* * *
нам быть наравне негоже, как снайперу и второму, соседей вообще не любят, как очереди и жэки. не любят когда есть кто-то стоящий рядом в метро, и не любят, когда есть чьи-то следы на блестящем снеге
не любят, когда бедром, и не любят, когда локтями, не любят, когда все смотрят, не любят, когда нет стульев, приходится же толпиться, приходится же теряться, неясно вообще, найдут ли
и страшно, а вдруг найдут
а люди любят терять нас в каких-нибудь магазинах, на выставках, на площадках, в автобусах, в соцсетях. потом вспоминать нас дома, искать нас в своих квартирах, искать нас в своих квартирах, но находить себя
а люди любят ночами курить на своих балконах, и гладить своих питомцев, холодное есть спагетти. когда никого нет дома, они открывают окна, и видят в них всё на свете, да, видят в них всё на свете
а люди любят забыть нас, хотя бы на день забыть нас, включить нам автоответчик, забраться под одеяло, смотреть, как в поту холодном жмёт на курок Брюс Уиллис, готовить что-то из солода, мха и зелёных яблок
люди ночами варят зелье, бельё и воду, пишут ночами книги, моют ночами руки,
правят ночами миром, строят ночами город, пишут сценарий к фильму. там всё начнётся с вьюги.
люди не любят утром ездить в какой-то офис, строить какой-то город, гладить своих питомцев, это ужасно скучно.
я просыпаюсь в восемь. пью свой горячий кофе, ем жестяное солнце
люди не любят если что-то теряет форму, и обрастает пылью, и занимает место, как и ходить со старой версией телефона, люди не любят, если жизнь не меняет версий
это предельно ясно, как и удар в межбровье, как и толчёный сахар, наш растворимый ужин
люди не любят всё, что не оставляет шансов, только и шанс им тоже чаще всего не нужен
нам же вдвоём негоже, то есть друг другу хуже. гладь против шерсти кошек, тех, что скребут на сердце, переводи все стрелки, переведись на русский, я ведь тебе пишу здесь польские смски
люди не любят, если есть слишком много правды, то есть немного больше, чем они ожидали. хочешь быть защищённым. лишь бы не виноватым. люди не любят, если некого осуждать им
переведись на русский. ветра сегодня нету, можно курить спокойно, утром и на балконе. столько вопросов было, теперь ответов, даже немного больше, и в жёсткой форме
в общем, идти ты к чёрту, переводи все стрелки. переводи все соки, ешь по ночам спагетти. только не лезь, как в лодку, в мою грудную клетку
я не люблю соседей, я не люблю соседей
* * *
там, где солнце выходит только по воскресеньям, люди заводят детей, чтоб было повеселее, там, где в депрессию впадают семьями,
старый Джек моет свой древний зелёный джип.
и тяжело представить, чем он ещё так отчаянно дорожит
Люси приносит ему в пластмассовой кружке ядрёный джин.
Джеку пятьдесят восемь, он ехидно делает реверанс, показать прелестной Люси, мол, он ещё не сдох
Люси говорит "ты, грёбаный ловелас, одень кепку, на улице кипяток"
Джек пьёт свой мерзкий горячий джин. Ему молодо и тепло.
он ей говорит: у людей отсутствует тормоз. Неизвестно, во что я вырос, и что я ещё смогу,
но когда я смотрю вперёд – я вижу весь чёртов космос, и во мне ребёнок, ему необъятно восемь
– Люси образцово смотрит, но думает про уху
Люси считает, что нет ничего важнее завтрака и удобства. Это некое женское благородство, замкнутое пространство.
она говорит ему: Джек, когда тебе дом тюрьмой стал? неужели мне стоило так стараться, сутками убираться
она садится за стол, наливает джин себе, пьёт за то чтоб
ей чуть меньше, чем ему ещё здесь ютиться
им обоим невероятно тошно
над крышей щебечут птицы
* * *
ты не один – север с тобой и юг
если меня полюбишь – тебе каюк. этой весной особенно хочешь моря. то есть второе дыхание необходимо. ты начинаешь искать его в алкоголе
я начинаю писать другое – но снова мимо
в общем, из букв никак не выходит море
даже второе дыхание – что обидно.
я ведь могу. я столько умею помнить,
что горизонта было б совсем не видно
но получаются плоские буквы в клетке,
чёрные спички, мёртвые незабудки
вечные «мне бы». на самом деле, мне бы
море, и чтобы в море плавали буквы
точно, как рыбы, и не попадали в сети,
чтобы у них работали все их жабры.
море не помещается в интернете
в тексте – тем более, и не попадает в жанры
море – совсем не гибкое, всё равно что
дрессировать погоду. устанешь дико.
этой весной так многое невозможно.
даже необратимо.
* * *
время учит расставанию и войне
и в лакированной сумочке носит людей, как шпицев
ты так отчаянно хочешь всех поиметь,
но получается только злиться
* * *
жить с нелюбимыми – говорит Лиз – это бессовестно использовать себя,
как матрас, на котором закончится твоя жизнь
под уютный джаз
никому неинтересно, сколько в тебе осталось огня, и почему ты застрелилась на этот раз
ты имеешь удобную форму, чтоб попадать под поезд или обстрел
ты имеешь удобное сердце, чтоб всё это поместить. жить с нелюбимыми – говорит Лиз – всё равно что хрен положить на тех, кого можно было бы полюбить
но они ведь как-то могут терпеть и греть
и истошно проявлять заботу, чего уж тут.
но жить с нелюбимыми – говорит Лиз – это как заранее умереть, но мы выживаем, и берём в рассрочку мультиварку и ноутбук
Лиз говорит – мы эгоистично себя ведём.
счастье неведомо, но мы за него это выдаём, у тебя удобное местоположение, чтоб сворачиваться в клубок. это, солнце, твой потолок.
жить с нелюбимыми - говорит Лиз – это множить стресс, это то, о чём будет твой новый текст. это всё равно что удивиться удару в грудь после твоего настойчивого "я здесь". банально, как воду гнуть
жить с нелюбимыми – говорит Лиз – это множить грязь. ты заранее знаешь, к чему это приведёт.
ну а теперь кто во что горазд
Лиз выходит из машины. водитель долго думает про неё.
* * *
Френк вспоминает:
он ее ждёт в полвосьмого на остановке, собирает её по каждой морской монетке, потерянной сторублевке. он не может пожертвовать очень многим, и не знает, что будет, если он не придёт к ней, и что будет, если Сью вообще от него уедет.
и что будет, если ему стукнет 45, и он будет небрит и сер
и какая-нибудь Кэт будет греть для него постель, пить кровавую Мэри на балконе; смотреть на него упруго;
Сью такое видит в зеркале по утрам, что уже почти решилась на пластического хирурга,
хотя какое там
он её ждёт, ему по-прежнему девятнадцать; он уже не чувствует пошло, но ещё не умеет в себя собраться; его видно, как телевизионную башню, как солнце в глянце, она выходит к нему в домашнем, в нежной такой ночёвке; он целует её белую чёлку, и она так смотрит, как будто бы не причём тут
их потом разобьёт, как восьмилетних, по лагерям
им досталась сотая часть друг друга, время с марта до января, их родители потом напомнят им, как они смотрелись хорошо в каком-нибудь из ДК. она влюбится в актёра, выйдет замуж за мудака.
и на этом всё пока
он узнает, конечно, потом, что без неё умеет, обдаёт ледяной водой, и тело совсем немеет. он обычно совсем стареет. обычное несёт в себе. работает где придётся. знает нескольких иностранцев. если кто-нибудь о Сью заикнётся, ему сразу же становится девятнадцать. он не знает, чем это обернётся
* * *
метро врезается клешнями, ест толпу, а где-то пирог черешневый и ноябрь.
послать это всё, не топать туда к утру. пусть кто-то будет сильнее меня. не я.
послать это всё, смиренно пойти домой, да чья это заповедь – ходить туда каждый день. метро стоит на месте и пахнет хной. ему хоть бы хны – метру, а мне жутко лень.
вообще и за чаем лень, но, представь, за чаем любое кораблекрушение веселей
метро стоит на месте, и дышит маем, и люди в нём живут, но чуть-чуть быстрей
и книги читают, и чертят эскизы к платьям, и тихо растут, пока не заставят спать. метро стоит на месте, стоит кроватью, и перерастает во вражескую кровать
а возле метро большими растут деревья, неровные, и острые, как наждак,
и я расту бесформенной и безмерной
и большего не стоило ожидать
и этой весной по-прежнему не до вёсен. ты вынесен, съеден, выстрижен и ничей,
смеёшься и умираешь, когда попросят,
и любишь людей, но менее горячей
кому-то несут цветы в золотом кувшине,
открыточные заучивают слова
мы выросли такими глупыми и большими, такими не проснувшимися, но нам по-прежнему в чём-то хочется признаваться, и лезть на рожон, и думать, что будет толк. сидеть в тату салоне в восемнадцать, и глазками расстреливать потолок, надеяться, что нет, не заметят, что там, до двадцати уж как-нибудь протяну – всё это наше таинство, наше воинство, наше шоу, и вечно что-то важное на кону
несёшь в себе что-то веское и глубокое – так паинькой будь, держись его, как кощей. любое ведь вмешательство – это громкое расследование, мол, солнышко, ты под чем. а ты ещё не в курсе, а что здесь грязного – бороться за свободу в своём уме. любое ведь вмешательство прямо в мясо, и при этом ручкой гладят по голове. несёшь в себе, несёшь в себе, что несёшь вообще – не тяжело ли, дитятко, сядь поешь.
метро стоит на месте, стоит беспомощно и ждёт, когда ты окончательно надоешь.
и небо блестит фарфорово – по-рекламному, в кармане ни сторублевки, ни слова нет. но как же тебе на это по барабану то, как рану – солнце глумливо облизывает проспект
метро стоит на месте, и знает верность
умеренность, расчётливость наконец
и ты такой безмерный, но тоже лезешь, и ты, такой бесформенный, будешь весь толкаться, извиваться, как чьё-то эго, углы искать, из рёбер лепить дугу, как будто ты становишься человеком, меняешь форму, голос, зашёл в игру, и дальше можно тихо, неторопливо бросаться в омут, грозить ему кулачком. и солнышко облизывает глумливо
тебя. и кто-то лезет в плечо плечом
метро стоит на месте, на твоём месте, в любом подходящем месте метро стоит. и телефон играет московской песней, и ветер пахнет свежестью неизвестной, и где-нибудь рождается вундеркинд
* * *
значит будет кто-то другой, и будет, о чём молчать. он не для того, чтобы живой себя ощущать. ему ещё далеко до тех, кто оплачивает врачей. полно, девочка, чувствуй всех и жалей своих палачей. отдышись, когда будет гонг; откровенничай в самолёте: всех дороже и ближе тот, кто на следующей выходит. кто не выпишет приговор, не поставит тебе диагноз. чувство, резкое, как топор, словно выжил с первого раза. просто, как ледяной воды на ночь, выше на мегапиксель. он – весомее остальных
тем, что вовремя появился.
© Роксолана Гулинская, 2020.
© 45-я параллель, 2020.