* * *
Берегу и храню желтоглазый костёр,
Обитающий в тесном кольце из камней.
По изгибу двери виноградник растёт,
По-змеиному ластясь к холодной стене.
Я всей плотью сроднилась с прохладой пещер,
В их сиреневый сумрак душа проросла;
А рука доверяет ножу и праще,
Неподкупности слуха и меткости глаз.
Мне сегодня послышалась песня ветров
Или, может, серебряный звон тишины,
Что вот-вот человек переступит порог
Из далёкой земли, из безвестной страны.
Он не будет никак на меня не похож,
Словно пляска огня на журчанье воды,
И к нему перейдёт мой испытанный нож,
Потому что в нём больше не будет нужды.
И когда он возникнет в проёме дверном –
Неизбежный, как смерть, невозможный, как жизнь –
И расплещется свет за широкой спиной,
И утоптанный пол от шагов задрожит –
Я не знаю, смогу ли расстаться с ножом,
Уступая пришельцу ночлег у огня.
Мне в привычной пещере не нужен чужой,
Мне безумно мучительно что-то менять.
Эти руки полны затянувшихся ран,
Эти губы слова под запретом хранят,
А в глазах отражаются блики костра,
С берегомым теплом чужеземца родня.
Как обманчивый сумрак пустого жилья,
Как причудливый танец косматых теней,
Шелестит тишина, безответно тая
То ли ночь, то ли день, то ли да, то ли нет.
Маскарад
В сорок лет кому-то подражать –
Бесконечно жалкое занятье;
Как на вшивом рынке мерить платье,
От стыда подспудного дрожа.
Маскарад без смысла и конца
Не обманет искреннего сердца.
Как ты будешь в зеркало смотреться,
Не имея – в сорок лет – лица?
* * *
За окном – черёмуха в разгуле, –
Мимолётна, ветрена, пьяна.
Семечками бабушка торгует
Возле магазина допоздна.
Скоро лето. Мир, как персик, сочен,
Вечера душисты и легки.
Мне шестнадцать. Сколько многоточий
После каждой мысленной строки!
Всё возможно, всё преодолимо,
Всё – сплошное завтра. А пока
Улетаешь пухом тополиным
С каждым дуновеньем ветерка.
А потом – стремительней и гуще
Кружатся в метели тополей
Дни. И – вот он, этот день грядущий,
И в него просроченный билет.
Где мечты заиндевели былью
И безвестно канули в неё.
Говорят, черёмуху срубили,
Семечек никто не продаёт.
Было раньше ведомо о том бы –
Написать бы красным на углах:
«Пожалейте – дайте дуре компас,
Чтоб она на полюс не ушла!»
А теперь – лови морозный воздух,
Провожая ночи на мостах.
Скоро лето. Ничего не поздно.
Подожди на станции, состав!
* * *
А можно было – жить неприхотливо,
Растить в саду черешни или сливы;
Душистым чаем пустоту глуша,
Вовек не знать фантазий огнегривых
И никому на свете не мешать.
И в браке, незатейливом и верном,
С единственным, который был бы первым,
Растить детей, срастаться и стареть;
Бесцельно слушать вещий шёпот вербы
И воробьиный гомон во дворе.
Доверившись мелодии сверчковой,
Блаженно ночью засыпать, и с новым
Рассветом просыпаться налегке,
И не ловить мятущееся слово,
Пришпиленное грифелем к доске.
Без разочарования и боли,
Иной отроду не желая доли,
Наставший день как данность принимать,
Без мыслей, что у сытости на поле
Поэзия – нема.
* * *
Мы уже, наверное, на «Вы»…
Оттого, спокоен и беспечен,
В комнату под крышей входит вечер,
Не касаясь стрелок часовых.
Хорошо — вот подпись и печать! –
Что надёжно заросла годами
Топкая пучина ожиданий,
И не виснет небо на плечах,
Что пути песками замело…
И пускай я многого просила –
Говорю сердечное «спасибо»
И за то, что НЕ произошло:
Огонёк на письменном столе –
Солнце на макушках кипарисов –
Город, перечёркнутый дефисом.
Самый тёплый город на земле.
* * *
Запомнишь ли имя моё – птичье,
странствующее? Обычай
чуждый у птицы
залётной в сердце.
Мне бы вот здесь родиться,
этим бы солнцем греться.
Небо мое просторное – всюду,
куда ни прибуду;
роднятся с босыми ногами
камни, песчаные дюны,
звенящие ночью струны –
пустыня моя нагая.
Издревле, издалека, через века,
отсветом маяка –
в тайном привете опять поднимает руку
женщина – та, которой
шесть стебельков пожаловали, которой
вечное бремя царства,
в ночи поющая арфа
под сильными пальцами внука.
И кроме неё – ни звука…
Сельский год
Выйти во двор. Прикоснуться рукой к лучу.
К прошлому прикоснуться – совсем чуть-чуть.
Там, где надёжно зарыт моей жизни год,
Может быть, кто-то ещё до сих пор живёт.
Там по траве некошеной луговой
Лошадь идет с опущенной головой.
Там тишина, над корками крыш вися,
Весит как горькая наша планета вся.
Добрые люди, с трезвостью не в ладу,
На небо не глядят, перемен не ждут.
Над головой – лоскутные облака;
Ни ветерка, ни звука, ни огонька…
Выжить здесь можно, только когда метель
Диким разбойным свистом пойдёт свистеть,
Будет на стёклах рунами рисовать:
Живо село. В нём хотя бы метель жива.
Год моей жизни – славный, как все года,
Едкий, как дым, сияющий, как звезда, -
Не возвращайся! Лучше песок пустынь,
Чем безысходность окон твоих пустых.
А многотонная толща твоей тиши
Ясностью будущего твоего страшит…
На чердаке у памяти, в уголке,
Солнечный луч катается по руке
И под заплатанным небом, из века в век,
Лошадь гуляет по луговой траве.
* * *
Лет через пятьдесят,
или того поболе,
после разбойных вьюг,
после раздольных нег,
бережно принеся
годы свои с собою,
выпрошу я приют
в тёплой моей стране,
чтобы остаться тут
в виде бесплотной тени,
солнечного луча,
бабочки луговой –
петь её красоту
на языке растений,
радостно день встречать
и отпускать его;
в волны реки живой
и безмятежность поля,
в ясный лазурный звон –
влиться, не растворясь...
Солнце над головой
ярко хохочет: «Ой ли?!»,
целясь за горизонт
в стомиллионный раз.
О руках
Запомню, видно, до последнего –
Чаганский берег и закат;
Рябит вода, и я, трёхлетняя,
Сижу у мамы на руках.
Заря укатывалась за реку,
Июль и нежил, и томил;
А я держала маму за руку,
Не отпуская ни на миг.
Немало солнца в реку кануло,
Огнём пресытилась река.
И я хочу себя обманывать
Чужими птицами в руках.
Но мир светлеет замороченный
И смыслом полнится бытьё,
Когда доверчивая доченька
Ладошку в руку мне суёт.
* * *
И вот – блаженный вечер и покой,
Исполненный усталости медовой.
Как мягок свет; как хорошо быть дома;
И лампа – здесь, а небо – далеко.
А небо – фиолетовый провал,
Который бесприютным птицам отдан.
Я не хочу летать. Пусть будет отдых!
И тёплый свет, и вечер, и слова…
* * *
Вы знаете, где прячется душа?
Там, где апрель пощипывает струны;
Там думается в лад, и жить нетрудно,
И соразмерен вдохам каждый шаг.
А что душа? Бездонный водоём
И – бабочка, закованная в панцирь.
Ей места недостаточно для танцев;
И вот она поёт, поёт, поёт…
* * *
Ну как рассказать заезжему о пустыне?
Ну как передать, какой у пустыни голос?
Ведь он голубые просторы сочтёт пустыми,
Её золотисто-песчаную кожу – голой…
С безвестных времён, и сейчас, и ещё когда-то –
Пока по неведомым тропам летит планета –
На спинах холмов полыхают её закаты,
Грохочут закаты пустыни багровым светом.
Но если и солнце съёжится и остынет,
Незыблемой воле вечности уступая,
В кремнистых ладонях знойной моей пустыни
На срок моей жизни о нём сохранится память.
Пустыня – внутри. Не пытайся её отторгнуть.
Она – как душа, только больше – неотделима.
Пустыня ревнива. Пустыня не терпит торга.
Так к чёрту леса и залитые мглой долины!
Пустыня – моя. Невозможно её покинуть.
Вот сердце и кровь – мне подходит цена любая.
Беснуется солнце и жарко целует в спину
Сухими, восточными, ласковыми губами.
© Рут Фейгель, 2021.
© 45-я параллель, 2021.