* * *
А можно было – жить неприхотливо,
Растить в саду черешни или сливы;
Душистым чаем пустоту глуша,
Вовек не знать фантазий огнегривых
И никому на свете не мешать.
И в браке, незатейливом и верном,
С единственным, который был бы первым,
Растить детей, срастаться и стареть;
Бесцельно слушать вещий шёпот вербы
И воробьиный гомон во дворе.
Доверившись мелодии сверчковой,
Блаженно ночью засыпать, и с новым
Рассветом просыпаться налегке,
И не ловить мятущееся слово,
Пришпиленное грифелем к доске.
Без разочарования и боли,
Иной отроду не желая доли,
Наставший день как данность принимать,
Без мыслей, что у сытости на поле
Поэзия – нема.
* * *
Берегу и храню желтоглазый костёр,
Обитающий в тесном кольце из камней.
По изгибу двери виноградник растёт,
По-змеиному ластясь к холодной стене.
Я всей плотью сроднилась с прохладой пещер,
В их сиреневый сумрак душа проросла;
А рука доверяет ножу и праще,
Неподкупности слуха и меткости глаз.
Мне сегодня послышалась песня ветров
Или, может, серебряный звон тишины,
Что вот-вот человек переступит порог
Из далёкой земли, из безвестной страны.
Он не будет никак на меня не похож,
Словно пляска огня на журчанье воды,
И к нему перейдёт мой испытанный нож,
Потому что в нём больше не будет нужды.
И когда он возникнет в проёме дверном –
Неизбежный, как смерть, невозможный, как жизнь –
И расплещется свет за широкой спиной,
И утоптанный пол от шагов задрожит –
Я не знаю, смогу ли расстаться с ножом,
Уступая пришельцу ночлег у огня.
Мне в привычной пещере не нужен чужой,
Мне безумно мучительно что-то менять.
Эти руки полны затянувшихся ран,
Эти губы слова под запретом хранят,
А в глазах отражаются блики костра,
С берегомым теплом чужеземца родня.
Как обманчивый сумрак пустого жилья,
Как причудливый танец косматых теней,
Шелестит тишина, безответно тая
То ли ночь, то ли день, то ли да, то ли нет.
* * *
Вы знаете, где прячется душа?
Там, где апрель пощипывает струны;
Там думается в лад, и жить нетрудно,
И соразмерен вдохам каждый шаг.
А что душа? Бездонный водоём
И – бабочка, закованная в панцирь.
Ей места недостаточно для танцев;
И вот она поёт, поёт, поёт…
* * *
За окном – черёмуха в разгуле, –
Мимолётна, ветрена, пьяна.
Семечками бабушка торгует
Возле магазина допоздна.
Скоро лето. Мир, как персик, сочен,
Вечера душисты и легки.
Мне шестнадцать. Сколько многоточий
После каждой мысленной строки!
Всё возможно, всё преодолимо,
Всё – сплошное завтра. А пока
Улетаешь пухом тополиным
С каждым дуновеньем ветерка.
А потом – стремительней и гуще
Кружатся в метели тополей
Дни. И – вот он, этот день грядущий,
И в него просроченный билет.
Где мечты заиндевели былью
И безвестно канули в неё.
Говорят, черёмуху срубили,
Семечек никто не продаёт.
Было раньше ведомо о том бы –
Написать бы красным на углах:
«Пожалейте – дайте дуре компас,
Чтоб она на полюс не ушла!»
А теперь – лови морозный воздух,
Провожая ночи на мостах.
Скоро лето. Ничего не поздно.
Подожди на станции, состав!
* * *
Запомнишь ли имя моё – птичье,
странствующее? Обычай
чуждый у птицы
залётной в сердце.
Мне бы вот здесь родиться,
этим бы солнцем греться.
Небо мое просторное – всюду,
куда ни прибуду;
роднятся с босыми ногами
камни, песчаные дюны,
звенящие ночью струны –
пустыня моя нагая.
Издревле, издалека, через века,
отсветом маяка –
в тайном привете опять поднимает руку
женщина – та, которой
шесть стебельков пожаловали, которой
вечное бремя царства,
в ночи поющая арфа
под сильными пальцами внука.
И кроме неё – ни звука…
* * *
И вот – блаженный вечер и покой,
Исполненный усталости медовой.
Как мягок свет; как хорошо быть дома;
И лампа – здесь, а небо – далеко.
А небо – фиолетовый провал,
Который бесприютным птицам отдан.
Я не хочу летать. Пусть будет отдых!
И тёплый свет, и вечер, и слова…
* * *
Лет через пятьдесят,
или того поболе,
после разбойных вьюг,
после раздольных нег,
бережно принеся
годы свои с собою,
выпрошу я приют
в тёплой моей стране,
чтобы остаться тут
в виде бесплотной тени,
солнечного луча,
бабочки луговой –
петь её красоту
на языке растений,
радостно день встречать
и отпускать его;
в волны реки живой
и безмятежность поля,
в ясный лазурный звон –
влиться, не растворясь...
Солнце над головой
ярко хохочет: «Ой ли?!»,
целясь за горизонт
в стомиллионный раз.
Маскарад
В сорок лет кому-то подражать –
Бесконечно жалкое занятье;
Как на вшивом рынке мерить платье,
От стыда подспудного дрожа.
Маскарад без смысла и конца
Не обманет искреннего сердца.
Как ты будешь в зеркало смотреться,
Не имея – в сорок лет – лица?
Мы уже, наверное, на «Вы»…
Оттого, спокоен и беспечен,
В комнату под крышей входит вечер,
Не касаясь стрелок часовых.
Хорошо — вот подпись и печать! –
Что надёжно заросла годами
Топкая пучина ожиданий,
И не виснет небо на плечах,
Что пути песками замело…
И пускай я многого просила –
Говорю сердечное «спасибо»
И за то, что НЕ произошло:
Огонёк на письменном столе –
Солнце на макушках кипарисов –
Город, перечёркнутый дефисом.
Самый тёплый город на земле.
* * *
Ну как рассказать заезжему о пустыне?
Ну как передать, какой у пустыни голос?
Ведь он голубые просторы сочтёт пустыми,
Её золотисто-песчаную кожу – голой…
С безвестных времён, и сейчас, и ещё когда-то –
Пока по неведомым тропам летит планета –
На спинах холмов полыхают её закаты,
Грохочут закаты пустыни багровым светом.
Но если и солнце съёжится и остынет,
Незыблемой воле вечности уступая,
В кремнистых ладонях знойной моей пустыни
На срок моей жизни о нём сохранится память.
Пустыня – внутри. Не пытайся её отторгнуть.
Она – как душа, только больше – неотделима.
Пустыня ревнива. Пустыня не терпит торга.
Так к чёрту леса и залитые мглой долины!
Пустыня – моя. Невозможно её покинуть.
Вот сердце и кровь – мне подходит цена любая.
Беснуется солнце и жарко целует в спину
Сухими, восточными, ласковыми губами.
О руках
Запомню, видно, до последнего –
Чаганский берег и закат;
Рябит вода, и я, трёхлетняя,
Сижу у мамы на руках.
Заря укатывалась за реку,
Июль и нежил, и томил;
А я держала маму за руку,
Не отпуская ни на миг.
Немало солнца в реку кануло,
Огнём пресытилась река.
И я хочу себя обманывать
Чужими птицами в руках.
Но мир светлеет замороченный
И смыслом полнится бытьё,
Когда доверчивая доченька
Ладошку в руку мне суёт.
Сельский год
Выйти во двор. Прикоснуться рукой к лучу.
К прошлому прикоснуться – совсем чуть-чуть.
Там, где надёжно зарыт моей жизни год,
Может быть, кто-то ещё до сих пор живёт.
Там по траве некошеной луговой
Лошадь идет с опущенной головой.
Там тишина, над корками крыш вися,
Весит как горькая наша планета вся.
Добрые люди, с трезвостью не в ладу,
На небо не глядят, перемен не ждут.
Над головой – лоскутные облака;
Ни ветерка, ни звука, ни огонька…
Выжить здесь можно, только когда метель
Диким разбойным свистом пойдёт свистеть,
Будет на стёклах рунами рисовать:
Живо село. В нём хотя бы метель жива.
Год моей жизни – славный, как все года,
Едкий, как дым, сияющий, как звезда, -
Не возвращайся! Лучше песок пустынь,
Чем безысходность окон твоих пустых.
А многотонная толща твоей тиши
Ясностью будущего твоего страшит…
На чердаке у памяти, в уголке,
Солнечный луч катается по руке
И под заплатанным небом, из века в век,
Лошадь гуляет по луговой траве.