Роалд Хофман

Роалд Хофман

Золотое сечение № 30 (306) от 21 октября 2014 года

Память, кодируй

(переводы с английского Виктора Фета)

 

Эволюция

 

Я написал три страницы

о том, какие умелые химики – насекомые,

приводя в пример

половое влечение шелковичных червей,

а также жука-бомбардира,

что хлещет горячею перекисью, если его беспокоят.

Я был как раз в середине

рассказа о тех сосновых жуках,

у которых феромон аггрегации

способен сзывать толпу (особей того же вида).

У этого феромона есть три компонента:

один от самцов — фронталин;

также экзо-бревикомин, которым прыскает самка;

а третий (как умно!) — обильный, смолою пахнущий

мирцен — от сосны, хозяина-дерева.

Я написал это вечером,

разбил на короткие строчки.

В воскресенье проснулся, сел за работу

тихо, со второю чашкою кофе,

на стол падало солнце.

В вазе стояли цветы, которые я

собрал на склоне: люпин, калифорнийские маки,

стебли какого-то местного злака.

Колоски на злаковых стеблях

отстояли друг от друга

на несколько сантиметров,

чешуйки их были

светло-коричневы, тонко очерчены,

с темными остриями,

скорее напоминавшими не шип, а засохший жгутик.

И нечто вроде перышка внутри.

От солнечного тепла

вскрылась пара стручков люпина,

случайно упавших на черновик

(слов не видно, солнце слепит)

рядом с тенями все еще висящих семян.

Злаковые же семена,

словно кузнечики в спячке,

согнув острия чешуек, как ноги,

бросали вторичные, более слабые тени.

Тут я увидел, как ты идешь по склону.

 

Версия

 

Когда Бог делал солнце,

он лежал на белом песке,

и, простирая бледные руки в пространство своё,

сформировал он (Бог)

шар водородный, и зажёг в нём

ядерный огонь свой. И ощутил он

(Бог ощутил)

тепло его на мягкой

ладони своей. И это было хорошо,

это было его солнце.

 

Когда Бог потом решил

сделать луну, оперся он ногами своими

o ледяную шапку Марса

и, протянув снова

руки свои, ухватил он кусок

ранее сотворённого солнца, и запустил

его Бог, как снежок,

в землю свою. Земля

пошатнулась, и дала начало

луне, Божьей луне. И он

ощутил её отражённый свет,

И это было хорошо,

и хороша была луна его.

 

Когда же настало время Богу

населить эту голубую землю,

он погрузил ноги свои по колено

в воды морей и озёр своих

и, Боже милостивый, вовсе не стал он

делать людей по образу

и подобию своему, а просто

протянул свои руки, теперь уже

обожжённые солнцем, и заронил

зёрнышко риса, митохондрию,

глаз осьминога. И он дал им опасность и шанс,

и правила дал, и время Божье;

и уже существа появились,

заговорили. И этот разговор был хорош,

разговор между ними и Богом.

 

Берингов мост

 

Старики говорят,

раньше небо было так близко,

что если пустить стрелу вверх,

она отскакивала к тебе обратно. Небо

глотало птиц. Иногда оно возлежало,

как нежащийся туман,

прямо над нашими юртами,

и можно было взобраться

наверх, к отверстию, куда выходил дым,

и разговаривать с богами.

Потом появились секвойи, жертвуя

всем ради ствола, и они

приподняли и отодвинули небо,

а потом уже люди с помощью

воздушных шаров и телескопов

продвинули его ещё дальше,

так что стало трудно уже

разговаривать напрямую с богами –

приходилось кричать,

или брать в посредники шаманов.

А теперь я и сам перелетел через Тихий океан,

и сам я видел тёмно-синее небо

на высоте десяти тысяч метров.

Говорят, люди уже побывали на Луне. Говорят,

земля становится всё теплее.

Я вижу смог – небо, которое

спускается обратно на Калифорнию.

 

Лава

 

Я думаю, что чапарраль*

растёт  по ночам, откровенно

 

нарушая законы фотосинтеза; ибо

здесь, в резком свете луны, существуют

 

признаки жизни – вот он блестит

тёмно-зелёным, звериным

 

мехом на фоне покрытых травою

бледных холмов. Это – тьма

 

чёрных как нефть совиных

угодий, чёрного как асфальт

 

пчелиного роя на его

пути к новому улью.

 

Чапарраль движется;

чапарраль, может быть,

 

движется из ложбины

в ложбину, каждую ночь.

 

---

* Стихотворение написано в посёлке художников в горах Санта-Круз. Чапарраль – это плотный, низкий кустарник; коровы могут через него пробраться, но для людей это не так просто. Он темнеет по ночам на фоне травянистых холмов.

 

Коровье приношение

(Это – лучшее в мире стихотворение о коровьих лепёшках)

 

Ты занята повседневным

делом, покрытая

 

мухами коровья

лепёшка; бурые

 

спирали, туго

набитые твёрдым

 

испражнённым золотом

жизни; облегчение,

 

застывшее в форме

Галактики; что за фауна

 

в тебе копошится, зелёный

от мелькающих навозных жуков,

 

дыроватый уже экскремент?

Вот что выходит,

 

если слишком долго пере-

жёвывать пищу.

 

Как лава,

только быстрее,

 

она поддержит

великолепную жизнь.

 

Вот что

позади остаётся,

топливо

 

для величайшего

из круговоротов.

 

Камчатка

 

С вертолёта времён вьетнамской войны

сначала видишь «дым». Приближаясь,

видишь: озёра и разрушенная кромка

кальдеры Узон рисуют паром

голубые и жёлтые страны Клода Моне.

Совсем близко – прозрачные

водоёмы: один скоро станет оранжевым,

в другом через грязевую глину

угрожающе булькают пузыри.

 

Жизнь  всех оттенков, кроме зелёного:

в этом мире отсутствует фотосинтез.

Мои серебряные кольца почернели

от сероводорода. Вода, пузырясь,

кипит при 95 градусах Цельсия;

лакмусовая бумага показывает,

что вода здесь – как азотная кислота,

а неподалёку – как щёлочь; я не стал бы

трогать ее и холодной. Вокруг

каждого водоёма – жизнь: тускло-красные,

жёлтые, бежевые маты архей и бактерий.

 

Восемь месяцев в году

кальдера Узон покрыта снегом. Вода

проникает до уровня магмы, оттуда

поднимается вверх, фильтруя,

осаждая, откладывая, растворяя.

Геохимия в скоростном режиме:

вот реальгар и золотая обманка; а на пять

метров глубже, возможно, и золото.

 

Некоторые любят погорячее.

Некоторым нужен кислород,

другим – не нужен. Образовалась ниша,

прочее – игра эволюции,

её мастерская; дайте ей время и шанс,

C, N, H, O, S и металлы, и жизнь

выберется на свою тропу;

бактериальные маты, несмотря

на адские (для нас) кислотность и жару,

продолжают свои любимые игры,

выживая с помощью горстки генов.

Pyrolobus fumarii лучше всего растёт

при ста тринадцати градусах Цельсия.

 

За ними – не дымное зеркало магов,

а мокрые молекулярные стратагемы.

Можно сварить яйцо (да и любой белок)

в водоёмах кальдеры Узон;

стенки обычных клеток расплавятся

в этом растворе. Но не таковы

гипертермофилы: стенки их клеток

сшивает эфирная связь;  их белки

укреплены повторами стойких

аминокислот; их ДНК – под охраной

полиаминов, щелочных белков,

обратных гираз, и снабжена

надёжной ремонтною мастерской.

 

Так они приспособились жить – как и люди

в этих местах, те, кто раньше

обслуживал советские подводные лодки;

теперь корабли ржавеют; зимой

электричество включают лишь на три часа в день;

но люди всё ещё здесь – продают

ягоды и чёрную редьку на рынке;

ездят на краденых японских машинах;

трижды в день на столе у них рыба  –  и пьют.

Они живут здесь, на периферии,

в девяти часах лёта от Москвы,

где орлы выкармливают птенцов;

где земля дрожит; где по ручьям медведи

ловят лосося, идущего в реки на нерест.

 

А кто-то из нас не ловит уже ни лосося,

ни человека, мы охотимся за археями:

могут ли люди есть одну только серу,

водород и соли железа? Хватит ли знаний,

чтобы узнать, как это сделать?

Ах, организм, заворожи нас своею

холистической сетью химических трюков

среди жары и кислот! А кто-то из нас –

нового рода ловцы, охотники за ДНК,

кроме неё, ничего не имеет значения, правда?

От неё зависит, станешь ли ты рыбой фугу

или лабораторною мышью; в ней

четырёхбуквенным кодом записаны все

схемы сокрытых в тебе сборочных линий.

Кто знает – может быть, в этой грязи

горячих источников прячется ген,

цена которому – миллионы?

А что получит Камчатка?

 

На куске моржовой кости

вырезан русский медведь,

тепло одетый, сидящий в санях,

усталый, как наши студенты.

После целого дня полевой работы

они, скрестив ноги, устроились на полу,

стабилизируя свою ДНК.

В лапах медведя – чашка горячего чая;

чайник стоит на снегу.

Где-то поблизости должен быть и огонь,

а позади дымится вулкан.

Славную жизнь порождает Камчатка.

 

Память, кодируй

 

Войди в середину лета, в Тичино,

в землянику на альпийском лугу,

где голубянки мелькают; вообрази

 

русского юношу с сачком для бабочек.

Где-то, у настольной лампы,

та, кого ты любил, сможет взглянуть

 

на старые фотографии и сказать:

«ты улыбаешься, как твой отец;

он тоже носил кепку».

 

Путь осветился в 53-м,

усилием воли двух молодых людей

возникла модель. Пройди

 

по направлению к ним, мимо монаха,

ухаживающего за горохом, к агару,

к чашкам Петри и центрифугам;

 

дальше иди, в свете

изнутри идуших сигналов, мимо

иксообразных картинок дифракции;

 

далее, мимо 53-го,

пьяного логикою соединений

и исцелений, расточительным

 

чудом полимераз,

вступая в пределы сокровищ,

позволяющих дать себе наименования,

 

вниз по биохимическому

канату молекулы-трюка,

где слипшиеся кольца оснований

 

привязаны к структурному

скелету (chain, chain, chain)

как в песне поётся*)

из сахаров несладких

да из фосфатных триад.

И вот она, та берлога,

где залегает память,

неудаляемый след

всех наших рабочих ферментов,

 

а также и тех, что работали только

какое-то время; след всех прошедших романов

наших чувств и нашей среды,

 

след генов, что отключились,

когда мы вышли из моря;

всего, что сработало и всего, что чуть не убило

 

втершийся в доверие вирус, код,

заточенный в мягкой спиральности,

присоединенные симбионты. Дальше

 

проследуй, от формы, определяемой

движениями спирали, её столкновениями,

вглубь по ожерельям смысла, что прерывается

 

заиканием, включением, выключением,

намерениями, самодельными приспособлениями

для исполнения функций (неведомых нам),

 

далее, к главным отличиям жизни земной,

в древообразных руках заключающей

ягоду и тебя, и к бабочке,

 

что опустилась на взорванную землю

Сребренице и Злочува,

бабочке, летящей в тот далекий край,

 

который упрямо выбирает любовь.

Альпийский луг... туда ещё надо взобраться;

они и взобрались, спиральщики наши

 

в середине века. Альпийский

луг – это ещё и мягкий,

сладко пахнущий склон,

 

достигающий снежной линии, место,

куда пригоняют скот, отдыхают

и перемещаются выше. Альпийский

луг – это клевер, место, где можно питаться, следить

за другою голубизною, на этот раз

за цветками цепко карабкающегося

 

вьюнка. Слово поёт, на альпийском лугу

и в алкалинфосфатазе,

и в ДНК, повторяя оттенки припева;

 

по эту сторону памяти, ушедшего мира –

и мира, который настанет.

 

---

* «Chain of Fools» (Арета Франклин, ок. 1968)