Октябрь
Октябрь – кресты да оси,
в прореху времён – ветра,
а осень ещё не осень –
окурок на дне ведра…
К платформе выходит поезд.
Название заучи.
Грибные по самый пояс,
влачатся к нему бичи.
От Фрязево до Казанской
не спи в Москва-Петушки.
Там Веня с печалью братской.
Котомки его тяжки.
И небо… На эти выхи,
куда б не подался, всё
в тебе говорит на ихнем,
на ранненебесном о
крестах да осях, прорехах,
об осени, что, прости, –
не осень. Опять проехал
платформу свою почти.
Смысл
Смысл не ищи. Никто не виноват.
Тебе даны всего лишь две попытки.
Сначала в кадке давишь виноград,
А после пьёшь холодные напитки.
Всего лишь две – начало и финал.
Нет, не суди о дереве по росту.
Бывает крона сразу не видна.
Бывает – корни видно за погостом.
И что почём, ответ не за горой,
Не у купца в запрятанной тетрадке,
А у ребёнка, полного игрой,
И старика согбенного у грядки.
* * *
Стук-постук – это град, это гром.
Скок-поскок – это люди и звери.
Обрамляясь в оконный проём,
звук слабеет и смотрит на двери.
А моя не закрыта, а я
ухватиться пытаюсь за гриву…
Так и просится троп “бытия”.
Нет, конечно – его перспективы.
И срываюсь, как солнце за холм,
и жалею, владея полцарством,
что меня не учили верхом
на коне с малолетства кататься.
Две сестры
Две подружки с города Иваново
привезут сливового варения.
Я прочту Георгия Иванова,
попаду в такое настроение,
а они частушки самодельные
под бутылку пойла самопального,
что у них зарплата понедельная –
восемь тыщ и два комплекта спального.
Тётя Люба, ты же мама Люба мне.
Тётя Таня, как девчонка звонкая.
Выйдем в город. Там газоны с клумбами.
Посидим на лавочке, поокаем…
Две сестры, подружки хохотушные,
привезут бельё на распродажу-то.
Вспомню я чего-нибудь из Кушнера,
а у них постельное «наглажето».
На оси
вырубается страж темноты
ключ работает в три оборотца
темнота переходит на ты
от себя ничего остаётся
по ступеням к подъездным дверям
в этой логике невыносимой
выходящему до фонаря
возрастной рефлексии помимо
неустанно скрипит колесо
зажигалка и вечер соосны
колесо ты моё то да сё
огоньков дармовые анонсы
и луна белой фишкой как бы
и глазливый на кубики дует
это длинные нарды судьбы
ждут когда же домой заведу я
Белая ворона
Белая ворона
под моим окном
продавала книги.
Время к тому том.
Нет, не продавала.
Что там сто рублей?
Белого Андрея,
нет его белей,
Пушкина и Блока,
Тютчева, Э.По,
Верна, Твена, Шоу…
Шёл трамвай в депо
мимо той старушки.
Вот уже темно.
Я смотрю на это
грустное кино
месяц или больше.
Да, сейчас она
сложит книги в сумку,
верности полна
Пушкину и Блоку,
Тютчеву и По.
Шёл в депо трамвайчик
или из депо.
Белая ворона
в дом зайдёт впотьмах
где диван советский
кошками пропах…
Прожуёт горбушку,
что для голубей…
Нет, не продавала.
Всё по сто рублей.
Выход
Ты выходишь, а стало быть, это…
нет, не лето, но тоже – весна.
Ты выходишь на улицу, вдетым
в прорубь света, и куртка тесна.
И неважно, куда отправляться –
то ли в прошлое, то ли в кино…
У начавшихся днесь навигаций,
в силе опция «всё включено».
Запусти что ли щепочку в реку,
то есть мысленно сделайся рад.
Даже офисной крысе и клерку
воскрешение этот обряд.
Воскресение. Ляпы асфальта
и окружной брусчатки горбыль
не лишают полдневного фарта:
слава богу, не слякоть, а пыль.
Слава слову, что под руку, в ногу,
а не под ноги. Слава всему!
Ты выходишь, как все, одиноко,
в эту раннюю, в общем, весну.
Рокер
Проснёшься – ни хэппи, ни хиппи –
лежащий в глубоком туше.
Куриная лапка пацифик
уныло скребёт на душе.
Похожий на Бобби на Марли,
особенно тем, что внутри…
Вчера было меганормально,
сегодня – делите на три.
Вчера ты, надравшись, горланил.
Наутро глядишь в потолок:
«Какими мы были орлами!
Живее, чем сдохнувший рок».
Теперь ты зовёшь электричкой
составы, а не инструмент.
Уносятся психоделично
всё дальше, и выхода нет.
Твой проигрыш не перспектива,
а слитый домашний финал.
О, годы, сходите за пивом,
и не забывайте вина!
Чего уж…Ты не из ванили.
Прожженный, бывалый, простой.
Недавно на вайбер звонили,
что помер ещё один Цой…
И снова в сполоснутой банке
гвоздики стоп-линией герц –
как две смски из банка –
начало её и конец…
Внутренний карман
Кладут бордюр проворные армяне.
Пылит пилой уставший камнерез.
А мой мирок во внутреннем кармане,
и пятьдесят «неденег» за проезд.
Когда подъедет рейсовый автобус,
я пропущу старух и стариков,
и, может быть, растущую особу,
стараясь не разглядывать трико.
Они пройдут, рассядутся по креслам.
а следом я, пропахший табаком.
Как в мире всё в начале интересно,
как всё проходит с лёгким матерком…
Сегодня Саша, сухонький водитель.
Мне с ним привычно. Всем удобно с ним.
Он никогда не гаркнет: «Выходите!»
Вообще молчун, талантливый, как мим.
Вот и мои сады, по счёту третьи.
Вот подхожу к воротам, где замок
висит как будто он за всё в ответе…
Как будто кто-то сладить с этим смог…
И открываю сомкнутые жести,
И закрываю сразу за собой.
А где мирок? А мой мирок на месте.
И благость шпарит, словно на убой
Мой октябрь
Осень кого-то жжёт
в рифму – горчичник жёлт.
Одним – кленовую пятерню.
Другим – нищеты тюрьму.
Мой судьбоносный октябрь –
пьёт или бьёт с локтя.
Не увернёшься, не
уговоришь в цене.
Вот он, холёный князь,
входит, не видя связь.
Пальцы его в рубинах.
Что ему октябрины –
разросшиеся сорняки?
Мимо пройдёт. Ну, кинь
в спину не взор – укор…
Холоден, злобен, скор.
Я же давал зарок!
Как там поэт изрёк,
так же слова инача
больно – и в сердце плачет
стих Ростана?
© Роман Смирнов, 2019–2020.
© 45-я параллель, 2020.