словно красной буквы Рцы...
ну, когда ж проснутся боги?..
Ждут сияния низы –
травы, пыльные дороги.
только бы живой воды...
Небо захватив в объятья,
ты отставил все труды,
но не вздумай слать проклятья.
припадёшь к лиловой тине.
В вековой бесплодной сини
благодарен будь пустыни.
Ты очнёшься на цветах.
речушку, берег, блеск змеи...
Рогульки, воткнутые в землю,
листвой зеленою взросли...
Смеясь, мальчишка ест черешню,
меняет на крючке червя...
А я ловлю на хлеб вчерашний
тебя, русалочка, тебя.
Да, на вчерашнюю отраву –
любовь, печальную, как дождь...
так быстро смолкнувшую славу...
А надо, говорят, на ложь.
а ужасно боюсь малодушья,
жарких слез... как цыплёнка цеплянья –
за любимых, за неба сиянье...
Царь приди иль врачей три еврея,
застолбить не получится время.
Так пускай же, как белая рыбка,
на зубах засияет улыбка!
Мы не первые, мы не в последях...
Кто-то скажет: легко после этих.
Памяти Е. К.
гром, не слышать ржавый грай,
ты на дудочке на тоненькой
с улыбкою играй.
Даже если гром заглушит
и потянет жёлтый дым,
что играешь ты, – увижу я
по пальчикам твоим...
и полночным запальчивым сном,
в промежутке, порою минутном,
когда небо пылает вверх дном,
на бегу, не догнавши трамвая
и пешком разбудив гулкий мост,
задыхаясь, но всё принимая,
как к тебе обращенный вопрос,
поднимая, весь мир понимая,
кроме женских искусственных слёз,
в молоке вдруг расцветшего мая
или в железный иркутский мороз,
ты, сравнившись талантом внезапно
может, с Пушкиным даже самим,
озирая туманное завтра,
на углу – только чудом храним,
средь машин пролетающих мимо,
средь гроз, ядовитого дыма...
вдруг замрёшь: вот блеснула строка,
та, которой прекраснее нету!
Вот она!.. но погасла, пока
ты искал карандаш ближе к свету...
Не она ли к другому поэту,
что зевает под лавром венка,
за столом, между делом, к обеду
приласкается через века?
наш говор, наши души, как консервы,
и воровской неуловимый взгляд.
Конечно, тоже в пионерах были,
частушки пели про усы в Кремле.
Потом под сапогами взрослых выли,
катаясь как собаки по земле.
И всё равно, когда нам разрешила
власть заграницу позже увидать,
слова явились мягче, чем резина,
про злобную Отчизну, вашу мать.
Лишиться можешь сердца – не ребра.
Ведь стишком часто – эко баловство! –
Ты достаешь на митингах его…
в тени золотистой, как взгляд Гюльчатай,
мне слышится снова призывное слово:
– Перечитай! Перечитай!
Мне что перечитывать – Пушкина строки?
Толстого тома, что иным не чета?
Я помню их... так что упрёки жестоки:
«Перечитай... перечитай»...
Иль мне перечитывать жизни страницы?
Вовек на забудутся труд и беда.
Страница пустая, конечно же, снится...
Но та, что спалили, взошла, как звезда...
И вдруг услыхав итальянское «джорно»,
я понял, что зря понукает тщета,
что это о счастье кричат во все горло:
– Феличита! Феличита!..
засверкала глазами.
Страшноваты глаза –
это знаем и сами.
Гром гремел, словно
Бог разговаривал гневно.
И родился цветок,
голубой – с ноготок...
ну, совсем пустячок!
Но очистилось небо.
Нам не знать, для чего
тратит силы стихия...
Отдавать существо
в мотовство, в колдовство
может только Россия.
Родня мне: русичи, татаре...
Сгорел, как верный пёс, которого
Не отцепили при пожаре.
Я кричу на друзей, на жену.
Я измучен, затравлен, как волк.
Да когда же я жить-то начну?
Некто ходит всю ночь наверху.
За стеною вопят день-деньской.
Выпал слух мне такой на веку.
Слышу – птица кричит за рекой.
Слышу – рушится город вдали.
Бродит, плачет бездомный народ.
Гром вселенский рычит мне: внемли.
Бог, раздвинувши звёзды, орёт.
смотрела на грозу, сверкая, трепетала.
Здесь ползала змея, своё лаская тело.
Здесь муравьев семья, как солнышко, кишела.
Я встретил пастушка и лошадей летящих.
Три голубых цветка сбил белогривый мальчик.
Я видел яркий сонм живущих в мире этом.
И это был не сон. Я к ночи стал поэтом.
И снился мне кентавр – лошадка с ликом девы,
под жаркий звон литавр гомеровы распевы...
И море снилось мне, и среди звёзд колёса,
и люди на луне, сиянье сенокоса...
забыты лесть, взаимный торг,
когда над каждой плыл строкою
преувеличенный восторг.
«Мы в мире лучшие навечно!
И обижать нас не дадим!»
Но время юности конечно.
Зря трешь свой лобик, Аладдин!
Есть книги в мире те и эти...
Есть премии и прочий бред...
Но есть и гамбургский на свете
жестокий счёт – тянись, поэт!
Шекспир и Пушкин – вот где сила!
Труды переменили всех.
Суровость в лицах победила,
и похвальба сегодня грех.
Угрюмые, сойдясь под кровлю
стоим, как доктора, стеной,
над истекающею кровью
любовью, а не над строкой.
друзья друзей – второй, неясный круг.
– Я друг Вильяма! – некто нагло вылез,
другой сказал, что был для Марка друг.
но есть что вспомнить ночью, под винцо...
Уж эти-то, надеюсь, не изменят –
из принципа, чтоб сохранить лицо.
ушедшим за последнюю черту...
Они нас держат – так прожекторами
трусливых зайцев держат на свету!
В старом бархате красных кулис,
что знамёнами были сначала,
мы столкнулись с тобой, обнялись.
Где-то рядом, внизу, в темном зале
в ожидании дышит толпа.
И двух слов мы с тобой не связали,
а уж сыплется снега крупа.
И шипит режиссёр наш великий:
– Больше темпа! Гореть, как огонь!..
А тебе я принёс земляники,
а ты медлишь, уткнувшись в ладонь.
И куда нас, куда нас торопят?
Скоро занавес рухнет, шурша...
– Этим кончится жизненный опыт? –
пораженно тоскует душа.
Час всего-то и был нам отрадный:
на заре, на заре незакатной
мы трудились, тащили свой крест...
и мы верили – не надоест...
Не включайте свой свет беспощадный.
Не вставайте же, ангелы, с мест.
Памяти В.П. Астафьева
седой, калёный, как металл.
А вот поэты – голос Бога,
преувеличенно считал.
Ты был уверен: все они
пророческим владеют даром.
И хоть слова у нас одни,
они их говорят недаром.
И было наблюдать смешно,
как ты лохматого повесу
тащил домой, отняв вино:
– Пиши! Веди народ из лесу!
И слово всякое его,
лишённое порою смысла,
ты объяснял как волшебство,
как тьму, где звёздочка повисла.
Как малый сквозь асфальт росток.
Как сон, в котором есть разгадка...
А стихотворец, хоть и бог,
порою матерится гадко.
И обижает он друзей,
и дарит сахар жеребёнку...
Но ты к нему душой милей,
чем даже к своему ребёнку.
– Поэтов надобно любить!
Пусть он себе бормочет еле... –
А впрочем, может, может быть...
кто знает, может, в самом деле...
но все друзья мои далёко:
один в Москве... О, власть – ярмо!
Другой лежит в земле глубоко.
А третий – в чуждой стороне
живёт, в надменной, сладкозвучной...
И кто же отвечает мне?
Товарищ детства самый скучный.
Он душу тихо уберёг,
он по морям чужим не плавал.
Пускал скитальцев на порог,
но не завидовал, не плакал.
И кто нам скажет – что верней,
что лучше? По земле метанья,
иль жизнь у родовых корней,
где свой лучок, грибы в сметане?
Покуда молод был, во всю
я посмеялся над мещанством.
Но я чего достиг, ворчу,
своим слепым непостоянством?
Вот он прислал скупой привет,
и я мучительно по дому
хожу, пишу в слезах ответ,
как другу самому родному...
переплывает раненый Чапаев,
оглядываясь... падали на дно,
всю армию враждебную измаяв...
И каждый взять в ладони угли мог
пылающие – трусить тут негоже!
Или ползли, как будто нету ног,
на летчика Маресьева похожи...
Мы обливались ледяной водой,
как генерал, что в лёд и превратился,
но не поникнул русой головой...
Мы шли домой. Над нами пар клубился.
...А внучек мой уставился в экран,
в руках оружие, сверкают кнопки,
пылают небоскрёбы разных стран,
взлетают, словно божии коровки...
Такая смелость! Если ж на руке
царапинка случайная алеет,
от ужаса он плачет, он в тоске...
– Я не умру? – Ложится и болеет.
Возьму его и брошу в полынью.
И посажу на фермерскую лошадь.
Но нет, я слишком мальчика люблю.
Пусть спит. Потом пойдем гулять на площадь.
Вдруг споткнулся, спички смяв в руке.
Что ты там увидел? Это парус?
Господи, белеет вдалеке!
Среди барж с лиловой крышей дыма
и военных серых кораблей
всё же это так непостижимо –
белый парус милых детских дней.
Или то волна стоит седая?
Вот обрушилась – и нет её...
И клокочет, сладко замирая,
сердце проясневшее твоё.
ко мне явился он домой.
Весь в инее, полураздетый,
стоит, кривясь, передо мной.
В кофтёнке женской, в шапке драной,
на кулаке наколок вязь.
Всё тот же смех его поганый,
всё также шея напряглась.
Ах, мне б его послать с порога,
но я прозрачнее стекла...
Мы с ним сидим и, ради бога,
пьём водку: – Хорошо пошла.
– Но мы, понятно, были дети...
Где взять ума нам в те года?
– Но рассказать про штуки эти...
– Да всё там чушь и ерунда.
– Но всё же рассказать не стоит?
– Не стоит. – Отодвинул стол,
он просит на похмелье «стольник».
Уходит. И опять пришеё.
Глядит свидетель прегрешений
с улыбкой мудрой, как Сократ.
Он просит денег, много денег,
но не богат я, не богат!
Мы снова вспоминаем смехом
проделки юности хмельной...
Он не уходит. Он приехал –
надолго. Может быть, домой.
Анатолию Кобенкову
метель и сани во дворе...
и: – По вагонам!.. – третьи полки...
и: – Все выходят! – на заре...
Что в прошлом? Ночью крик: – На помощь!
По целине багровый пал...
без сновидений засыпал...
А если сон и был – не вспомнишь,
что это было – мать звала?
Иль тёплый дождик детства крапал?
Ложилась тень от рамы на пол
и молния в ведре цвела...
Отдав предпочтенье иронии, смеху,
опять задыхаешься, как водолаз,
которому шланг пережали сверху...
А что над тобою? Что наверху?
(Вода невиновно чиста и светяща...)
Да что же там?!
Вот и мне на веку
об этом приходится думать все чаще.
1962
Как алюминием, кусты одеты,
оленей нету – одни кусты
рогами вылезли из планеты...
как искривлённое пламя свечки
с дымком у кончиков, в тишине...
Мороз, любимая... Мне будет легче...
и мысли, верно, и интонации.
Но сизый озноб морозной зари
все тело сдавливает до детонации!
что у поэтов любовей коллекция?
На чтениях – тысячи синих глаз –
иллюминаторы в море калечащее!
Ведь сами ж сказали – глаза в синий цвет –
иллюминаторы в море колеблющее!»
И на ветру, и в чужих квартирах...
Прости, любимая... Ревёт метель,
свищет вокруг, как пятьсот реактивных!
как искривлённое пламя свечки
с дымком у кончиков, в тишине...
Мороз, любимая... Мне будет легче...
Боже мой! Как быстро пролетела
ласточка над головой моей...
Вся полынь у дома стала белой,
стал чернее вара Енисей...
Боже мой! Как быстро прокричали
мы свои заветные слова...
Снег метёт, безлюдно на причале,
кот бездомный замер, как сова.
Боже мой! Как быстро повернулось
розовое солнце на закат.
Если б только этих милых улиц
я не покидал сто лет назад.
Больше не помогут, как бывало,
ни дела, ни с горьким зельем связь...
Боже мой, как быстро просияла...
Боже мой, как быстро пронеслась...
Старые книги
И.М. Кузнецову
старинную книгу беру и читаю
наивные строки про синие очи,
про синее море и белую стаю.
Про след за кормой – он, понятно, жемчужный...
Про волосы милой – они золотые...
Порою тяжёлой, порою недужной
спасают забытые книги России.
Конечно же, с ятями строки лихие
рождают улыбку и легкую горечь...
Но были ж на свете глаза голубые
и звёзды, с которыми сладостно спорить?
Да разве ж и нынче порою полночной
влюблённое сердце тоска не сжигает?
И хочется страстью своей невозможной
вернуть мою милую... так не бывает?
Но нынешним слогом письма не напишешь,
сказать не выходит теперешним словом...
И что-то забытое, древнее ищешь
про чайки и звёзды в просторе суровом.
Те книги в серебряном аж матерьяле!..
Ведь было же время, подумайте сами,
когда на уроках стихи сочиняли,
когда говорили, как птицы, стихами!
Ты делай свое современное дело,
но верь, выходя на распутья глухие, –
держава поэтов ещё не сгорела,
держава мечтателей странных, – Россия!
– Ты где летал? Кого любил?
– Да, я летал высоко.
Но нет прекраснее тебяи ни к чему нам свечка...
– А я тебя ждала, скорбя,
и продала колечко...
– Да как ты смела, как могла?
Иль я тебе не нужен?
– Колечко я в ломбард снесла,
чтоб ждал тебя твой ужин.
Вот пей багряное вино,
ешь розовое мясо.
Вот спать ложись, уже темно,
постель моя не смята...
– А что же ты сама пила?
– Пила вино из речки.
– А как же ты сама жила?
– Сидела на крылечке.
– Но почему ж я постарел,
а ты не постарела?
– Ты на плохих людей смотрел,
я на тебя смотрела...