Рут Фейгель

Рут Фейгель

Все стихи Рут Фейгель

* * *

 

А можно было – жить неприхотливо,

Растить в саду черешни или сливы;

Душистым чаем пустоту глуша,

Вовек не знать фантазий огнегривых

И никому на свете не мешать.

 

И в браке, незатейливом и верном,

С единственным, который был бы первым,

Растить детей, срастаться и стареть;

Бесцельно слушать вещий шёпот вербы

И воробьиный гомон во дворе.

 

Доверившись мелодии сверчковой,

Блаженно ночью засыпать, и с новым

Рассветом просыпаться налегке,

И не ловить мятущееся слово,

Пришпиленное грифелем к доске.

 

Без разочарования и боли,

Иной отроду не желая доли,

Наставший день как данность принимать,

Без мыслей, что у сытости на поле

Поэзия – нема.

 

* * *

 

Берегу и храню желтоглазый костёр,

Обитающий в тесном кольце из камней.

По изгибу двери виноградник растёт,

По-змеиному ластясь к холодной стене.

 

Я всей плотью сроднилась с прохладой пещер,

В их сиреневый сумрак душа проросла;

А рука доверяет ножу и праще,

Неподкупности слуха и меткости глаз.

 

Мне сегодня послышалась песня ветров

Или, может, серебряный звон тишины,

Что вот-вот человек переступит порог

Из далёкой земли, из безвестной страны.

 

Он не будет никак на меня не похож,

Словно пляска огня на журчанье воды,

И к нему перейдёт мой испытанный нож,

Потому что в нём больше не будет нужды.

 

И когда он возникнет в проёме дверном –

Неизбежный, как смерть, невозможный, как жизнь –

И расплещется свет за широкой спиной,

И утоптанный пол от шагов задрожит –

 

Я не знаю, смогу ли расстаться с ножом,

Уступая пришельцу ночлег у огня.

Мне в привычной пещере не нужен чужой,

Мне безумно мучительно что-то менять.

 

Эти руки полны затянувшихся ран,

Эти губы слова под запретом хранят,

А в глазах отражаются блики костра,

С берегомым теплом чужеземца родня.

 

Как обманчивый сумрак пустого жилья,

Как причудливый танец косматых теней,

Шелестит тишина, безответно тая

То ли ночь, то ли день, то ли да, то ли нет.

 

 

* * *

 

Вы знаете, где прячется душа?

Там, где апрель пощипывает струны;

Там думается в лад, и жить нетрудно,

И соразмерен вдохам каждый шаг.

 

А что душа? Бездонный водоём

И – бабочка, закованная в панцирь.

Ей места недостаточно для танцев;

И вот она поёт, поёт, поёт…

 

* * *

 

За окном – черёмуха в разгуле, –

Мимолётна, ветрена, пьяна.

Семечками бабушка торгует

Возле магазина допоздна.

 

Скоро лето. Мир, как персик, сочен,

Вечера душисты и легки.

Мне шестнадцать. Сколько многоточий

После каждой мысленной строки!

 

Всё возможно, всё преодолимо,

Всё – сплошное завтра. А пока

Улетаешь пухом тополиным

С каждым дуновеньем ветерка.

 

А потом – стремительней и гуще

Кружатся в метели тополей

Дни. И – вот он, этот день грядущий,

И в него просроченный билет.

 

Где мечты заиндевели былью

И безвестно канули в неё.

Говорят, черёмуху срубили,

Семечек никто не продаёт.

 

Было раньше ведомо о том бы –

Написать бы красным на углах:

«Пожалейте – дайте дуре компас,

Чтоб она на полюс не ушла!»

 

А теперь – лови морозный воздух,

Провожая ночи на мостах.

Скоро лето. Ничего не поздно.

Подожди на станции, состав!

 


Поэтическая викторина

* * *

 

Запомнишь ли имя моё  – птичье,

странствующее? Обычай

чуждый у птицы

залётной в сердце.

Мне бы вот здесь родиться,

этим бы солнцем греться.

 

Небо мое просторное – всюду,

куда ни прибуду;

роднятся с босыми ногами

камни, песчаные дюны,

звенящие ночью струны –

пустыня моя нагая.

 

Издревле, издалека, через века,

отсветом маяка –

в тайном привете опять поднимает руку

женщина – та, которой

шесть стебельков пожаловали, которой

вечное бремя царства,

в ночи поющая арфа

под сильными пальцами внука.

И кроме неё – ни звука…

 

* * *

 

И вот – блаженный вечер и покой,

Исполненный усталости медовой.

Как мягок свет; как хорошо быть дома;

И лампа – здесь, а небо – далеко.

 

А небо – фиолетовый провал,

Который бесприютным птицам отдан.

Я не хочу летать. Пусть будет отдых!

И тёплый свет, и вечер, и слова…

 

* * *

 

Лет через пятьдесят,

или того поболе,

после разбойных вьюг,

после раздольных нег,

бережно принеся

годы свои с собою,

выпрошу я приют

в тёплой моей стране,

чтобы остаться тут

в виде бесплотной тени,

солнечного луча,

бабочки луговой –

петь её красоту

на языке растений,

радостно день встречать

и отпускать его;

в волны реки живой

и безмятежность поля,

в ясный лазурный звон –

влиться, не растворясь...

 

Солнце над головой

ярко хохочет: «Ой ли?!»,

целясь за горизонт

в стомиллионный раз.

 

Маскарад

 

В сорок лет кому-то подражать –

Бесконечно жалкое занятье;

Как на вшивом рынке мерить платье,

От стыда подспудного дрожа.

 

Маскарад без смысла и конца

Не обманет искреннего сердца.

Как ты будешь в зеркало смотреться,

Не имея – в сорок лет – лица?

 

* * *

 

Мы уже, наверное, на «Вы»…

Оттого, спокоен и беспечен,

В комнату под крышей входит вечер,

Не касаясь стрелок часовых.

 

Хорошо — вот подпись и печать! –

Что надёжно заросла годами

Топкая пучина ожиданий,

И не виснет небо на плечах,

 

Что пути песками замело…

И пускай я многого просила –

Говорю сердечное «спасибо»

И за то, что НЕ произошло:

 

Огонёк на письменном столе –

Солнце на макушках кипарисов –

Город, перечёркнутый дефисом.

Самый тёплый город на земле.

 

 

* * *

 

Ну как рассказать заезжему о пустыне?

Ну как передать, какой у пустыни голос?

Ведь он голубые просторы сочтёт пустыми,

Её золотисто-песчаную кожу – голой…

 

С безвестных времён, и сейчас, и ещё когда-то –

Пока по неведомым тропам летит планета –

На спинах холмов полыхают её закаты,

Грохочут закаты пустыни багровым светом.

 

Но если и солнце съёжится и остынет,

Незыблемой воле вечности уступая,

В кремнистых ладонях знойной моей пустыни

На срок моей жизни о нём сохранится память.

 

Пустыня – внутри. Не пытайся её отторгнуть.

Она – как душа, только больше – неотделима.

Пустыня ревнива. Пустыня не терпит торга.

Так к чёрту леса и залитые мглой долины!

 

Пустыня – моя. Невозможно её покинуть.

Вот сердце и кровь – мне подходит цена любая.

Беснуется солнце и жарко целует в спину

Сухими, восточными, ласковыми губами.

 

О руках

 

Запомню, видно, до последнего –

Чаганский берег и закат;

Рябит вода, и я, трёхлетняя,

Сижу у мамы на руках.

 

Заря укатывалась за реку,

Июль и нежил, и томил;

А я держала маму за руку,

Не отпуская ни на миг.

 

Немало солнца в реку кануло,

Огнём пресытилась река.

И я хочу себя обманывать

Чужими птицами в руках.

 

Но мир светлеет замороченный

И смыслом полнится бытьё,

Когда доверчивая доченька

Ладошку в руку мне суёт.

 

Сельский год

 

Выйти во двор. Прикоснуться рукой к лучу.

К прошлому прикоснуться – совсем чуть-чуть.

 

Там, где надёжно зарыт моей жизни год,

Может быть, кто-то ещё до сих пор живёт.

 

Там по траве некошеной луговой

Лошадь идет с опущенной головой.

 

Там тишина, над корками крыш вися,

Весит как горькая наша планета вся.

 

Добрые люди, с трезвостью не в ладу,

На небо не глядят, перемен не ждут.

 

Над головой – лоскутные облака;

Ни ветерка, ни звука, ни огонька…

 

Выжить здесь можно, только когда метель

Диким разбойным свистом пойдёт свистеть,

 

Будет на стёклах рунами рисовать:

Живо село. В нём хотя бы метель жива.

 

Год моей жизни – славный, как все года,

Едкий, как дым, сияющий, как звезда, -

 

Не возвращайся! Лучше песок пустынь,

Чем безысходность окон твоих пустых.

 

А многотонная толща твоей тиши

Ясностью будущего твоего страшит…

 

На чердаке у памяти, в уголке,

Солнечный луч катается по руке

 

И под заплатанным небом, из века в век,

Лошадь гуляет по луговой траве.