.
какой-то фигни не всыпали в многострадальный раствор.
может, воды не хватает, глины, извести или песка.
но главной идеи на каждого хватит. тоска. тоска.
* * *
это пахнет нагретой на солнце пылью,
значит, я дома, в кровати, значит, все хорошо.
окна открыты, светло, колышутся занавески.
может быть, ночью дождь несильный прошёл.
не встану – и не узнаю, но пахнет солнечной пылью,
летом мохнатым пахнет, персиками в меду.
так что сегодня, как водится, надо потратить силы
только на то, чтоб не попасть в беду:
не разозлить соседку с красными волосами,
не наступить на лапку полуброшеному коту,
ногу не подвернуть, не изойти слезами,
потому что, черт его знает, да – потому.
день этот должен храниться в Париже, в Севре
на мраморном пьедестале под колпаком из стекла.
пусть все начнётся солнцем, танцующей летней пылью,
закончится кружкой топлёного молока.
© Регина Соболева, 2011–2023.
© 45-я параллель, 2023.