Семён
Липкин

1919

Разбит наш город на две части,

На Дерибасовской патруль,

У Дуварджоглу пахнут сласти

И нервничают обе власти.

Мне восемь лет. Горит июль.

Еще прекрасен этот город

И нежно светится собор,

Но будет холод, будет голод,

И ангелам наперекор

Мир детства будет перемолот.

1989

24 июня 1985 года

Я не был ни ведомым, ни вожатым,

Ни каменщиком вольным, ни в охранке,

И никакой патологоанатом

Не станет изучать мои останки.

Обрел я в жизни лишь одну удачу, -  

По-детски веруя, марать бумагу

И знать, что и на небе не утрачу

Траву лесную и речную влагу.

Забыв о глиняном непрочном грузе,

И там босыми легкими ногами

Коснусь голубизны, приближусь к Рузе,

Изогнутой живыми берегами.

И вновь возникнет предо мной складная

Скамеечка и яркий твой купальник,

И вновь пойму, что вам я сопечальник:

Тебе, любовь, тебе, земля родная.

1985

Ад

Идем, идем, пещера за пещерой —

Длиннющие, их разделяет арка,

Витрины, вывески сверкают ярко,

Но яркость почему-то пахнет серой.

Котлов не видно. Дискотеки, клубы

Без музыки. Здесь безнадежно тихо,

А время пришивает, как портниха,

К безмолвным ртам людским чужие зубы.

Чистилище над нами. Райским садом

Оно придавлено. Мы это знаем,

Но то нам чуждо, что зовется раем,

Затем, что выросли и слиты с адом.

Лишь иногда над мертвою пещерой,

Над мертвым светом, злобой, ложью, блудом

Вдруг вспыхивают милосердным чудом

Глаза, дарящие надежду с верой.

1997

Азийское небо

Дорожка посыпана галькой

И движется вдоль миндаля,

И небо мне кажется калькой

Того, что зовётся Земля.

Вглядишься – и, по окоёму

Глазами пошарив, поймёшь:

Задуман совсем по-иному

Азийского неба чертёж.

Видать, из-за дерзкого сходства

С Дарующим темень и свет

Земли происходит сиротство

Среди безучастных планет.

Акулина Ивановна

У Симагиных вечером пьют,

Акулину Ивановну бьют.

Лупит внук, - не закончил он, внук,

Академию разных наук:

«Ты не смей меня, ведьма, сердить,

Ты мне опиум брось разводить!»

Тут и внука жена, и дружки,

На полу огурцы, пирожки.

Участковый пришел, говорит:

«По решетке скучаешь, бандит?»

Через день пьем и мы невзначай

С Акулиной Ивановной чай.

Пьет, а смотрит на дверь, сторожит.

В тонкой ручечке блюдце дрожит.

На исходе десяток восьмой,

А за внука ей больно самой.

В чем-то держится эта душа,

А душа - хороша, хороша!

«Нет, не Ванька, а я тут виной,

Сам Господь наказал его мной.

Я-то что? Помолюсь, отойду

Да в молитвенный дом побреду.

Говорят мне сестрицы: «Беда,

Слишком ты, Акулина, горда,

Никогда не видать твоих слез,

А ведь плакал-то, плакал Христос».

1960

Ангел третий

Водопад вопит из раны,

Вся река красна у брега,

Камни древние багряны

Возле мертвого ковчега.

Внемля воплям и безмолвью,

На распахнутом рассвете

Над страною чашу с кровью

Опрокинул ангел третий.

1989

Апрель

А здесь апрель. Забылась роща в плаче.

На вербе выступил пушок цыплячий.

Опять земля являет облик свой,

Покрытый прошлогоднею листвой.

Какая тишь, какое захолустье,

Как странно выгнулось речное устье,

Пришли купаться ясени сюда,

До пояса доходит им вода.

Там, в рощице, то синим, то зеленым

Сукном одет затон, и над затоном

Топырит пальцы юная ольха.

И, словно созданная для греха,

Выходит на террасу щебетунья,

Цветущая полячка, хохотунья,

Чья бровь дугой, и ямки на щеках,

И множество браслетов на руках,

И необдуманная прелесть глаз

Уже не раз с ума сводили нас...

Бубни стихи, живи светлей и проще!

Журчит река. Недвижен воздух рощи.

Всей грудью обновленный дышит прах.

Но все это в меня вселяет страх.

Я вижу: на тепличное стекло

Цветов дыханье смрадное легло.

Мне кажется: из-за речных коряг

Невидимый вот-вот привстанет враг.

И черный грач, как будто без причины,

То тут, то там садится на вершины,

И вниз летит, и что-то мне кричит,

И вверх как бы в отчаянье летит,

Затем, что слушать здесь никто не хочет,

Когда он горе близкое пророчит.

Так иногда, увидев тайный свет,

Беспомощный, но истинный поэт

О зле грядущем нам напоминает,

Но тусклых слов никто не понимает.

А вот еще ольха. Мне в этот миг

Понятен хруст ее ветвей сухих:

Она своей седьмой весны боится!

Она слепым предчувствием томится:

Страшит ее весенних дней набег,

Ей милым стал больной, унылый снег,

И дерева младенческое горе

Моей душой овладевает вскоре.

И даже та, чьи ямки на щеках,

И множество браслетов на руках,

И необдуманная прелесть глаз ,

Уже не раз с ума сводили нас,

Та, что сейчас своей красой летучей

Нас обожгла, - она больна падучей,

И знаю: ночью будет нас пугать

Улыбкой неестественной.

1937

Арарат

Когда с воздушного он спрыгнул корабля,

Потом обретшего название ковчега,

На почву жесткую по имени Земля,

И стал приискивать местечко для ночлега,

Внезапно понял он, что перед ним гора.

С вечерней синевой она соприкасалась,

И так была легка, уступчива, щедра,

Что сразу облаком и воздухом казалась.

Отец троих детей, он был еще не стар,

Еще нездешними наполнен голосами.

Удачливый беглец с планеты бедной Ар,

На гору он смотрел печальными глазами.

Там, на планете Ар, еще вчера, вчера

Такие ж горные вершины возвышались,

Как небожители, что жаждали добра,

Но к людям подойти вплотную не решались.

Все уничтожено мертвящею грозой

Тотальною!.. А здесь три девки с диким взглядом

К трем сыновьям пришли с неведомой лозой:

Ученый Хам назвал растенье виноградом.

А наверху олень и две его жены,

Бестрепетно блестя ветвистыми рогами,

Смотрели на него с отвесной вышины,

Как бы союзника ища в борьбе с врагами,

Как бы в предвиденье, что глубже и живей

Мир поразят печаль, смятение и мука,

Что станет сей корабль прообразом церквей,

Что будут кланяться ему стрелки из лука...

Отцу противен был детей звериный срам,

И словно к ангелам, невинным и крылатым,

Он взоры обратил к возвышенным холмам,

И в честь планеты Ар назвал он Араратом

Вершину чистую... А стойбище вдали

Дышало дикостью и первобытным зноем.

Три сына, повалив трех дочерей земли,

Смеялись заодно с землей над ним, над Ноем.

1965

Армянский храм

Здесь шахиншах охотился с гепардом

И агарянин угрожал горам.

Не раз вставало горе над Гегардом,

Мы войско собирать не успевали

И в камне прорубили крепость-храм.

И кочевали мы, и торговали,

И создавали, каясь и греша,

Уже самих себя мы забывали

И только потому не каменели,

Что в камне зрела и росла душа.

1972

Ахматовские чтения в Бостоне

Здесь все в себе таит

Вкус океанской соли.

В иезуитской школе

Здесь памятник стоит

Игнатию Лойоле.

А та, что родилась

На даче у Фонтана

В моей Одессе, - Анна

Здесь подтверждает связь

Невы и океана.

Пять светлых, важных дней

Богослуженья мая,

Соль вечности вдыхая,

Мы говорим о ней,

О жительнице рая.

1989

Башня

В том государстве странном,

Где мы живём,

Мы заняты обманом

И плутовством,

Мы заняты витийством

Там, где живём,

Мы заняты убийством

И воровством.

Что завтра с нами станет, –

С толпой племён?

Вновь стройкой башни занят

Наш Вавилон.

Бегство из Одессы

В нем вспыхнул снова дух бродяжеский,

Когда в сумятице ночной,

Взяв саквояж, спешил по Княжеской

Вдвоем с невенчанной женой.

Обезображена, поругана,

Чужой становится земля,

А там, внизу, дрожат испуганно

Огни домов и корабля.

Еще друзья не фарисействуют,

Но пролагается черта,

Чека пока еще не действует

У Сабанеева моста.

И замечает глаз приметливый

Дымок, гонимый ветром с крыш,

И знает: будут неприветливы

Стамбул, София и Париж.

Нельзя обдумывать заранее

Событья предстоящих лет,

Но озарит его в изгнании

Дороги русской скорбный свет.

1989

Безумие

Так же плывут в синеве облака,

Так же весна зелена и звонка,

Тот же полёт ветерка.

Только душа почему-то нема, –

Разве природа лишилась ума,

Разве грозит нам зима?

Солнце холодного майского дня,

Разве ты светишься ярче огня

Там, где несчастна Чечня?

Страшно погибшим, не только живым, –

Может, безумием стал одержим

К нам на пути серафим?

Белый пепел

А был ли виноват

Небесный свод горелый,

Когда его пределы

Захватывал закат?

Смотри: как пепел белый

Снега кругом лежат.

Созвучием стихов

По энтропии прозы

Ударили морозы,

И тихий день таков,

Как белизна березы

На белизне снегов.

Но я отверг устав

Зимы самодовольной,

Мне от снежинки больно:

Она, меня узнав,

Звездой шестиугольной

Ложится на рукав.

1971

Беседа

- Сладок был ее голос и нежен был смех.

Не она ли была мой губительный грех?

- Эта нежная сладость ей Мною дана,

Не она твой губительный грех, не она.

- Я желанием призрачной славы пылал,

И не в том ли мой грех, что я славы желал?

- Сам в тебе Я желание славы зажег,

Этим пламенем чистым пылает пророк.

- Я всегда золотой суетой дорожил,

И не в том ли мой грех, что в довольстве я жил?

- Ты всегда золотую любил суету,

Не ее твоим страшным грехом Я сочту.

- Я словами играл и творил я слова,

И не в том ли повинна моя голова?

- Не слова ты творил, а себя ты творил,

Это Я каждым словом твоим говорил.

- Я и верил в Тебя, и не верил в Тебя,

И не в том ли я грешен, свой дух погубя?

- Уходя от Меня, ты ко Мне приходил,

И теряя Меня, ты Меня находил.

- Был я чашей грехов, и не вспомнить мне всех.

В чем же страшный мой грех, мой губительный грех?

- Видел ты, как сияньем прикинулся мрак,

Но во тьме различал ты божественный знак.

Видел ты, как прикинулся правдой обман,

Почему же проник в твою душу дурман?

Пусть войной не пошел ты на черное зло,

Почему же в твой разум оно заползло?

Пусть лукавил ты с миром, лукавил с толпой,

Говори, почему ты лукавишь с собой?

Почему же всей правды, скажи, почему,

Ты не выскажешь даже себе самому?

Не откроешь себе то, что скрыл ото всех?

Вот он, страшный твой грех, твой губительный грех!

- Но когда же, о Боже, его искуплю?

- В час, когда Я с тобою в беседу вступлю.

1942

Беспорядок

Это в августе осень поет?

Умирает в окне постоянство,

И опять запоздало пространство

И от времени вновь отстает.

Признаюсь, не терплю беспорядка,

И топчу я орнамент ковра,

Как всегда, наступает хандра —

Или то не хандра, а догадка?

Растерявшись, к окну подхожу

И природы дивлюсь я причуде —

Все чужое: и листья, и люди,

Я с трудом и себя нахожу.

1995

Богородица

1

Гремели уже на булыжнике

Немецкие танки вдали.

Уже фарисеи и книжники

Почетные грамоты жгли.

В то утро скончался Иосиф,

Счастливец, ушел в тишину,

На муки жестокие бросив

Рожавшую в муках жену.

2

Еще их соседи не предали,

От счастья балдея с утра,

Еще даже имени не дали

Ребенку того столяра,

Душа еще реяла где-то

Умершего сына земли,

Когда за слободкою в гетто

И мать, и дитя увели.

3

Глазами недвижными нелюди

Смотрели на тысячи лиц.

Недвижны глаза и у челяди -

Единое племя убийц.

Свежа еще мужа могила,

И гибель стоит за углом,

А мать мальчугана кормила

Сладчайшим своим молоком.

4

Земное осело, отсеялось,

Но были земные дела.

Уже ни на что не надеялась,

Но все же чего-то ждала.

Ждала, чтобы вырос он, милый,

Пошел бы, сначала ползком,

И мать мальчугана кормила

Сладчайшим своим молоком.

5

И яму их вырыть заставили,

И лечь в этом глиняном рву,

И нелюди дула направили

В дитя, в молодую вдову.

Мертвящая, черная сила

Уже ликовала кругом,

А мать мальчугана кормила

Сладчайшим своим молоком.

6

Не стала иконой прославленной,

Свалившись на глиняный прах,

И мальчик упал окровавленный

С ее молоком на губах.

Еще не нуждаясь в спасенье,

Солдаты в казарму пошли,

Но так началось воскресенье

Людей, и любви, и земли.

1956

Бой в апреле

Утро возгласом извечным

Возвестил петух,

И на хуторе заречном

Огонек потух.

Мутная река в апреле

Пахла холодком.

Как мы рано постарели,

Сделавшись полком!

Вот машина полководца

Стала у бугра.

Кровь детей твоих прольется,

Мать-земля сыра.

За тебя — на дно и в пламя.

Кровь тебе нужна.

Смерть пройдет. Пребудут с нами

Боль, печаль, весна.

1994

Брат

Куда звонить? Конечно, в сад,

Где те же яблоки висят,

Что в тот злосчастный день висели,

Но там и телефона нет,

И никакого звона нет,

И нет печали и веселий.

А он спокойный, не больной,

Оттуда говорит со мной.

Он мальчик. Солнцем жизнь согрета,

А мы бедны, мы босиком

Идем на ближний пляж вдвоем.

Звенит трамвай, пылает лето.

1996

Буря

В начале августа прошла

Большая буря под Москвою

И тело каждого ствола

Ломала с хвоей и листвою.

Кружась под тучей грозовой,

Одна-единственная птица

Держалась к буре головой,

Чтоб не упасть, не расшибиться.

Свалилась на дорогу ель,

И над убитым мальчуганом

Сто океанов, сто земель

Взревели темным ураганом.

Малыш, за чей-то давний грех,

Как агнец, в жертву принесенный,

Лежал, сокрытый ото всех,

Ничьей молитвой не спасенный.

Заката неподвижный круг,

Еще вчера спокойный, летний,

Сгорел - и нам явились вдруг

Последний день и Суд последний.

Мы понимали: этот суд

Вершится вдумчиво и скоро,

И, зная - слезы не спасут,

Всю ночь мы ждали приговора.

А утром солнышко взошло,

Не очень яркое сначала,

И милостивое тепло

Надеждой светлою дышало.

Зажглась и ранняя звезда

Над недоверчивым безлюдьем,

Но гул последнего Суда

Мы не забудем, не забудем.

1987

Бык сотворен для пашни...

Бык сотворен для пашни,

Для слуха - соловей,

А камень - тот для башни,

А песня - для людей.

Для нас поет и нива,

Чья дума высока,

И над рекою ива,

Да и сама река,

И море, где сиреной

Обманут мореход,

И горе всей вселенной

По-русски нам поет.

1988

Был всего лишь частицею множества...

Был всего лишь частицею множества,

Но вело меня к правде чутье.

Постигая свое убожество,

Все же в духе искал бытие.

Пожалей меня, пожалей меня,

Да войду я в царство Твое.

Предстоит мне участь покойника,

Скольких грешных я делатель дел.

Пожалей меня, как разбойника

В годы давние пожалел,

Пожалей меня, пожалей меня,

Да увижу эдемский предел.

У небес глаза с поволокою,

Я ж земля и в землю вернусь.

Пожалей Палестину далекую,

Пожалей мою бедную Русь.

Пожалей меня, пожалей меня,

Я боюсь, надеюсь, молюсь.

Переделкино.

25.8.1998.

В Брюховичах

Всюду смешанный лес

Трех наречий славянства,

Русских вихрей шаманство,

Малороссии бес,

Польши чудное чванство.

А напрягши свой слух,

Ты поймешь: не случайно

И австрийское «файно»,

Но земли этой дух -

Беспросветная тайна.

Гнезда вьют кобзари,

Слезы светятся в кроне,

В силлабическом стоне,

И полоска зари -

Как рушник на иконе.

- А давно ль ваш старик

Умер, пани Гелена?

Отвечает смиренно:

- Не пришел чоловик

Из сибирского плена.

1979

В Самарканде

Готовлю свое изделье

Во всей восточной красе,

Пишу в Самарканде в келье

Старинного медресе.

Художница-ленинградка

За толстой стеной живет,

И тень огонька лампадка

Бросает на старый киот.

Отца единого дети,

Свеченье видим одно,

И голуби на минарете

Об этом знают давно.

1989

В больнице

Я умираю в утро ясное,

Я умираю.

И смерть, смерть старчески-прекрасная

Садится с краю.

Она совсем, совсем, как нянюшка.

Мелькают спицы.

Я тихо говорю ей: — Аннушка,

Испить… водицы…

Вот кружка медная царапает

Сухие губы,

И на душу мне капли капают,

О, душегубы!

И чудятся мне пташки ранние,

Луга, болота

И райских дворников старания

Открыть ворота.

1929

В голубом сосуде

В лесу июля, в голубом сосуде,

Подробно, точно вычерчены ели,

И только люди потому и люди,

Что их угадываешь еле-еле.

Как хорошо, что был Творец неловок,

Что не был увлечен задачей мелкой

И свой небрежный, свежий подмалевок

Он не испортил тщательной отделкой.

1974

В картинной галерее

— Будь нежным, голос мой, будь неземным, —

Душа бормочет, замирая.

Вот сети сушатся. Землянки дым

Чернит покровы молочая.

Четыре кирпича — костер и печь.

Золой, наверно, пахнет ужин.

На берег силятся две тени лечь

От вечереющих жемчужин.

Зачем девчонка рыбу потрошит?

Обиду заглуша земную,

— Будь нежным, голос мой, — душа велит,

Играя с мыслями вслепую.

…Я вижу блеск её холодных глаз,

Передающийся подругам.

Корзины в сторону — бесчестить нас

Они уселись полукругом.

Я вижу торжество твоё, нужда.

Но, просветлённый и нежданный,

Будь нежным, голос мой, как никогда,

Дыши, казалось, бездыханный.

1932

В кафе

Оркестрик играл неумело,

Плыла папиросная мгла,

И сдавленным голосом пела,

Волнуясь и плача, пила.

Не та ли пила, что от века,

Насытившись мясом ствола,

Сближала очаг с лесосекой,

Несла откровенье тепла?

Не та ли пила, что узнала

Тайги безграничную власть,

И повести лесоповала,

И гнуса, гудящего всласть?

Да что там, нужны ли вопросы?

Остались лишь мы на земле

Да тот музыкант длинноносый,

Что водит смычком по пиле.

1967

В ковчеге

Просило чье-то жалостное сердце,

Чтобы впустили и меня в ковчег.

Когда захлопнулась за мною дверца

И мы устраивались на ночлег,

Забыл я, кто я: отпрыск иноверца

Иль всем знакомый здешний человек?

Лицо мне щекотало тело львицы,

Я разглядеть не мог других людей.

Свистя, вертелись надо мною птицы,

То черный дрозд, то серый соловей.

Я понимал, что нет воде границы

И что потоп есть Дождь и вождь Дождей.

Я также понимал, что наши души

Остались там, в пространстве мировом,

Что нам теперь уже не надо суши,

Что радость есть в движенье круговом,

А за бортом вода все глуше, глуше,

Все медленней, но мы плывем, плывем...

1988

В начале исхода

Я зноя вдыхаю сухой преизбыток,

А небо горящего спирта синей.

Пустыня лежит, как развернутый свиток,

И ждет, чтобы вывел я буквы на ней.

Но как я их выведу? Слов я не знаю,

Они еще не заповеданы мне,

Свободой вчерашних рабов обжигаю

И к Неопалимой веду Купине.

1988

В начале поры

Если верить молве, -

Мы в начале поры безотрадной.

Снег на южной траве,

На засохшей лозе виноградной,

На моей голове.

Днем тепло и светло,

Небеса поразительно сини,

Но сверлит как сверло

Мысль о долгой и скудной пустыне,

На душе тяжело.

И черны вечера,

И утра наливаются мутью.

Плоть моя - кожура.

Но чего же я жду всею сутью,

Всею болью ядра?

1969

В неверии, неволе, нелюбви...

В неверии, неволе, нелюбви,

В беседах о войне, дороговизне,

Как сладко лгать себе, что дни твои -

Еще не жизнь, а ожиданье жизни.

Кто скажет, как наступит новый день?

По-человечьи запоет ли птица,

Иль молнией расколотая тень

Раздастся и грозою разразится?

Но той грозы жестоким голосам

Ты весело, всем сердцем отзовешься,

Ушам не веря и не зная сам,

Чему ты рад и почему смеешься.

1940

В нищей хате

Женщины  в  синих  рубашках  стоят  у   колодца.

Светится скупо внизу Назарет.

Вечер сухою и колкой прохладою льется.

Но кое-где еще глиняный город нагрет.

Женщина с полным кувшином спускается к хате.

Плотник ячменные хлебы испек.

Уголь истлел в очаге, а над люлькой дитяти

Через открытые двери сгустился восток.

Было б неплохо купить для светильника масло, -

Где там: гроша не найдут бедняки.

Но, чтоб младенец без страха заснул, чтоб не гасла

Нищая хата, слетелись в нее светляки.

1985

В ночном Ростове

Светло на площади Ростова,

На спусках глухо и темно,

И только в тихом Доне снова

Ночное пламя зажжено, -

То азиатскими коврами

На легкой зыблется волне,

То светозарными столбами

Горит в недвижной глубине.

Порой, полнеба озаряя,

Там, на невидимом мосту,

Сверкнет галактика трамвая,

Ниспровергаясь в темноту.

Речной вокзал, толпу с поклажей,

Влюбленной пары «да» и «нет»,

Как нити из непрочной пряжи,

Выхватывает белый свет.

Мне вспомнилось другое пламя.

Горела степь, горел Ростов.

Закат взвивался, точно знамя

Завоевательских полков.

Майор НКВД, с бумагой,

Накопленной за столько лет,

В машине драпал... Над беднягой

Смеясь, ему глядел я вслед.

Смеясь... А сам я ждал, что буду

Я в этом пламени сожжен,

Но жаждал чуда, верил чуду,

Бежал, огнем заворожен,

А тихий Дон, а Дон жестокий

Торжествовал: «Бегишь? Бегишь?

Беги: погибнешь на востоке,

А нет - на западе сгоришь!»

Но сердце Дону отвечало:

«Молчи ты, голубой лампас!

Сгорю, но жить начну сначала:

Мой смертный час - мой светлый час!»

Мой светлый час... Огни трамвая,

Реки блистанье, смех впотьмах...

О неужели правда злая

Таилась, Дон, в твоих словах?

1954

В палате

Смерть поохотилась в палате,

И ждет ли труп,

Что безнадежное проклятье

Сорвется с наших губ?

Мы жертвы, мы и очевидцы

Страды земной.

Как весело в окно больницы

Глядит бульвар Страстной!

Как пламенно земное счастье —

Желанный дар!

От наших глаз Христовы страсти

Сокрыл Страстной бульвар.

Он утром густо разрисован,

Но чьей рукой?

А здесь для нас приуготован

Уже удел другой.

08.08.1987

В первый день

Там были бедность, ранний голод,

Там породнился я с тоской,

Но все ж мне дорог этот город,

Такой земной, такой морской.

Он стал талантами беднее,

Стал заурядней и серей,

Но сердцу места нет роднее,

Синее не знавал морей.

Там тени юности живые,

Забыть не в силах я одних,

Там две могилы дорогие,

Но лягу далеко от них.

Я лягу, страх вобрав окопный

И помня тех, кто лег во рву.

Как в первый день послепотопный,

После Освенцима живу.

1989

В поле за лесом

Иду в поля, со мной травинушка

Или цветочный стебелек?

«Нет, не цветок я, а княгинюшка,

На мне венец, а не венок.

Внесла я вклад в казну обители,

Уединясь от дел мирских.

Нас превратили погубители

В существ лесных и полевых.

Мы жили в кельях, но с веселостью,

Светло на родине рослось.

Но мир дохнул чумною хворостью,

Мы были близко, - нынче врозь.

Одним путем пошла Маринушка,

Другой для Аннушки пролег.

А где ж монахиня-княгинюшка?

Я - только тонкий лепесток.

Но верю: мы друг друга вылечим,

Вода пасхальная близка.

Мы сорок жаворонков выпечем

Для мучеников сорока!

И пусть я даже стала травушкой,

Но вы со мной, опять со мной.

Не погубили нас отравушкой,

Спаслись от хворости чумной.

Зову я: «Это ты, Маринушка?

Ты, Аннушка, цела, жива?»

Лишь плачет надо мной осинушка,

Кругом - земля, цветы, трава».

1985

В поле лжи, и правды, и добра, и зла...

В поле лжи, и правды, и добра, и зла

Долгая дорога вдоль воды легла.

Марево — дорога, призрак — водоем,

Мы бредем, не зная, для чего бредем.

Был землею — в землю воротись, лежи,

Там ни зла, ни правды, ни добра, ни лжи.

1996

В пустыне

Как странники, в возвышенном смиренье,

Мы движемся в четвертом измеренье,

В пустыне лет, в кружении песков.

То марево блеснет, то вихрь взметнется,

То померещится журавль колодца

Среди загрезивших веков.

Идем туда, где мы когда-то были,

Чтоб наши праотеческие были

Преображали правнуки в мечты,

Нам кажется, что мы на месте бродим,

Однако земли новые находим,

Не думая достичь меты.

Всегда забудется первопроходец.

Так что же радует в пути? Колодец.

Он здесь, в пустыне, где песок, жара.

Вдруг ощущаешь время, как свободу,

Как будто эту гнилостную воду

Пьешь из предвечного ведра.

1978

В пятницу вечером

Белеет над Псковом вечерняя пятница.

В скворешне с мотором туристы галдят.

Взяв мелочь привычно, старуха-привратница

Меня почему-то ведет через склад.

На миг отказавшись от мерзости всяческой,

Себе самому неожиданно странен,

Я в маленькой церковке старообрядческой -

Как некий сомнительный никонианин.

На ликах святых, избежавших татарщины,

Какой-то беззвучный и душный покой.

А самые ценные, слышал, растащены

В коммунные годы губернской рукой.

Ужели же церковка эта - отверстие

В эдемских вратах? И взыскующим града

Вползти в него может помочь двоеперстие?

Иль мы позабыли, что ползать не надо?

Я вышел. Я шел вместе с городом низменной

Дорогой  и вечера пил эликсир.

Нет Бога ни в каменной кладке, ни в письменной,

И в мире нет Бога. А в Боге - весь мир.

1978

В слишком кратких сообщеньях ТАССа...

В слишком кратких сообщеньях ТАССа

Слышу я возвышенную столь

Музыку безумья Комитаса

И камней базальтовую боль.

Если Бог обрек народ на муки,

Значит, Он с народом говорит,

И сливаются в беседе звуки

Геноцид и Сумгаит.

1988

В тридцать лет

Чтобы в радости прожить,

Надобно немного:

Смело в юности грешить,

Твердо веря в Бога,

Встретить зрелые года,

Милой обладая,

В эмпиреи иногда

Гордо улетая,

К старости прийти своей

С крепкими зубами,

Гладить внуков и детей

Властными руками.

Что мне преданность бойца,

Доблесть полководца!

К вам, смиренные сердца,

Мысль моя несется.

Пуле дать себя скосить, -

В этом нет геройства.

Вот геройство: погасить

Пламя беспокойства,

Затоптать свои следы

И свое деянье,

Потерять своей звезды

Раннее сиянье,

Но в потемках помнить свет

Той звезды забвенной, -

О, трудней геройства нет,

Нет во всей вселенной!

Так я понял в тридцать лет,

В дни грозы военной.

1941

В храме богини Кали

Здравствуй, Кали, жестокая матерь!

По забрызганным кровью камням,

Не молельщик, не жрец, не взыматель,

Я вхожу в твой мучительный храм.

Только что я, козленок, заколот,

Но гляжу в удивленье немом:

Прежней жизни покинувший холод,

Запредельным я греюсь теплом.

Вот раскачиваюсь пред пришельцем

Из полуночного далека

Я - старушечка с высохшим тельцем,

И рукой - коготком голубка.

На земле, заболевшей проказой,

В смеси чада и влаги, стою,

Весь в грязи, пред тобою, трехглазой,

Но ты видишь ли душу мою?

Погаси во мне память преданья,

С разумением связь разорви,

Дай не белую боль состраданья,

Дай мне черные слезы любви!

1978

В царстве флоры

В стране деревьев и цветов лесных

Я думаю о существах иных.

Я думаю о близких существах,

Осмысленных в цветах и деревах.

Мне кажется, что легкая сосна -

Та девочка, чья южная весна

Пролепетала в отроческий час

Мне первый и пленительный отказ.

Мне кажется: акация, как мать,

Откинула серебряную прядь,

И говорят мне белые цветы:

«Все правильно, мой мальчик, сделал ты».

Я вижу старый искривленный дуб.

Рисунок узнаю отцовских губ.

Еще мгновенье - он уйдет во тьму,

Сейчас не хватит воздуха ему.

А кто стоит среди кустов и трав,

А сам, как лес, как целый лес, кудряв?

И ствол его, до самой купины

Обугленный дыханием войны,

Навеки, прочно в эту землю врос,

Ничто ему ни вьюга, ни мороз,

Всегда во мне, поныне с давних пор,

Исследующий, требующий взор.

Одетое душистою листвой,

Мне деревце кивает головой,

И я на голос двигаюсь ольхи,

Читающей безумные стихи,

И жаром араратского огня

Два разных глаза веют на меня.

1984

В часе ходьбы от Веймара

Тайный советник, поэт и ученый

В обществе дам, двух подруг герцогини,

Медленно движется рощей зеленой,

Ясен покой на лесистой вершине;

В купах дерев различаешь дыханье

Листьев; и птицы к закату замолкли;

Завечерело; и слышно шуршанье:

Речь ли немецкая? Травка ли? Шелк ли?

Дамы внимают советнику Гете,

Оптики он объясняет основы,

Не замечая в тускнеющем свете,

Что уже камеры смерти готовы;

Ямы в Большом Эттерсберге копают,

Всюду столбы с электричеством ставят;

В роще бензином живых обливают

И кислотою синильною травят.

1985

В экипаже

Ветерок обдувает листву,

Зеленеет, робея, трава.

Мирно спят поросята в хлеву.

Парни рубят и колют дрова.

Над хозяйством большим экипажа

Рвется дождика тонкая пряжа.

Словно блудные дети земли,

У причалов стоят корабли.

Тихо. Изредка склянки пробьют,

Огородницы песню споют.

К сердцу берег прижал молчаливо

Потемневшую воду залива.

Край полуночный робко цветет,

Да и где ему смелости взять?

Только речь о себе заведет

И не смеет себя досказать.

Вот и песня замолкла сквозь слезы.

Низко-низко гудят бомбовозы.

Женский голос, красивый, грудной,

В тишине продолжает скорбеть.

Кто сказал, будто птице одной

Суждено так бессмысленно петь,

Так бессмысленно, так заунывно,

Так таинственно, так безотзывно.

1941

В этом городе южном я маленький школьник...

В этом городе южном я маленький школьник,

Превосходные истины тешат мой слух,

Но внутри меня шепчет какой-то раскольник,

Что рисуются буквы, а светится дух.

Страстно спорят на говоре местном южане,

Но иные со мной существа говорят:

Словно вещая птица из древних сказаний,

Прилетел небывалого цвета закат.

Новым, чистым дыханьем наполнился будень,

Обозначилось все, что роилось вдали,

Лодки на море - скопище старых посудин -

Превратились в мерцающие корабли.

Стало вольностью то, что застыло темницей,

Свет зажегся на стертой скрижали земной,

Все иду, все иду за нездешнею птицей,

А она все летит и летит надо мной.

1975

Ваш спутник

Я - земной, но сказка стала былью:

На вселенской мельнице тружусь,

И осыпан мелкой млечной пылью,

Вместе с вами, звезды, я кружусь.

Я б навек от смертных откололся,

Утверждаясь в собственном тепле,

Но грибок внутри меня завелся

И сигналы подает земле.

Боже правый, я не жду награды,

Верьте, что, кляня судьбу мою,

Предаю вас, чистые Плеяды,

Солнце и Луну я предаю.

Скучно мне лететь в свободном небе,

Страшно мне глядеть с вершины дней,

И, быть может, мой блестящий жребий

Многих мрачных жребиев трудней.

Может быть, в каком-то жутком блоке,

Где-нибудь в Лефортовской тюрьме,

Более свободен дух высокий,

Что светить умеет и во тьме.

Я парю в паренье планетарном,

Но, я знаю, долговечней тот,

Кто сейчас в забое заполярном

Уголь репрессивный достает.

Пусть я нов, но я надеждой беден,

Потому что не к добру мой труд.

Стану я не нужен, даже вреден,

И меня без шума уберут.

После кратких вынужденных странствий,

Связанный с тобой, земная гниль,

Разобьюсь в космическом пространстве,

Распылюсь, как лагерная пыль.

1957

Вблизи музея

Все подписал, во всем сознался.

С генштабом Гитлера спознался,

Весь променял партийный стаж

На шпионаж и саботаж.

Листовки, явки, вихрь свободы,

Подполье, каторжные годы,

Потом гражданскую войну, —

Все отдал, чтоб спасти жену:

На двадцать лет она моложе,

Два сына на нее похожи...

И вывел он пером стальным

Свой знаменитый псевдоним,

И зарыдал вблизи музея...

Ежов, наглея и робея,

Смотрел, как плачет большевик,

Но к экспонатам он привык.

05.10.1983

Вдвоём

Из страны раскатов грозовых

Я пришёл к блюстителю живых;

Из страны глупцов, слепцов, хромцов

Я пришёл к владыке мертвецов;

Из страны метельных холодов

Я пришёл к хозяину плодов

И сказал: “Я прожил жизнь, греша,

Но виновна плоть, а не душа.

На меня без гнева погляди,

Кровь сожги, а душу пощади”.

Он сказал: “Вчера горел закат.

Я вступил в свой финиковый сад.

Возле пальмы, в ямочках следов,

Косточки валялись от плодов.

Двое смолкли пред моим лицом,

Был один слепцом, другой — хромцом.

— Bop и вор! За страсть к чужим плодам

Вас обоих каре я предам!

Но спокойно возразил слепой:

— Посмотри, слепец перед тобой,

Посмотри на мой потухший взор:

Я плодов не вижу. Я ли вор?

Закричал в волнении другой:

— Как я мог с моей хромой ногой

Влезть на пальму и плоды сорвать?

Разве мне под силу воровать?

Я сказал им: — Слышу ложь словес.

Ты, хромой, слепцу на плечи влез,

Вы, бесчинствуя в саду моём,

Воровали финики вдвоём.

Ты один, но состоишь из двух,

И грешат вдвоём и плоть, и дух”.

04.11.81

Ветер, война

Есть тревожное нечто

В летнем ветре ночном.

Но о чем все же речь-то?

Да о нем, о степном.

То ли веет прохладой,

То ли пыльной травой,

То ль враждует с пощадой,

То ль пытает: “Живой?”

Здесь он предков покоит,

Отдыхает в песке,

Почему же он воет

На чужом языке?

Как песок я развеюсь?

В темноте затаюсь?

Нет, на них не надеюсь,

Я еще поборюсь.

Мне к чужим — не дорога,

Свой не ждет своего.

Лишь ковыль мне подмога,

С ветром, степью родство.

14.7.1998

Ветерок колышет ветки...

Ветерок колышет ветки

Молодой оливы,

Я сижу в полубеседке,

Старый и счастливый.

Важных вижу я прохожих

В шляпах и ермолках,

Почему-то чем-то схожих

С книгами на полках.

Звук услышан и оборван, —

Это здесь не внове:

За углом автобус взорван

Братьями по крови.

1983

Вечер

О вечер волжских посадов,

О горний берег и дольний,

Мучных и картофельных складов

Ослепшие колокольни!

Языческий хмель заплачек,

Субботние пыльные пляски,

Худых, высоких рыбачек

Бесстыжие, грустные ласки.

Плавучие цехи завода,

Далекая ругань, а рядом -

Вот эти огни парохода,

Подобные чистым Плеядам.

1943

Вечер в Лыхнах

Повечерья абхазского

Помню тоненький звон,

И листвой осенен

Эвкалиптовый сон.

Помню воздуха ласковый

Виноградный настой

И луны молодой

Ноготок золотой.

Помню вешнюю раннюю

Соловьиную трель,

И губами апрель

Зажимает свирель.

Помню старцев собрание

Тонкостанных, седых,

Прозвенел и затих

Диоскуровский стих.

1996

Вечер в резиденции посла

Посольской елки разноцветный сон.

Еще рождественский сияет праздник.

Меж двух коринфских вычурных колонн

Играет пианист-отказник.

Он молод, бородат, щеголеват,

И, кажется, от одного лишь взмаха

Двух птиц — двух легких рук — звучат

Колоколами фуги Баха.

Ему внимают дамы и послы,

Священник православный из Дамаска.

Колонны, кресла сказочно белы,

Но мне мерещится другая сказка:

На палубе толпится нищета.

Что скрыто в будущем туманном?

Как жизнь пойдет? Как будет начата

Там заново за океаном?

Я слышу бормотанье стариков,

Я вижу грязные трущобы

И женщин, но уже без париков,

Глядящих издали на небоскребы,

На ярко освещенный Яшкин-стрит,

На улицы, где маклеруют,

А дети — кто зубрит, а кто шустрит,

А кто беспечно озорует.

Им суждено в Нью-Йорке позабыть

Погромы в Ковно, в Каменец-Подольске,

С акцентом по-английски говорить,

Как некогда по-русски и по-польски.

Один стоит поодаль. Он затих.

С улыбкою на личике нечистом

Он слышит ангелов средь свалок городских,

Он станет знаменитым пианистом.

11.01.1984

Вечер на Чегеме

Вот сидит пехотинец

На почетной скамейке в кунацкой.

Молодой кабардинец

Возвратился со службы солдатской.

Просяную лепешку

Он в густую приправу макает,

Обо всем понемножку

Он в семейном кругу вспоминает.

На дворе, у сапетки,

Мать готовит цыпленка в сметане.

Дом построили предки, -

Есть об этом немало преданий.

На стене, где кремневка -

Память битвы за вольность Кавказа,

Где желтеет циновка,

Что нужна старику для намаза, -

Карта, вроде плаката:

План столичного города Вены...

День дошел до заката, -

Не погас разговор откровенный,

Разговор задушевный, -

Из чужих здесь одни лишь соседи,

И Чегем многогневный

Принимает участье в беседе.

Он течет у порога,

Как сказителя-старца поэма.

Звуки властного рога

В этом резком теченье Чегема!

Равнодушный, бесслезный,

Чуждый скорби и чуждый веселья,

Вечер тихо и грозно,

Как хозяин, вступает в ущелье.

1948

Вечер, степь, море

Я помню давний летний день,

Он странно угасал,

Ему как будто было лень

Свой торопить финал.

А кукурузные поля

Свой изменили цвет,

Казалось, море и земля

Удерживали свет.

Ты молча рядом шла со мной,

В моей — твоя рука,

Но от меня в тиши степной

Была ты далека.

Так далеки от нас племен

Исчезнувших слова

Иль, может быть, забытый сон

Чужого существа.

1994

Вечереет

Темный дуб достигает лазури,

Но земля ему стала милей.

Как сонет, посвященный Лауре,

Он четырнадцать поднял ветвей.

Он ведет на заветном и звонком

Языке свой спокойный дневник:

«Был я утром сегодня ребенком,

Вечереет - и вот я старик».

1974

Вечный двигатель

Жизненный опыт есть вывод печальный:

Надо казниться своею виной.

Исстари грех совершаем повальный,

Многие ангелы были нейтральны

В споре Творца с сатаной.

Умных исход устрашает конечный

Чудной планеты, где мы рождены,

Путь над Землею рассыплется Млечный,

Но у двуногих есть двигатель вечный:

Наше сознанье вины.

1997

Вильнюсское подворье

Ни вывесок не надо, ни фамилий.

Я все без всяких надписей пойму.

Мне камни говорят: «Они здесь жили,

И плачь о них не нужен никому».

И жили, оказалось, по соседству

С епископским готическим двором,

И даже с ключарем - святым Петром,

И были близки нищему шляхетству,

И пан Исус, в потертом кунтуше,

Порою плакал и об их душе.

Теперь их нет. В средневековом гетто

Курчавых нет и длинноносых нет.

И лишь в подворье университета,

Под аркой, где распластан скудный свет,

Где склад конторской мебели, - нежданно

Я вижу соплеменников моих,

Недвижных, но оставшихся в живых,

Изваянных Марию, Иоанна,

Иосифа... И слышит древний двор

Наш будничный, житейский разговор.

1963

Вместе с весной

Когда всё кружится в закрутке,

В безумной связке двух валют,

Как нежно-старомодны, чутки,

Как звонко соловьи поют,

Звончей, чем в комнате соседней

Кассет шальная новизна.

Пусть будет для меня последней

Неумолимая весна,

Но от неё узнал я вести

О тех, кого не забывал,

И умирал я с нею вместе,

И вместе с нею оживал,

И если поглотятся пылью

Земные родичи мои,

Весною, ставшей давней былью,

Продолжат песню соловьи.

1996

Воды вдоль тихих берегов...

Воды вдоль тихих берегов

Охриплая певучесть,

Свеженаметанных стогов

Щемящая пахучесть,

И зарождающихся гроз

Изустная словесность,

И заколдованных берез

Влекущая безвестность,

И на холме - вдали - музей,

Где звон блаженно длился,

Где царь тишайший Алексей

Михайлович молился,

И все, что обнимает взгляд,

Преобразясь в прозренье,

Со мною движется назад

В четвертом измеренье.

1985

Военная песня

Серое небо. Травы сырые.

В яме икона панны Марии.

Враг отступает. Мы победили.

Думать не надо. Плакать нельзя.

Мертвый ягненок. Мертвые хаты.

Между развалин - наши солдаты.

В лагере пусто. Печи остыли.

Думать не надо. Плакать нельзя.

Страшно, ей-богу, там, за фольварком.

Хлопцы, разлейте старку по чаркам,

Скоро в дорогу. Скоро награда.

А до парада плакать нельзя.

Черные печи да мыловарни.

Здесь потрудились прусские парни.

Где эти парни? Думать не надо.

Мы победили. Плакать нельзя.

В полураскрытом чреве вагона -

Детское тельце. Круг патефона.

Видимо, ветер вертит пластинку.

Слушать нет силы. Плакать нельзя.

В лагере смерти печи остыли.

Крутится песня. Мы победили.

Мама, закутай дочку в простынку.

Пой, балалайка, плакать нельзя.

1981

Военные дороги

Мне в безумье военных дорог

Попадались советские мальчики,

Прозывались они «самоварчики»:

То солдаты без рук и без ног.

И случалось, что в саночках женщина

Привозила обрубок в мужья,

И душа трепетала моя,

Будто слышала глас благовещенья.

Вожатый каравана

Звонков заливистых тревога заныла слишком рано, -

Повремени еще немного, вожатый каравана!

Летит обугленное сердце за той, кто в паланкине,

А я кричу, и крик безумца - столп огненный в пустыне.

Из-за нее, из-за неверной, моя пылает рана, -

Останови своих верблюдов, вожатый каравана!

Ужель она не слышит зова? Не скажет мне ни слова?

А впрочем, если скажет слово, она обманет снова.

Зачем звенят звонки измены, звонки её обмана?

Останови своих верблюдов, вожатый каравана!

По-разному толкуют люди, о смерти рассуждая,

Про то, как с телом расстается душа, душа живая.

Мне толки слушать надоело, мой день затмился ночью!

Исход моей души из тела увидел я воочью!

Она и лживая - желанна, и разве это странно?

Останови своих верблюдов, вожатый каравана!

1966

Возвращение из Египта

Гладит бога, просит, чтоб окрепла,

Женщина, болящая проказой,

Но поймет ли, что такое лепра,

Этот идол, крупный и безглазый?

Воздух пахнет знойно, пыльно, пряно,

Горяча земля и нелюдима,

И смеются люди каравана,

По всему видать, - из Мицраима.

Только мальчик в стираном хитоне

Слез с верблюда на песок сожженный,

И его прохладные ладони

Ласково коснулись прокаженной.

Он сказал: «Не камню истукана -

Это Мне слова ее молений».

И пред Богом люди каравана

Радостно упали на колени.

1969

Возле Минска

И. И. Ром-Лебедеву

Возле Минска, в свете полнолунья,

На краю лесного полустанка,

Поводила бедрами плясунья,

Пестрая красавица цыганка.

Танцевала в длинной красной юбке,

Хрипло пела в длинной желтой шали,

И за неименьем душегубки,

Немцы не душили - убивали.

Там стрельба поляну сотрясала,

Ржали кони, и кричали люди,

А цыганка пела и плясала,

И под шалью вздрагивали груди.

Громкий ужас древнего кочевья,

Молодые, старики и дети

Падали на землю, как деревья,

А над ними - песнь седых столетий.

Темная земля в крови намокла,

Нелюдь слушала, стреляла, злилась,

Наконец и девушка замолкла

И на лошадь мертвую свалилась.

Сохранили и дубы, и вязы

Оборвавшуюся песнь цыганки,

И от них услышал я рассказы

Про погибель кочевой стоянки.

1984

Возрождение

Каждый месяц на небосводе

Уменьшается луна,

Наконец, в мировом просторе

Исчезает, но видим: вскоре,

Будто чудом, возрождена.

Я скажу о родном народе:

Превращаясь в пепел, в кровь,

Уменьшаясь в смертельном горе,

Исчезает, но чудом вскоре

На земле рождается вновь.

27.5.1998

Воля

Кони, золотисто-рыжие, одномастные кони,

Никогда я не думал, что столько на свете коней!

Племя мирных коров, кочевая бычья держава

Шириною в сутки езды, длиною в сутки езды.

Овцы, курдючные, жирные овцы, овцы-цигейки,

Множество с глазами разумного горя глупых овец.

Впрямь они глупые! Услышат в нашей бричке шуршанье,

Думают - это ведро, думают - это вода,

Окровавленными мордочками тычутся в бричку.

Ярость робких животных - это ужасней всего.

Пятый день мы бежим от врага безводною степью

Мимо жалобных ржаний умирающих жеребят,

Мимо еще неумелых блеяний ягнят-сироток,

Мимо давно недоенных, мимо безумных коров.

Иногда с арбы сердобольная спрыгнет казачка,

Воспаленное вымя тронет шершавой рукой,

И молоко прольется на соленую серую глину,

Долго не впитываясь...

Пересохли губы мои, немытое тело ноет.

Правда, враг позади. Но, может быть, враг впереди?

Я потерял свою часть. Но что за беда? Я счастлив

Этим единственным счастьем, возможным на нашей земле -

Волей, ленивой волей, разумением равнодушным

И беспредельным отчаяньем...

Никогда я не знал, что может, как море, шуметь ковыль,

Никогда я не знал, что на небе, как на буддийской иконе,

Солнечный круги лунный круг одновременно горят.

Никогда я не знал, что прекрасно быть себялюбцем:

Брата, сестру, и жену, и детей, и мать позабыть.

Никогда я не знал, что прекрасно могущество степи:

Только одна белена, только одна лебеда,

Ни языка, ни отечества...

Может быть, в хутор Крапивин приеду я к вечеру.

Хорошо, если немцев там нет. А будут - черт с ними!

Там проживает моя знакомая, Таля-казачка.

Воду согреет. Вздыхая, мужнино выдаст белье.

Утром проснется раньше меня. Вздыхая, посмотрит

И, наглядевшись, пойдет к деревянному круглому дому.

Алые губы, вздрагивающие алые губы,

Алые губы, не раз мои целовавшие руки,

Алые губы, благодарно шептавшие мне: «Желанный»,

Будут иное шептать станичному атаману

И назовут мое жидовское отчество...

А! Не все ли равно мне - днем раньше погибнуть, днем позже.

Даже порой мне кажется: жизнь я прожил давно,

А теперь только воля осталась, ленивая воля.

1943

Вор

Хороши запевалы, - атаманы, пожалуй, не хуже,

Чаша ходит по кругу, а сабли остры,

О Димитрии первом, об убитом Маринином муже

Величальную песню поют гусляры.

У Марины походка - сандомирской лебедушки танец,

Атаманов ласкает приманчивый взор.

О себе эту песню нынче слышишь, второй самозванец,

Но всегда будешь первым, наш тушинский вор.

А тебя порубают, - будет третий, четвертый и пятый,

Где ковыль задернеет, там хлебу шуметь,

Но останешься первым, и до самой последней расплаты

Величальную песню тебе будут петь.

Отпоют тебя степи, обезводятся волжские срубы,

Ворон каркать привыкнет, что царствует вор.

Над башкой твоей мертвой не померкнут Маринины губы,

Лебединая шея, колдующий взор.

1987

Воробышек

Заколочены дачи. Не едут машины.

Лишь бормочут во сне ближних сосен вершины,

Прочным снегом лесок подмосковный одет.

Так чему же ты рад, мой поэт воробьиный,

В сером джемпере жгучий брюнет?

Медно-красного солнца сиянье сухое

На тропинки легло, задрожало на хвое,

Обожгло беспредельных снегов белизну,

Ядом сердца вошло в твое сердце живое,

И почуял ты, бедный, весну.

И тебе показалось, что нежен и розов

Небосвод, что уж больше не будет морозов,

В толщу снега проникла горячая дрожь,

Даже в дальних, знакомых гудках паровозов

Ты веселую весть узнаешь.

То-то прыгаешь ты среди зимнего царства

И чирикаешь вечную песню бунтарства.

Ух, какой озорной! Вот взлетел на забор,

И суровых, тяжелых снегов государство

Охватил твой мятущийся взор.

Белка, хвост распушив, постоит перед елкой,

Иль вдали ты заметишь монтера с кошелкой,

Говоришь себе: «Скоро приедут жильцы,

Это все не случайно. Запой же, защелкай,

Чтоб тепла встрепенулись гонцы!»

Мой дружок, ты обманут, не жди ты веселий.

Этот огненный шар, что горит между елей,

Он снегов холодней, он тепла не принес.

Если хочешь ты знать, он предвестник метелей,

И в него-то ударит мороз.

Ну, куда тебе петь! Скоро стужею дикой

Будешь ты унесен по равнине великой.

Впрочем, больно и стыдно тебя огорчать.

Песни нет, а настала пора, так чирикай,

Потому что труднее молчать.

И быть может, когда ты сидел на заборе,

Впрямь весна родилась, и пахучие зори,

И свобода воды, и ликующий гром, -

Ибо все это было в мятущемся взоре

И в чириканье жалком твоем.

1953

Воскресное утро в лесу

Где, кузнечики, прятались вы до утра?

В той соломенной, что ли, сторожке?

И не вы ли, серебряных дел мастера,

Изготовили травам сережки?

Всюду птичьих базаров ганзейский союз,

Цехи тварей лесных и растений,

И, кустарь средь кустарников, я не боюсь

Ни чужой и ни собственной тени.

Предвечерние звоны незримо зовут,

Стали птицы и листья душевней.

Все мне кажется: входит ремесленный люд

Под веселые своды харчевни.

Все мне кажется: вьются былинки у губ

То с присловьем, то с шуткою хлесткой,

И толкует о тайном сообществе дуб

С молодой белошвейкой-березкой.

1970

Воспоминание

Райский сад не вспоминает,

Просто дышит и поет,

Будущего он не знает,

Прошлого не сознает,

И лишь наша жизнь земная

Думает о неземном,

И, быть может, больше рая

Память смутная о нем.

1988

Вот и новый день глаза смыкает...

Вот и новый день глаза смыкает,

И его одела пелена,

Но в душе моей не умолкает

Негодующая тишина.

Немоты надменная основа,

Ты прочнее, чем словесный хруст,

Но как трудно, стыдно прятать слово,

Вырваться готовое из уст.

1985

Время

Разве не при мне кричал Исайя,

Что повергнут в гноище завет?

Не при мне ль, ахейцев потрясая,

Сказывал стихи слепой аэд?

Мы, от люльки двигаясь к могиле,

Думаем, что движется оно,

Но, живущие и те, кто жили, -

Все мы рядом. То, что есть Давно,

Что Сейчас и Завтра именуем, -

Не определяет ничего.

Смерть есть то, чего мы не минуем.

Время - то, что в памяти мертво.

И тому не раз я удивлялся,

Как Ничто мы делим на года;

Ангел в Апокалипсисе клялся,

Что исчезнет время навсегда.

1975

Все в мире музыка

Все в мире музыка: лазоревая даль,

Трава под окнами, ближайшая береза,

И черно-белый кот, как маленький рояль,

Ждет маленького виртуоза.

Но эта музыка сама сотворена —

И больше никакой не надобно работы.

Зачем исписывать бумагу дочерна?

К чему кощунственные ноты?

А если кот уйдет, и высохнет трава,

И дерево поймет, что даль тяжка и мглиста,

Умрет ли музыка? Она всегда жива,

Она слышна без пианиста.

1993

Все люди — живопись, а я чертежик...

Все люди — живопись, а я чертежик,

Меня в тетрадке вывел карандаш,

При этом обе ручки ниже ножек,

Кому такое зрелище продашь?

Все люди — письмена, а я описка,

Меня легко резинкою стереть.

Я чувствую: мое спасенье близко,

Но чтоб спастись, я должен умереть.

1983

Вспоминаю

Вспоминаю себя в зимнем садике

На заре юго-западных дней,

Где застыли деревья, как всадники,

У которых украли коней.

Вспоминаю себя у подножия

Той громады, чье имя Эльбрус,

Где плясали горянки, похожие

На агаты рассыпанных бус.

Вспоминаю себя в Сталинграде я:

В новогоднюю полночь входя,

Поздравляет германское радио

Обреченное войско вождя.

Вспоминаю себя в дикой темени, —

Это, кажется, было вчера:

Я — ребенок в кочующем племени

И овечки лежат у шатра.

Переделкино.

27.8.1998.

Второй Новоприходский

Ищу и не могу никак найти

Второй Новоприходский переулок.

Иль поиски его — всего лишь сон?

Кружусь и спрашиваю встречных — старых

И молодых, да и детей, — никто

Не может мне ответить, хоть известен

Им этот переулок. Вот таблички:

И Первый есть, и Третий, нет Второго.

А может быть, под прахом новостроек

Исчез Второй Новоприходский? Но

Здесь новостроек нет. Я вижу

Мне знакомые дома в два, или в три,

Иль изредка в четыре этажа.

Один-единственный шестиэтажный

В раннесоветские года построен

Для досоветских был большевиков:

Низвергли церковь и воздвигли дом

С удобствами — с клозетом, даже с ванной.

Он и сейчас возвышен надо всеми,

Как в юности моей.

Однако где же

Второй Новоприходский? Я схожу

С ума. Стучу. Вхожу нахально, грубо

В квартиры, спрашиваю громко: где

Второй Новоприходский? На меня

С недоуменьем, даже с подозреньем

Взирают съемщики — будь то мужчина

Иль женщина, собака или кошка,

А у людей один ответ: — Вон там,

За тем углом. — Я за угол иду,

Ищу, ищу — не нахожу нигде

Новоприходского Второго. Мне же

Ни Первый и ни Третий не нужны.

Но, впрочем, почему? Да, почему

Второй, Второй мне нужен? Для чего?

Забыл. А знал. И потому я здесь,

Чтобы найти. На часики свои

Смотрю. Мне страшно: целых три часа

Блуждаю, чтоб найти его — Второй

Новоприходский. Так вот сходят люди

С ума. Ищу, ищу.

1998

Выключили свет

Электроплита, батареи

Служить перестали. В окне -

Темнее, в дому - холоднее.

Но вспыхнуло что-то во мне.

Один, в темноте, в своем кресле,

Зажечь не желая свечу,

Я жду, чтобы тени воскресли,

Всем телом я жду и молчу.

Я чувствую светлую страстность

Внутри существа моего,

И к здешнему миру причастность,

И с миром нездешним родство.

Недвижный, во тьме я взлетаю,

Я сам превращаюсь в свечу.

И с радостью плачу, и таю,

Но утру навстречу лечу.

1985

Ганеша

В роговых очках и в красной тоге,

Жрец пред алтарем огонь зажег

И повел рассказ, и босоногий

Слушает паломников кружок:

«Он сказал: «Любить мы не принудим,

Но любви посеем семена», -

И учеников отправил к людям,

А к животным - доброго слона.

Слон увидел тигра у запруды,

Хрипло раздирающего лань,

И открыл он тигру сердце Будды:

«Пробудись, - промолвил, - и воспрянь».

Проходя по странам терпеливо,

Слон поднялся к скалам снеговым,

Где, с женою на коленях, Шива

Наблюдал за мальчиком своим.

У того была забава злая:

Голубей хватал он и душил.

Задыхались птицы, округляя

Красный глаз, в котором ужас жил.

Грозный бог, разгневан душегубцем,

В смерть преобратившим озорство,

Размахнулся в ярости трезубцем,

Обезглавил сына своего.

«Что ты сделал с сыном, с нашим сыном!» -

Затряслась, заплакала жена.

Шива взглядом посмотрел повинным

И увидел доброго слона.

И слона он тоже обезглавил

Тем ножом, что молнии быстрей,

К туловищу сына он приставил

Голову апостола зверей.

Так возник Ганеша, светоч новый,

Пламенем насытивший слова,

Сей двуногий и слоноголовый,

С разумом и болью божества.

«Сонное, мгновенное виденье

Все, что с вами на земле творим.

Хватит спать! Пускай наступит бденье!

Пробудитесь!» - говорят живым.

Говорит он, предан доброй вере,

Пробуждая спящих ото сна,

Ибо люди любят, как и звери:

И страшна любовь, и непрочна».

1978

Геолог

Листья свесились дряхло

Над водой, над судьбой.

В павильоне запахло

Шашлыком и шурпой.

В тюбетейке линялой,

Без рубашки, в пальто,

Он с улыбкой усталой

Взял два раза по сто.

Свой шатер разбивавший

Там, где смерч и буран,

Наконец отыскавший

Этот самый уран, -

Он сорвался, геолог,

У него, брат, запой...

День безветренный долог

И наполнен толпой.

Наважденье больное -

Чудо русской толпы

В сказке пыли и зноя,

Шашлыка и шурпы!

В сорок лет он так молод,

Беден, робок и прост,

Словно трепет и холод

Горных рек, нищих звезд.

1963

Гнездо

Дуб стоит, как прежде, одинокий,

Только небо веселей и чище,

С прутиками в клювах две сороки

Строить начали свое жилище.

В сущности, я тоже одинокий,

Но скорей не дерево, а птица,

Как гнездо, я строю эти строки,

Чтоб весне нашлось, где поселиться.

1999

Годовщина армянского горя

Хлеб, виноград, Господь.

Хлеб, виноград, Господь.

Персики в Эчмиадзине

Цветом цветут фиолетовым.

Свод над землею синий,

Как над Синайской пустыней.

Ряса католикоса

Цветом цветет фиолетовым.

Медленно, многоголосо

Звон поминальный вознесся:

Хлеб, виноград, Господь.

Хлеб, виноград, Господь.

Страшная годовщина

Страшной народной гибели.

В церкви Эчмиадзина -

Слово Божьего сына.

Поровну мы разделим

Тоненькие опресноки.

Выйдем из храма с весельем,

В поле траву расстелим.

Жертвенного барана

Мы обведем вкруг дерева.

В сердце - вечная рана,

А земля нам желанна.

Все мирозданье в расцвете,

Все непотребное - изгнано,

Только и есть на свете -

Дети, дети, дети,

Хлеб, виноград, Господь.

Хлеб, виноград, Господь.

Боже, к твоим коленям

Я припадаю с моленьем:

Да оживут убиенные

В этом саду весеннем!

В нашем всеобщем храме

Да насладятся весело

Всеми твоими дарами!

С нами, с нами, с нами -

Хлеб, виноград, Господь.

Хлеб, виноград, Господь.

1972

Голос

Отсюда смотрю на тебя: ты несчастен.

Немолод, не очень здоров, и тетрадь

В столе остывает; не можешь понять,

Что горькому счастью бесстрашно причастен;

Что та, кто в ином воплощенье звездой

Мерцала, - тебя полюбила; что строки,

Как в склеп, заключенные в ящик глубокий,

Еще обладают живой теплотой;

Что глина другая нашлась для сосуда,

Но дух свою прежнюю персть не забыл;

Тобою в прошедшие годы я был;

Тебя, молодого, я вижу отсюда.

1978

Гончар

Когда еще не знал я слова

С его отрадой и тоской,

Богов из вещества земного

Изготовлял я в мастерской.

Порой, доверившись кувшину,

Я пил с собой наедине,

Свою замешивая глину

Не на воде, а на вине.

Не ведая духовной жажды,

Еще о правде не скорбя,

Я вылепил тебя однажды,

Прекраснобедрая, - тебя!

Но свет и для меня зажегся

С потусторонней высоты,

И, потрясенный, я отрекся

От рукотворной красоты.

Так почему же зодчий мира,

Зиждитель влаги и огня,

Глазами моего кумира

Все время смотрит на меня?

1969

Город хвойных

Я иду навстречу соснам

Тихой улицей в лесу.

За сараем сенокосным

День разлил свою росу.

Перебежчик-кот мурлычет

Обо всем и ни о чем.

Город хвойных здесь граничит

С человеческим жильем.

За единственное яство

В простоте благодаря,

Здесь, в лесу, не хочет паства

Пастыря и алтаря.

Я вступаю в город хвои

Как изгой, инаковер,

Одолев свое былое

И языковой барьер.

Кто же станет придираться,

Попрекая чужака,

Если сможет затеряться

В вавилонах сосняка?

1977

Город-спутник

Считался он раньше секретным,

Тот город вблизи наших мест.

При встрече с приютом запретным

Спешили машины в объезд,

Но после двадцатого съезда

Не надобно больше объезда.

Я в очередь, нужную массам,

Встаю у нещедрых даров.

Мне парень, торгующий мясом,

Кричит: «Израилич, здоров!»

И вполоборота: «Эй, касса,

Учти, что кончается мясо!»

Мне нравится улиц теченье -

Средь сосен глубокий разрез,

Бесовское в башнях свеченье,

Асфальт, устремившийся в лес,

И запад, огнями багримый,

И тонкие, пестрые дымы.

Люблю толстопятых мужичек

И звонкую злость в голосах,

Люблю малокровных физичек

С евфратской печалью в глазах,

Люблю офицеров запаса -

Пьянчужек рабочего класса.

Слыхал я: под тяжестью сводов,

Под зеленью этой травы -

варталы, где много заводов,

Где сколько угодно жратвы,

Где лампы сияют монистом

Механикам и программистам...

Уйдем от назойливых басен!

Поверь, что не там, под землей,

А здесь этот город прекрасен -

Не плотской красой, а иной,

Не явью, хоть зримой, но мнимой,

А жизнью покуда незримой,

Незримой, еще не созрелой,

Себе непонятной самой,

И рабской, и робкой, и смелой,

И волей моей, и тюрьмой,

И цепью моей, и запястьем,

И мраком, и смрадом, и счастьем!

1961

Городок

Молодой городок.

Лебеда и песок

И уродливые дома.

Ни прохлады, ни цвета.

Суховейное лето.

Отвратительная зима.

Я тебя навещал,

Приезжать обещал,

Признаюсь, не очень любя.

Отчего же, угрюмый,

Ты вошел в мои думы

И забыть мне трудно тебя?

А какой в тебе прок -

Самому невдомек!

Не забыл тебя ради той -

Смуглолицей, учтивой,

Узкоглазой, красивой?

Пропади она с красотой!

Ради милых друзей?

Ради песни моей?

Чепуха, суета, обман!

Я друзей не взлелеял,

Ветер песню развеял,

Словно легкий, слабый дурман.

Ради трудных годов?

Ради чистых трудов?

Я не их на помощь зову.

Тут причина другая,

И, ее постигая,

Вижу: август зажег траву.

И один пешеход

Перед взором встает.

Он идет, не зная куда.

Невысокий, несмелый,

На траве обгорелой

Озирается иногда.

Справа - светлый простор.

Слева - серый бугор.

На бугре ликует базар.

Женский смех, разговоры

И веселые шпоры

Кривоногих, шумных мадьяр.

Ослабел он в пути,

А не смеет войти

В городок, где шпоры звенят,

Где его не забыли...

Побелевший от пыли,

Он пойдет назад, наугад.

Край родной, край родной

В этой шири степной

Сохрани его, защити!

Чтоб чужого не встретил,

Чтоб и сам не заметил,

Как сумел он к своим дойти!

Как с надеждой к своим

Он пришел невредим,

Как в душе сберег навсегда

Городок нелюбимый,

Где суровые зимы,

Суховей, песок, лебеда.

1944

Городу на море

Где же страшные вывески меховщиков?

Клейкий запах столярной? Цирюльни альков?

Часовых мастерских паутина?

Где ж турецких пекарен цукатный дурман?

Золотые сандалии тучных армян?

Как мне скучно вдали карантина!

Ты, красавица, нынче как будто не та:

Неприметна родня моя вся — нищета,

Запах моря на старом погосте!

Где ж латальщики, сгорбленные до зари?

Не скрипите подводами, золотари,

Янтари не рассыпьте в замостье.

Я хотел бы, прибывши часам к десяти,

По твоим цеховым переулкам брести,

Никому не известный приезжий.

Только март начался. Задышало весной.

Пахнет мокрым каракулем воздух дневной,

Свежей тиной морских побережий.

1931

Господин Весенний Ветер...

Господин Весенний Ветер,

Я вас помню молодым,

Вы беседовали весело

С госпожой Акацией.

В нашем городе стояли

Иностранные суда,

И взметались, и сияли

Беспокойные года.

Господин Весенний Ветер,

Вот и стал я стариком,

И давно сожгли захватчики

Госпожу Акацию.

Словно камни под водою -

Онемелые года.

Та, что здесь всегда со мною,

Не вернется никогда.

1976

Грек

У самого Понта Эвксинского,

Где некогда жил Геродот,

У самого солнца грузинского,

Где цитрус привольно растет,

Где дышит в апреле расцветшая

Пугливая прелесть цветов,

Где пышет вражда сумасшедшая

Различных племен и родов,

Где землю копают историки

На твердом морском берегу, -

Кофейню в неприбранном дворике

Никак я забыть не могу.

Туристы, простые и знатные,

Дороги не ищут сюда.

Бывают здесь люди приятные,

Почтенные люди труда.

Армяне-сапожники, умницы,

Портные, торговая сеть,

Мыслители рынка и улицы

Здесь любят в прохладе сидеть.

В обычаях жителя местного -

Горячий, но вежливый спор.

За чашечкой кофе чудесного

Неплохо вести разговор.

Там, в дальнем углу, - завсегдатаи,

И это видать по всему.

Как рады, худые, усатые,

Соседу они своему!

Он смотрит глазами блестящими,

Издерганный, смуглый, седой.

Поднимет руками дрожащими

То кофе, то чашку с водой,

Поднимет - и в жгучем волнении

На столик поставит опять.

«...Я сделал им там заявление:

- А что, если смогут узнать,

О нашей проведают гибели

Бойцы Белояниса вдруг?

За это и зубы мне выбили».

«А много ли?» - «Тридцать на круг».

«Да что ты, чудак, ерепенишься?

Вернулся? Живи как-нибудь!

Еще ты не старый, ты женишься,

Но рот себе справь, не забудь».

Он слушал и шутки отбрасывал

Оливковой нервной рукой.

А море закат опоясывал,

И шум утихал городской.

Казалось, что крик человеческий

Рождался в глубинах морских:

Одних проклинал он по-гречески,

По-русски рыдал о других.

1956

Грибной дождь

Упадает год за годом

Тёмный дождь грибной,

И уйдёт с его уходом

То, что было мной.

Было мной, когда был молод,

Жизни ждал иной,

Летом каждый день был золот,

Трепетен – весной.

Каждый день в жилище тесном,

С нищетой, с нытьём,

Я о подвиге словесном

Грезил, – о своём.

Вот прошёл, едва родился,

Я свой путь земной, –

И ушёл: так прекратился

Дождь грибной.

Дао

Цепи чувств и страстей разорви,

Да не будет желанья в крови,

Уподобь свое тело стволу,

Преврати свое сердце в золу,

Но чтоб не было сока в стволе,

Но чтоб не было искры в золе,

Позабудь этот мир, этот путь,

И себя самого позабудь.

1962

Два восьмистишия

Пока я живу, я боюсь.

Боюсь, что убьют иль убьюсь.

Попойки столичной боюсь

И койки больничной боюсь.

Боюсь наступления дня.

Боюсь, что принудят меня

Покинуть Советский Союз.

Боюсь, что всего я боюсь.

Но плоть возвращу я во прах,

Умру - и погибнет мой страх.

Из чаши забвенья напьюсь, -

Пойму: ничего не боюсь.

Тревог не наследует смерть

И страха не ведает смерть.

О братья - костры, топоры,

О Смелость и Смерть - две сестры.

1983

Две ели

В лесу, где сено косят зимники,

Где ведомственный детский сад

Шумит впопад и невпопад,

Как схиму скинувшие схимники,

Две ели на холме стоят.

Одна мне кажется угрюмее

И неуверенней в себе.

В ее игольчатой резьбе

Трепещет светлое безумие,

Как тихий каганец в избе.

Другая, если к ней притащатся

Лягушка или муравей,

Внезапно станет веселей.

Певунья, нянюшка, рассказчица,

Сдается мне, погибли в ней.

Когда же мысль сосредоточится

На главном, истинном, живом,-

Они ко мне всем существом

Потянутся, и так мне хочется

И думать, и молчать втроем.

1966

Двуединство

Есть двуединство: народ и религия,

И потому что они сочетались,

Правды взыскуя, отвергну вериги я

И не надену ни рясу, ни талес.

Нам в иероглифах внятна глаголица.

Каждый зачат в целомудренном лоне.

Каждый пусть Богу по-своему молится:

Так Он во гневе судил в Вавилоне.

В Польше по-польски цветет католичество,

В Индии боги и ныне живые.

Русь воссияла, низвергнув язычество,

Ждет еще с верой слиянья Россия.

Кто мы? Жнецы перед новыми жатвами,

Путники в самом начале дороги.

Будем в мечети молчать с бодисатвами

И о Христе вспоминать в синагоге.

1984

Делают мое стихотворенье

Делают мое стихотворенье

Хлеба кус,

Обонянье, осязанье, зренье,

Слух и вкус.

А когда захочется напиться,

Крикну в тишине,

Крикну — тишине: “Испить, сестрица!”

Станет легче мне.

И сестрица ласково подходит —

Круглая, как море, тишина.

Речи непристойные заводит

Как своя, привычная жена.

И на отмели, в песчаной пене

Возникают меж суровых бус

Обонянье, осязанье, зренье,

Слух и вкус.

1928

Деревенька

Хорошо белеют вдоль дорожки

Донника серебряные брошки,

Липу облетают мотыльки,

И большое облако в тумане,

Как беременная в сарафане,

Пухнет в мутном зеркале реки.

Деревеньку дьявол, что ль, пометил?

Утро здесь не возвещает петел,

И средь лип - ни всхлипов и ни снов,

Не звенит в коровнике подойник,

И молчит, как в саване покойник,

Длинный ряд пустых домов.

1983

Деревня

И вот потомки племени мотыг,

Почивших в бозе сонмами святых,

Рассказывают путь земного шара,

О полуголом гнутом дикаре,

Бесплотную любовь ветеринара

И порчу в брошенном инвентаре.

А рядом — выявляя превосходство,

Одушевленность туловищ рябых —

Наглядная краса животноводства —

Лежат корова, и овца, и бык —

Как правила! Как правила — не нужны.

Им не рожать, не хрюкать, не мычать —

Смотреть в окно на месяц золотушный

И первым день суровый замечать.

Когда с утра, обставлены железом,

Что пахнет потом, лошадью, овсом,

Ведомые Перуном и Велесом,

Проходят пахари своим путем.

Идут, а молотилки и комбайны —

Как старые библейские волы!

И на полях, прогорклы и бескрайны,

Вскипают жита первые валы.

И вот, побеждены суперфосфатом,

Уже не благодетели земли,

Дожди косые с видом виноватым,

Как родственники бедные, пришли.

Страда... хмелеет голова от хлеба,

И вкусные трепещут облака.

А взглянешь на языческое небо —

И видишь ковш сырого молока.

И было мне открыто песней злака

Часовни тише и скрытней греха,

Что трактор, прирученный, как собака,

Еще хранит замашки бирюка.

1932

Деревья осенью

Как римляне времен упадка,

Еще не подводя итоги,

Деревья увядают сладко,

И признаки правопорядка -

Их красно-золотые тоги.

Еще не знают, что недуга

Свидетельство - листвы багрянец,

Что скоро их повалит вьюга,

Что в пламя, обвязавши туго,

Их бросит кельт или германец.

Не ведают, что сами пчелы

Свой мед бессильно обесценят,

Что дики будут новоселы,

Когда Октябрь на череп голый

Корону Августа наденет.

4. НОЧНОЙ ДОЗОР

Развей безверие больное,

Но боль ума не утиши,

Ночной дозор моей души,

Мое прозрение ночное!

На площади не убран сор.

Бездомно каменеют души.

Зачем становятся все глуше

Твои шаги, ночной дозор?

Откуда страх у этих множеств -

От честных истин стать тусклей?

Не может в мире быть ничтожеств,

Родившихся от матерей!

Не бойтесь жить междоусобьем

Святынь, заветов и сердец,

быть образом и быть подобьем,

Когда прекрасен образец!

Не смейтесь над высоким слогом:

Правдовзыскующая речь

Долна, сама сгорая, жечь,

По людным двигаясь дорогам.

1968

Днем

В долине плоской, как доска,

Чернеют овцы и собаки -

Начертанные кем-то знаки

Неведомого языка.

Песок и солнце жгут их колко,

А я пытаюсь их прочесть,

Забыв про шифер и про жесть

Степного пыльного поселка.

Вдруг клинописному письму

И я сумею научиться,

Но смысл, который в нем таится,

Я не открою никому.

2. НОЧЬЮ

О степь калмыцкая с двоякой

Субстанцией ночной,

Когда братаются два мрака:

Воздушный и степной.

Здесь образ неба так нагляден,

Как будто степь видна,

В нем столько же бугров и впадин,

Как у степного дна.

Здесь понял я, что мир загробный

Земным стезям сродни,

Здесь звездам - редкие - подобны

Степных жилищ огни.

Здесь видел я, как вспыхнул разум

Небесной чистоты

В том желтоскулом, узкоглазом,

Который гнал гурты.

1984

Доболеть, одолеть странный страх...

Доболеть, одолеть странный страх,

Догореть, докурить сигарету,

Истребить себя, - так второпях

В автомат опускают монету.

Но когда и внутри и вокруг

Обостряется жизни напрасность,

У нее появляется вдруг

Полудетская мрачная страстность.

А потом начинается свет

Где-то исподволь, где-то подспудно,

Мысль прочнеет, как плоть, как предмет,

И волнуется чисто и чудно.

1977

Добро

Добро - болван, добро - икона,

Кровавый жертвенник земли,

Добро - тоска Лаокоона,

И смерть змеи, и жизнь змеи.

Добро - ведро на коромысле

И капля из того ведра,

Добро - в тревожно-жгучей мысли,

Что мало сделал ты добра.

1960

Добро и зло соседствуют исконно...

Добро и зло соседствуют исконно,

Слиянные, втыкаются в тупик.

“Из дерева — дубина и икона”,

Как Бунину сказал один мужик.

Являют сходство властвующих лица,

На многих дьявола видна печать.

Нам остается лишь одно: молиться,

А светлых слов не находя, — молчать.

25.2.1998

Договор

Если в воздухе пахло землею

Или рвался снаряд в вышине,

Договор между Богом и мною

Открывался мне в дымном огне.

И я шел нескончаемым адом,

Телом раб, но душой господин,

И хотя были тысячи рядом,

Я всегда оставался один.

1946

Дождь

Мир, как младенец, в тучки запеленат,

Деревья хлещет дождь во весь размах,

Они рвут листья на себе и стонут,

Как плакальщицы на похоронах.

Но лето опрометчиво хороним,

Мы молоды еще, как предок наш,

Когда не чужаком, не посторонним

Взошел он в первый раз на горный кряж.

Увидел: все, что прежде пребывало,

Преобразилось, краткий путь пройдя,

И время начинается сначала,

Сейчас, при шуме листьев и дождя.

1993

Дорога

Лежит в кювете грязный цыганенок,

А рядом с ним, косясь на свет машин,

Стоит курчавый, вежливый ягненок

И женственный, как молодой раввин.

Горячий, ясный вечер, и дорога,

И все цветы лесные с их пыльцой,

И ты внезапно открываешь Бога

В своем родстве с цыганом и овцой.

1961

Дробь

Поняв: ты родом из дробей

С огромным знаменателем,

Ты поумнел. Так не робей,

Представ перед читателем.

Ты в гуще многих наособь

Держись как неотмеченный:

Вдруг станет маленькая дробь

Потом очеловеченной.

И если знаменатель твой

Негаданно уменьшится,

Удаче, женщине пустой,

Не смей на шею вешаться.

23.12.1997

Другу

Давно я не был у твоей могилы,

Мешают старость, транспортный заслон,

Но мне слышней, чем бденья гул постылый,

Твой вечный сон.

Как пламя плотное в летучем дыме,

Как будущее в отошедшем дне,

Так ты, покойный, мыслями своими

Живешь во мне.

Сроднились грязь и разум, зной и морось,

Прозренья боль затоптана толпой,

С тобою гнев делю, с тобою ссорюсь,

Молчу с тобой.

1997

Дуб

Средь осени золотоцветной,

Как шкурка молодой лисы, -

Стоит, как муж ветхозаветный,

Дуб нестареющей красы.

Ему не надобно движенья, -

Он движется в себе самом,

Лишь углубляя постиженье

Того, что движется кругом.

И он молчит. Его молчанье

Нужней, прочнее тех словес,

Что в нашем долгом одичанье

Утратили свой блеск и вес.

Принять бы восприятьем дуба

День, час, мгновенье в сентябре,

Но вечности касаюсь грубо,

Притронувшись к его коре.

1989

Ель в окне

Ель в окне, одетая

В белые меха,

Столько раз воспетая

Дудочкой стиха,

Я тебя-то, скромница,

Знаю много лет,

А тебе ли вспомнится

Старый твой сосед?

Как порой невесело

Он смотрел в окно,

А зима развесила

Серое рядно,

Как терзал он перышком

Толстую тетрадь,

Чтоб весною скворушкам

Повесть прочитать,

Как однажды жесткую

Не убрал постель,

А заря полоскою

Золотила ель.

22.1.1981

Ереванская роза

Ереванская роза

Мерным слогом воркует,

Гармонически плачет навзрыд.

Ереванская проза

Мастерит, и торгует,

И кричит, некрасиво кричит.

Ереванскую розу -

Вздох и целую фразу -

Понимаешь: настолько проста.

Ереванскую прозу

Понимаешь не сразу,

Потому, что во всем разлита -

В старике, прищемившем

Левантийские четки

Там, где брызги фонтана летят,

В малыше, устремившем

Свой пытливый и кроткий,

Умудренный страданием взгляд.

Будто знался он с теми,

Чья душа негасима,

Кто в далеком исчез далеке,

Будто где-то в эдеме

Он встречал серафима

С ереванской розой в руке.

1965

Если грозной правде будешь верен...

Если грозной правде будешь верен,

То в конце тягчайшего пути

Рай, который был тобой потерян,

Ты сумеешь снова обрести.

Так иди, терпи, благословляя

Господа разгневанную власть;

Если б мы не потеряли рая,

Не стремились бы туда попасть.

05.06.1987

Есть ли жизнь в гончарной мастерской...

Есть ли жизнь в гончарной мастерской,

Там, где глиняные существа

Обладают внешностью людской,

Легкой забавляются строкой,

Говорят ненужные слова.

Но от них я славы не хотел

(И быть может, в этом мой порок),

Я мечтал избрать другой удел, -

Стать душою для бездушных тел

С помощью скрепленных рифмой строк.

А строка моя произошла

От союза боли и любви,

Чтоб войти в бездушные тела,

Чтобы чудно глина ожила

От союза боли и любви.

1984

Есть отрада и в негромкой доле...

Есть отрада и в негромкой доле.

Я запомнил, как поет в костеле

Маленький таинственный хорист.

За большими трубами органа

Никому не видно мальчугана,

Только слышно: голос чист...

1982

Есть прелесть горькая в моей судьбе...

Есть прелесть горькая в моей судьбе:

Сидеть с тобой, тоскуя по тебе.

Касаться рук и догадаться вдруг,

Что жажду я твоих коснуться рук,

И губы целовать, и тосковать

По тем губам, что сладко целовать.

1937

Еще дыханье суеты...

Еще дыханье суеты

Тебя в то утро не коснулось,

Еще от сна ты не очнулась,

Когда глаза открыла ты -

С таким провидящим блистаньем,

С таким забвением тревог,

Как будто замечтался

Бог Над незнакомым мирозданьем.

Склонясь, я над тобой стою

И, тем блистанием палимый,

Вопрос, ликуя, задаю: -

Какие новости в раю?

Что пели ночью серафимы?

1967

Еще и плотью не оделись души...

Еще и плотью не оделись души,

И прах - травой, и небо - синевой,

Еще вода не отошла от суши,

И свет был слеп во тьме довековой,

Еще неизреченным было слово,

И мысль спала в тиши предгрозовой,

И смерть не знала теплоты живого,

А я уже тебя любил.

И боль моя свою постигла смелость,

И свет прозрел во тьме, и твердь земли,

От влаги отделясь, травой оделась,

И души плоть впервые обрели,

И мысль проснулась в мирозданье новом,

И время, уходящее вдали,

Увидела она и стала словом

И мерою всего, что есть.

1972

Живой

Кто мы? Кочевники. Стойбище -

Эти надгробья вокруг.

На Троекуровском кладбище

Спит мой единственный друг.

Над ним, на зеленом просторе,

Как за городом - корпуса,

Возводятся радость и горе,

Которые, с нелюдью в споре,

Творил он из тысяч историй,

И снять не успел он леса,

Словно греховность от святости

Смертью своей отделив,

Спит он в земле русской кротости,

Сам, как земля, терпелив.

И слово, творенья основа,

Опять поднялось над листвой,

Грядущее жаждет былого,

Чтоб снова им стать, ибо снова

Живое живет для живого,

Для смерти живет неживой.

1967

Жил в Москве, в полуподвале...

Жил в Москве, в полуподвале,

Знаменитейший поэт.

Иногда мы с ним гуляли:

Он - поэт, а я - сосед.

Вспоминал, мне в назиданье,

Эвариста Галуа,

И казалось: мирозданье

Задевает голова.

Говорил, что в «Ревизоре»

Есть особый гоголин.

В жгучем, чуть косящем взоре

Жил колдун и арлекин.

Фосфор - белый, как и имя, -

Мне мерцал в глазах его.

Люцифер смотрел такими

До паденья своего.

1989

Жуковский

Какой тяжелый мрак, он давит, как чугунный,

И звездочки тяжка сургучная печать,

И странно говорит стихом Жуковский юный:

«С каким весельем я буду умирать».

Завидую ему: знал, что и за могилой

Он снова будет жить среди верховных сил,

Где собеседники - то ангел шестикрылый,

То маленькая та, которую любил.

Там слава не нужна, там нет садов Белева,

Там петербургские не блещут острова,

Но Пушкина и там пророчествует слово

И тень ученика убитого жива.

1996

Забытые поэты

Я читаю забытых поэтов.

Почему же забыты они?

Разве краски закатов, рассветов

Ярче пишутся в новые дни?

Разве строки составлены лучше

И пронзительней их череда?

Разве терпкость нежданных созвучий

Неизвестна была им тогда?

Было все: и восторг рифмованья,

И летучая живость письма,

И к живым, и к усопшим взыванья, -

Только не было, братцы, ума.

Я уйду вместе с ними, со всеми,

С кем в одном находился числе...

Говорят, нужен разум в эдеме,

Но нужнее - на грешной земле.

1963

Завоеватель

О это море, колыбель изустных

Повествований, хроник простодушных,

О Понт Эвксинский после захолустных,

Степных местечек и закатов душных!

Великолепен мир, когда он целый,

Хотя и составной, и виден глазу

Не в перекрестье ниточек прицела,

А широко, со всех сторон и сразу.

Мне хорошо с тобою, ветр соленый,

С Европой настоящей и не старой,

С атлантами, поднявшими балконы,

С театром у приморского бульвара.

По улицам, бегущим вниз, иду я

Наверх, легко дышу нектаром юга,

И, каменного герцога минуя,

Я приближаюсь к центру полукруга.

Строенья в стиле греческих колоний,

Дух Генуи в стенах полуразвалин,

И тот же известняк, что в Вавилоне, -

Он так же темен, порист и печален.

Бедны полупустые магазины,

Но где-то есть, я слышал, барахолка.

Все по душе мне: шумные румыны,

У церкви - старенькая богомолка...

Фурункулезный, круглый ростбиф-наци, -

Мне обер дал сегодня увольненье.

День без придирок, желчных ламентаций

И ожиданья трезвое волненье.

С фамилией, на Вавилон похожей,

Какой-то русский написал занятно

О здешних нравах... Кто же я? Прохожий?

Завоеватель? Мутно, непонятно,

И если правду говорить, трусливо,

Ничтожно я живу. И город вскоре

Окончится, и слева, вдоль обрыва,

Рассердится невидимое море.

А справа - кладбище, тропа к спасенью.

Спят мертвые, убитые не нами.

Надгробья у стены, под мирной сенью,

Испещрены чужими именами.

Я не могу прочесть, но я их знаю, -

Те буквы, по которым наш Спаситель

Читать учился в мастерской отцовской,

А мать месила тесто и порою

Его кудрей касалась локотком.

О горе нам, в злодействе позабывшим,

Что убивать нельзя живых, покуда

О мертвых память не истреблена!

1973

Закат в апреле

Был он времени приспешник,

С ним буянил заодно,

А теперь утихомирился, -

Сквозь безлиственный орешник,

Как раскаявшийся грешник,

Грустный день глядит в окно.

Травяные смолкли речи,

Призадумались стволы,

Запылав, закат расширился,

И уносится далече,

Исцеляя от увечий,

Запах почвы и смолы.

Пусть тревоги вековые -

Наш сверкающий удел,

А кошелки мать-и-мачехи,

Золотисто-огневые,

Раскрываются впервые,

И впервые мир запел.

Снова жгучего прозренья

Над землей простерта сень,

Каин, Авель - снова мальчики,

Но в предчувствии боренья

Заурядный день творенья

Вновь горит, как первый день.

1969

Заложник

От Москвы километров отъехали на сто,

И тогда мимо нас, как-то царственно вкось,

Властелин-вавилонянин с телом гимнаста,

Пробежал по тропинке породистый лось.

Князь быков, жрец верховный коровьего стада,

Горбоносый заложник плебея-врага,

От людей не отвел он бесслезного взгляда,

И как знак звездочета темнели рога.

Он боялся машин и дорожного шума,

Как мужчины порою боятся мышей,

Был испуг маловажен, а важная дума

В нем светилась печальною сутью вещей.

Побежать, пожевать бы кипрей узколистный,

А свобода - в созвездиях над головой!

Пленник мира, на мир он смотрел ненавистный,

На союз пожирателей плоти живой.

1960

Заметки о прозе

Как юности луна двурогая,

Как золотой закат Подстепья,

Мне Бунина сияет строгое

Словесное великолепье.

Как жажда дня неутоленного,

Как сплав пожара и тумана,

Искрясь, восходит речь Платонова

На Божий свет из котлована.

Как боль, что всею сутью познана,

Как миг предсмертный в душегубке,

Приказывает слово Гроссмана

Творить не рифмы, а поступки,

Как будто кедрача упрямого,

Вечнозеленое, живое

Мне слово видится Шаламова --

Над снегом вздыбленная хвоя.

1988

Заснуть и не проснуться...

Заснуть и не проснуться,

Пока не прикоснутся

Ко мне твои ладони

И не постигну я,

Что в мир потусторонний

Мы вырвались из плена

Земного бытия.

Развеем, новоселы,

Наш долгий сон тяжелый

О том, что был я грешен,

И перестану я,

Твоей душой утешен,

Разгадывать надменно

Загадку бытия.

1977

Зачем же я прячу...

Зачем же я прячу,

Скрываю, таю

И всё-таки трачу

Отраду свою?

Отраду-отраву,

Чья горечь сладка,

Заботу-забаву,

Чья сладость горька.

А как не истратить?

А как уберечь?

Иль законопатить

Шалавую речь?

Пускай задохнётся,

Когда не судьба,

Но если очнётся,

Не будет слаба.

А будут родниться

Друг с другом слова,

Как с небом зарница,

Как с полем трава.

05.10.80

Земля

Ты Господом мне завещана,

Как трон и венец — королю,

На русском, родном, — ты женщина,

На русском тебя восхвалю.

Не знаю, что с нами станется.

Но будем всегда вдвоем,

Я избран тобой, избранница,

Провозглашен королем.

Светлеет жилье оседлое

Кочевника-короля.

Ты — небо мое пресветлое,

Возлюбленная Земля.

09.09.1983

Земная звезда

Божественная, ты прекрасна

Безмолвьем твоего лица,

Ты звездам неба сопричастна,

Ты облаками правишь властно, —

И это не слова льстеца.

Еще ты в материнском чреве

Сияла скрытой красотой,

В травинке каждой, в каждом древе

Рождались повести о деве,

Земною названной звездой.

Но ты свой свет порою прячешь.

Ты удаляешься? Куда?

Нам слышен плач. Но ты ли плачешь?

Кого зовешь? Кому назначишь

Свиданье? Кто придет сюда?

Вернись. Тогда в ночном тумане

Откроются Его врата,

И горы в снежноглавом стане,

И волны в грозном океане, —

Откроется без одеяний

Твоя святая нагота.

1996

Зимнее утро

А кто мне солнце в дар принес,

И леса темную дугу,

И тени черные берез

На бледно-золотом снегу?

Они, быть может, без меня

Существовать могли бы врозь,-

И лес, и снег, и солнце дня,

Что на опушке родилось,

Но их мой взгляд соединил,

Мой разум дал им имена

И той всеобщностью сроднил,

Что жизнью кем-то названа.

1964

Зимний закат

Вот я вижу тебя сквозь очередь,

Где в былое пятятся годы,

Соименница дерзкой дочери

Сандомирского воеводы.

Как привыкла ты, пообедали

В метростроевской мы обжорке,

На закате зимнем проведали

Те, что помнила ты, задворки.

Вот любуемся мы домишками

И церквами Замоскворечья,

На тебе, как на князе Мышкине,

Тонкий плащ топорщил оплечья.

О декабрьской забыв суровости,

Мне своим говорком московским

Сообщала старые новости

О Бальмонте, о Мережковском.

Притворились, что не заметили,

Как над нами кружится стужа.

Где присяжные? Где свидетели?

Где Париж? Где погибель мужа?

А порой от намека слабого

Поднималась надменно бровка...

Далека, далека Елабуга

И татарская та веревка.

1984

Зимняя встреча

Стихов не оставлю я звонких,

Развеет их снежная мгла.

Глаза приоткрыл я в пеленках, —

И жизнь, я увидел, прошла.

Не так я дышал, как мечталось,

Хотел я смешаться с толпой,

А все-таки что же осталось,

Что сделал я, сердце, с тобой?

Мы встретились поздней зимою,

Зимой, перед самой весной,

И стало чертою прямою,

Что было всегда кривизной.

Как видно, дыхание лета,

Не зная о нем, я хранил,

И дни свои жаждою света

Я в пору зимы удлинил.

Искать ли удачливый жребий,

Где смерти растут семена?

На грешной земле и на небе

Одна только ты мне нужна.

1996

Знакомые места

Эти горные краски заката

Над белой повязкой.

Этот маленький город, зажатый

В подковке кавказской.

Этот княжеский парк, освещенный

До самых нагорий.

Уцелевшие чудом колонны

В садах санаторий.

Этот облик, спокойный и жуткий,

Разрушенных зданий.

Этот смех, эти грубые шутки

Вечерних гуляний.

Листьев липы на плитах обкома

Подвижные пятна, -

Как все это понятно, знакомо

И невероятно.

Те же горные краски заката

Сверкали когда-то.

Падал, двигаясь, отсвет пожара

На площадь базара.

Вот ракета взвилась и упала

В районе вокзала.

Низкой пыли волна пробежала,

Арба провизжала.

И по улицам этим, прижатым

К кизиловым скатам,

Шел я шагом не то виноватым,

Не то вороватым.

Но в душе никого не боялся,

Над смертью смеялся,

И в душе моей был в те мгновенья

Восторг вдохновенья,

И такое предчувствие счастья,

Свобода такая,

Что душа разрывалась на части,

Ликуя, сгорая...

1948

Зола

Я был остывшею золой

Без мысли, облика и речи,

Но вышел я на путь земной

Из чрева матери - из печи.

Еще и жизни не поняв

И прежней смерти не оплакав,

Я шел среди баварских трав

И обезлюдевших бараков.

Неспешно в сумерках текли

«Фольксвагены» и «мерседесы»,

А я шептал: «Меня сожгли.

Как мне добраться до Одессы?»

1967

Идет война

Как нужно небо голубое

Земле, которая больна,

Мне нужен мир с самим собою,

А между тем идет война.

Она мне душу измотала,

Развалин множатся места,

То высшее сильней начало,

То низменная суета.

Покуда бой не умолкает,

Как новобранец, не пойму:

Противник, что ли, наступает

Иль гибель я несу ему.

1993

Из тетради

Но только тот, кто мыслью был наставлен,

Кто был рукоположен красотой,

Чей стих, хотя и на бумаге правлен,

Был переписан из тетради той,

Где нет бумаги, букв и где страницы

Незримы, хоть вещественней кремня, -

Увидел неожиданно зеницы,

Исторгшие на землю столп огня.

1976

Имена

Жестокого неба достигли сады,

И звезды горели в листве, как плоды.

Баюкая Еву, дивился Адам

Земным, незнакомым, невзрачным садам.

Когда же на небе плоды отцвели

И Ева увидела утро земли,

Узнал он, что заспаны щеки ее,

Что морщится лоб невысокий ее,

Улыбка вины умягчила уста,

Коса золотая не очень густа,

Не так уже круглая шея нежна,

И мужу милей показалась жена.

А мальчики тоже проснулись в тени.

Родительский рост перегнали они.

Проснулись, умылись водой ключевой,

Той горней и дольней водой кочевой,

Смеясь, восхищались, что влага свежа,

Умчались, друг друга за плечи держа.

Адам растянулся в душистой траве.

Творилась работа в его голове.

А Ева у ивы над быстрым ключом

Стояла, мечтала бог знает о чем.

Работа была для Адама трудна:

Явленьям и тварям давал имена.

Сквозь темные листья просеялся день.

Подумал Адам и сказал: - Это тень.

Услышал он леса воинственный гнев.

Подумал Адам и сказал: - Это лев.

Не глядя, глядела жена в небосклон.

Подумал Адам и сказал: - Это сон.

Стал звучным и трепетным голос ветвей.

Подумал Адам и сказал: - Соловей.

Незримой стопой придавилась вода, -

И ветер был назван впервые тогда.

А братьев дорога все дальше вела.

Вот место, где буря недавно была.

Расколотый камень пред ними возник,

Под камнем томился безгласный тростник.

Но скважину Авель продул в тростнике,

И тот на печальном запел языке,

А Каин из камня топор смастерил,

О камень его лезвие заострил.

Мы братьев покинем, к Адаму пойдем.

Он занят все тем же тяжелым трудом.

- Зачем это нужно, - вздыхает жена, -

Явленьям и тварям давать имена?

Мне страшно, когда именуют предмет! -

Адам ничего не промолвил в ответ:

Он важно за солнечным шаром следил.

А шар за вершины дерев заходил,

Краснея, как кровь, пламенея, как жар,

Как будто вобрал в себя солнечный шар

Все красное мира, всю ярость земли, -

И скрылся. И медленно зрея вдали,

Всеобщая ночь приближалась к садам.

«Вот смерть», - не сказал, а подумал Адам.

И только подумал, едва произнес,

Над Авелем Каин топор свой занес.

1943

Именам на плитах

Я хочу умереть в июле,

На заре московского дня.

Посреди Рахилей и Шмулей

Пусть положат в землю меня.

Я скажу им тихо: “Смотрите,

Вот я жил, и вот я погас.

Не на идише, не на иврите

Я писал, но писал и о вас.

И когда возле мамы лягу,

Вы сойдите с плит гробовых

И не рвите мою бумагу, —

Есть на ней два-три слова живых”.

30.08.1983, Горбово

Инне

Раскольничьи твои слова грустят,

То яростью сжигаясь, то стыдом,

И сумрачно твои глаза блестят —

Два зеркала, облитые дождём.

И в этом жарком, влажном пепле глаз,

Столь соприродных мирозданьям двум,

Открыл я бред и боль двух древних рас,

Души дремотной бодрствующий ум.

1979

Ирисы

Деревня длится над оврагом,

Нет на пути помех,

Но вверх взбираюсь тихим шагом,

Мешает рыхлый снег.

Зимою жителей немного,

Стучишь - безмолвен дом,

И даже ирисы Ван Гога

Замерзли над прудом.

А летом долго не темнело,

Все пело допоздна,

Все зеленело, все звенело,

Пьянело без вина.

Вновь будет зимняя дорога,

Но в снежной тишине

Все ж будут ирисы Ван Гога

Цвести на полотне.

1988

Истоки нашего безумия...

Истоки нашего безумия —

Суть непредвиденность утрат.

Ученые нам говорят:

При извержения Везувия

Погиб неведомый солдат;

Стоял он у помпейских врат,

И снять с поста его забыли.

Настанет день, настанет час,

Низвергнется мертвящий газ,

Громада непонятной пыли...

Ужели Бог отвергнет нас

И мир забудет, что мы были?

1984

Историк

Бумаг сказитель не читает,

Не ищет он черновиков,

Он с былью небыль сочетает

И с путаницею веков.

Поет он о событьях бранных,

И под рукой дрожит струна...

А ты трудись в тиши, в спецхранах,

Вникай пытливо в письмена,

И как бы ни был опыт горек,

Не смей в молчанье каменеть:

Мы слушаем тебя, историк,

Чтоб знать, что с нами будет впредь.

1988

Кавказ

Я видел облака папах

На головах вершин,

Где воздух кизяком пропах,

А родником - кувшин.

Я видел сакли без людей,

Людей в чужом жилье,

И мне уже немного дней

Осталось на земле.

Но преступление и ложь,

Я видел, входят в мир

С той легкостью, с какою нож

В овечий входит сыр.

1988

Кавказ подо мною

У Маруси случилось большое несчастье:

Взяли мужа. В субботу повез он врача

И заехал к любовнице, пьяный отчасти.

В ту же ночь он поранил ее сгоряча:

С кабардинцем застал. Дали срок и угнали.

А Маруся жила с ним два года всего.

И полна она злобы, любви и печали,

Ненавидит его и жалеет его.

Камни тускло сбегают по ленте рекою,

И Маруся, в брезентовой куртке, в штанах,

Их ровняет беспомощной, сильной рукою,

И поток обрывается круто впотьмах.

Из окна у привода канатной дороги

Виден грейдерный путь, что над бездной повис.

В блеске солнца скользя, огибая отроги,

Вагонетки с породой спускаются вниз.

В облаках исчезая часа на четыре,

Возвращаются влажными: дождь на земле.

Здесь, под вечными льдами, в заоблачном мире,

Скалы нежатся в солнечном, ясном тепле.

Словно облако, мысль постепенно рождалась:

Здесь легко человека причислить к богам

Оттого, что под силу ему оказалось

Добывать из эльбрусского камня вольфрам.

Он сильнее становится с каждой попыткой,

Он взобрался недаром наверх по стволу!

...Вот Маруся вошла, освещая карбидкой

Транспортер, уплывающий в пыльную мглу.

Пусть моторы дробилки шумят на Эльбрусе,

Там, где горных орлов прекратился полет, -

Об одном говорят они тихой Марусе:

- Он вернется назад, он придет, он придет!

Пусть три тысячи двести над уровнем моря,

Пусть меня грузовик мимо бездны провез,

Все равно нахожусь я на уровне горя,

На божественном уровне горя и слез.

Потому-то могу я улыбкой утешной

На мгновенье в душе отразиться больной,

Потому-то, и жалкий, и слабый, и грешный,

Я сильнее Кавказа, Кавказ подо мной.

1950

Кавказский гул

Неестественный грохот орудий,

Подымается въедливый дым.

Порешили безумные люди,

Что легко умирать молодым.

Льет скала свои громкие слезы,

С гневным шумом река потекла.

Мертв пастух. Разбегаются козы.

Вторит древнему гулу угрозы

Колокольчик на шее козла.

1994

Казачка

Сверкает крыша школы, как наждак.

Облиты месяцем арбузы в травке.

Подобно самолету при заправке,

Дрожит большими крыльями ветряк.

Шитье отбросив (на столе - булавки),

То в зеркало глядит, то в полумрак.

Далёко, под Воронежем, казак.

Убит или в больнице на поправке?

Давно нет писем. Комиссар, чудак,

Бормочет что-то о плохой доставке.

Он пристает - и неумело так.

Вошла свекровь. Ее глаза - пиявки.

О, помоги же, месяц в небесах,

Любить, забыться, изойти в слезах!

1942

Как видно, иду на поправку...

Как видно, иду на поправку

И мне не нужны доктора.

С самим собой очную ставку

Теперь мне устроить пора.

Пора моей мысли и плоти

Друг другу в глаза посмотреть,

К тебе устремившись в полете,

Совместно с мирами сгореть.

Позволь мне себе же открыться

И тут же забыть этот взгляд,

Позволь мне в тебе раствориться

И в плоть не вернуться назад.

1987

Как всегда, перед завтраком вышел...

Как всегда, перед завтраком вышел

Погулять, — вот и все дела,

И от встречного слово услышал,

Уколовшее, как игла.

Это слово не месть Немезиды,

Но оно овладело мной,

Мной, столь чуждому чувству обиды,

Мне оно — как зерну перегной.

21.07.98

Как много прошло унижающих лет...

Как много прошло унижающих лет,

Когда, чтобы плакать, нужна была смелость,

Но с тенью, как прежде, сливается свет,

Ни черного нет, ни белого нет,

Одна только серость.

Ты чувствуешь близко начало конца,

Ты знаешь: враждебно душе то, что серо,

Не бойся глупца, не жди мудреца

И помни: тебе, как созданью Творца,

Нужна только вера.

1996

Как ты много курила!...

Как ты много курила!

Был бессвязен рассказ.

Ты, в слезах, говорила

То о нем, то о нас.

Одинокие тучки

Тихо шли за окном.

Ты тряслась, как в трясучке,

На диване чужом.

Комнатенку мы сняли,

Заплатили вперед,

Не сказали, но знали,

Что разлука придет,

Что на лифте взберется

На десятый этаж,

И во всем разберется,

И себя ты предашь,

И со мною не споря,

Никого не виня,

С беспощадностью горя

Ты уйдешь от меня.

1969

Каменный век

Для стихов в нашем каменном веке,

Кроме Леты, все высохли реки,

Мышья серость бежит вместо серн,

Вместо музыки — скарб безвозмездный,

Но какой же заменит модерн

Упоенье над гибельной бездной

И мгновенье, внушенное Керн?

Нет у нынешних греков Гомера,

Звук Верлена заглох без размера,

На Руси бытом сделалось зло.

Кто выходит один на дорогу?

Нам ли больно теперь и светло?

Кто средь бури услышал тревогу?

И сомненье кому тяжело?

1994

Камень

Я камень запомнил средь горных дорог.

Там травы не знают, что где-то их косят.

Он был одинок, как языческий бог,

Которому жертвы уже не приносят.

Он был равнодушен и к бегу машин,

И к тихим движеньям стареющих мулов,

При свете дневном оставался один

И ночью, в мерцании звезд и аулов.

Но было ведь, было: молил его жрец

От глада и мора избавить селенья,

И жертвенник он вспоминал, и овец,

И сладостный запах священного тленья.

Столетья, как стадо, шли мимо него,

Но их замечать не хотел он упрямо.

Когда облака обступали его,

Он думал, что это развалины храма.

1983

Квадрига

Среди шутов, среди шутих,

Разбойных, даровитых, пресных,

Нас было четверо иных,

Нас было четверо безвестных.

Один, слагатель дивных строк,

На точной рифме был помешан.

Он как ребёнок был жесток,

Он как ребёнок был безгрешен.

Он, искалеченный войной,

Вернулся в дом сырой, трухлявый,

Расстался с прелестью-женой,

В другой обрел он разум здравый,

И только вместе с сединой

Его коснулся ангел славы.

Второй, художник и поэт,

В стихах и в красках был южанин,

Но понимал он тень и свет,

Как самородок-палешанин.

Был долго в лагерях второй.

Вернулся – весел, шумен, ярок.

Жизнь для него была игрой

И рукописью без помарок.

Был не по правилам красив,

Чужой сочувствовал удаче,

И умер, славы не вкусив,

Отдав искусству жизнь без сдачи,

И только дружеский архив

Хранит накал его горячий.

А третья нам была сестрой.

Дочь пошехонского священства,

Объединяя страсть и строй,

Она искала совершенства.

Муж-юноша погиб в тюрьме.

Дитя своё сама растила.

За робостью в её уме

Упрямая таилась сила.

Как будто на похоронах,

Шла по дороге безымянной,

И в то же время был размах,

Воспетый Осипом и Анной.

На кладбище Немецком – прах,

Душа – в юдоли богоданной.

А мне, четвёртому, – ломать

Девятый суждено десяток,

Осталось близких вспоминать,

Благословляя дней остаток.

Мой путь, извилист и тяжёл,

То сонно двигался, то грозно.

Я счастлив, что тебя нашел,

Мне горько, что нашёл я поздно.

Случается, что снится мне

Двор детских лет, грехопаденье,

Иль окруженье на войне,

Иль матери нравоученье,

А ты явилась – так во сне

Является стихотворенье.

1995

Квартира

Всего в квартире пять окон,

Одно выходит на балкон.

Юнец-ремесленник, грустя,

Терзает балалайку.

- Я не хочу, - кричит дитя,

Колючую фуфайку! -

Прими их, муза моя, прими,

Будь за хозяйку.

Всего в квартире пять окон,

Одно выходит на балкон.

Сосед за стенкой зол, как черт,

В тоске постель измята:

Живым вернулся Раппопорт

И все раппопортята!

Прими его, муза, прими,

Как брата.

Всего в квартире пять окон,

Одно выходит на балкон.

У Раппопортов прежний гам

И ругань в прежнем стиле,

И прежним молятся богам

Лукавство и бессилье.

Прими их, муза моя, прими,

Они ведь просили.

Всего в квартире пять окон,

Одно выходит на балкон.

В четвертом - смех и патефон.

Чьи тайны там таятся?

Оно выходит на балкон

И все его боятся.

Прими его, муза моя, прими,

Не надо бояться.

В последней комнате темно,

Там негде повернуться,

Там смотрит женщина в окно

И хочет улыбнуться.

Не мучайся, муза, не мучай других,

Попробуй улыбнуться.

1944

Кесария

Кесария, ты не забыла

Тех, столь разно одетых людей.

Как недавно всё это было:

Крестоносцы, а раньше Помпей.

Как недавно всё это было,

Если зорким глазом взглянуть.

Преходяща земная сила,

Вечен духа высокий путь.

Легион уходил с легионом,

Отступал с отрядом отряд,

Но под тем же стою небосклоном,

Что синел столетья назад.

Тот же ров перед мощной стеною

И театр слепит белизной,

Но мне кажется: солнце иное

Да и самый воздух иной.

Там, вдали, замирание зноя,

Вечность сводится к счёту минут,

Здесь волна гудит за волною:

— Вы уйдёте, другие придут.

Но в незримом, неведомом хоре

Неожиданный слышится гром:

— Замолчи, Средиземное море,

Никогда никуда не уйдём!

21.04.91

Кипарис

За листвой, зеленеющей в зное,

Дышит море, и бледен закат.

Я один, но со мной - эти двое:

Воробьи в кипарисовой хвое

Серым тельцем блаженно дрожат.

Хорошо моим братикам младшим

В хрупкой хижине, в легкой тени,

И акация ангелом падшим

Наклоняется к иглам увядшим,

И, смутясь, ей внимают они.

Не о них ли душа укололась?

Не таит ли в себе кипарис

Твой тревожный, тревожащий голос

И улыбку, в которой веселость

И восточная горечь слились?

Ведь и я одарен увяданьем,

И на том эти ветви ловлю,

Что они пред последним свиданьем

С грустной завистью и ожиданьем

Смотрят: вправду ль живу и люблю?

1969

Кладбище

1

Покров земли сырой, зелено-черный,

Объединил чиновников, купцов,

Певицу, вратаря футбольной сборной,

Глупцов и умных, щедрых и скупцов.

Мы чувствуем, - восходит свет соборный

Над местопребываньем мертвецов,

И остро удивляемся упорной

Настойчивости временных жильцов -

Своих усопших прикрепить к обрядам,

К священным знакам, званьям, должностям,

Их приобщить к сегодняшним страстям,

Как плиты приобщаются к оградам,

И совершается без лишних слез

Покойника неспешный перенос.

2

Покойника неспешный перенос

От церкви к яме, купленной за взятку.

Все рос, а до могилы не дорос:

Скончался, - не включили в разнарядку.

Хоть от начальства был родне разнос, -

Отпели по церковному порядку.

Зачем же он вносил партийный взнос,

Угодливую резал правду-матку?

Себя стыдом ни разу не казнил,

И смертью он себя не изменил,

Смерть стала, как и жизнь, рабой покорной.

А мясу все равно, где дотлевать:

Удобна деревянная кровать

И около кладбищенской уборной.

3

И около кладбищенской уборной,

О чем душа не знает ни одна,

Спит безымянно под травою сорной

Им брошенная первая жена.

Безлунной ночью, поймой приозерной,

Бежала из колхозного звена,

Спилась на фабрике - и в безнадзорной

Могиле успокоилась она.

С ним в городе она не повстречалась,

А с ним росла, любилась и венчалась,

Обоих гнул и обманул колхоз.

Не пеночка ли тоненько запела?

Меж двух могил есть и живое тело -

На майском солнце греющийся пес.

4

На майском солнце греющийся пес -

Неприкасаемый в державе мертвых.

Вдруг, повернувшись, трет он свой расчес

О землю, прячущую распростертых.

Он болен. Вкусно пахнущий отброс

Не дразнит ни чутья, ни лап мухортых,

А что касается увядших роз

Или других цветов полуистертых, -

Он их не слышит. Оба мы больны.

И я принадлежу к презренной касте,

И я, как пес, забыл мечты и страсти,

И для меня во времени равны

Дыханье блеклых роз и запах хлорный,

Герой-пилот, советник ли надворный.

5

Герой-пилот, советник ли надворный, -

И тот, и этот выросли в избе.

Удачей, участью почти фольклорной,

Они обязаны самим себе.

Кто был возвышен службой ратоборной,

Кто - при царе - довлел иной судьбе,

Но хоть бы раз строптивый, несговорный

Проснулся ль дух в том иль другом рабе?

Здесь, в недрах, не найти бессмертной силы,

Здесь только сгустки крови, кости, жилы,

Заране сделанные на износ,

Над ними только святцы, только словник,

В котором тлеют летчик иль чиновник,

Иль школьница под сенью двух берез.

6

О школьнице под сенью двух берез

Рассказывают знающие люди:

Девчонку изнасиловал матрос,

Потом отрезал губы ей и груди.

Судили - наказание понес:

Он в лагере среди мордвы и чуди...

Как тихо! Но, быть может, отзвук грёз

Не смолк в обезображенном сосуде?

Мечтала стюардессой, что ли, стать,

С пилотом-мужем раз в три дня взлетать...

О беглый поцелуй и гул моторный!

Увы, догадка чересчур проста:

Что скажет нам святая немота,

Что памятник нам скажет рукотворный?

7

Что памятник нам скажет рукотворный?

Что каменная скажет голова?

Он был поэт. Слагал он стих отборный,

Рожденный, будто в праздник Рождества.

Крестьянин и гуляка подзаборный,

Какие, Боже, он творил слова!

Они раскинулись, как луг просторный,

И пахнут, как рязанская трава.

Он сам как слово пожелал родиться,

Но спит в сырой земле самоубийца,

И все же дух его прими, Христос!

А что пропеть уехавшему сыну,

Крамольнику, жиду наполовину,

Да и какой задать ему вопрос?

8

Да и какой задать ему вопрос?

Задрав штаны, бежать за комсомолом?

В деревне скоро лето, сенокос,

Но солнце смотрит глазом невеселым.

Крестьянин ноги из села унес,

И пышным не вернуть его глаголом.

Пошло все то, что было, под откос,

На мельницу не едут за помолом.

Так жизни закружилось колесо,

Что на Руси не нужен стал умелец

И сделался игрушкой земледелец,

Как в басенке предвидел Шамиссо...

С поэтом рядом спит помещик местный.

Друг другу были ли они известны?

9

Друг другу были ли они известны, -

Кудрявый босоногий паренек

И земец, дворянин мелкопоместный?

Был на его усадебке конек,

Но съел усадебку пожар окрестный,

Да что пожар - мгновенный огонек!

И вот в столице он - конторщик честный,

Голодный выдают ему паек.

Однажды в Стойло он забрел Пегаса,

Но не признал в поэте земляка.

Он рано смертного дождался часа,

По-разному душила их тоска,

Был звонкому не нужен бессловесный,

Когда носили свой наряд телесный.

10

Когда носили свой наряд телесный,

Сживались души лишь посредством уз,

Теперь, найдя земной или небесный

Приют, костей и мяса сбросив груз,

Поняв,  что  каждый  день есть день  воскресный,

Что пораженье потерпел искус,

Они образовали свой чудесный,

Безбытный, целомудренный союз.

Для них многоименные могилы,

Где возле новоселов - старожилы,

Есть община, что тихо разрослась,

Где православный, иудей, католик -

В одном плоде суть совокупность долек.

Иль близость их позднее родилась?

11

Иль близость их позднее родилась?

Вот в рясе цвета грязного индиго,

За полцены о грешных помолясь,

Идет ко мне знакомец - поп-расстрига.

«Давай-ка выпьем, ханаанский князь!

Ах, Израйлич, водка - та же книга!»

Садится на траву, перекрестясь,

На холмике - чекушка и коврига.

За что из причта выгнали? Молчит,

Но льются слезы черные обид,

Мол, у других - богатые приходы.

Мы оба не нужны. И мы больны

Сознаньем малой и большой вины,

А в памяти - разрозненные годы.

12

И лишь когда, в разрозненные годы,

Я спутников терял во мгле путей,

И сердцем погружался в переводы

Мистических, старинных повестей,

И то, что пели в древности рапсоды,

Свежее было мнимых новостей, -

Я постигал отчаянье природы,

Внимавшей празднословию людей.

К ним обращался голос Откровенья,

А многие ль прислушались к Нему?

Но радостно поняв непрочность рвенья -

Любить, хвалить и украшать тюрьму,

И прутья плотской разорвав породы,

Их души вырвались в предел свободы.

13

Их души вырвались в предел свободы.

Поют и пляшут за стеной тела.

День выходной. Забыты все невзгоды.

Бежит проигрывателя игла.

Что им универсамы и заводы, -

Толпа по-деревенски весела.

Как Рим подмяли пришлые народы,

Подмяли город жители села.

Из их среды выходят прокуроры,

Официанты, дипломаты, воры,

Писатели, начальственная мразь.

И смотрят души на тела чужие,

На беглых в новосозданной России:

Меж ними на земле возникла связь.

14

Меж ними на земле возникла связь,

Но это смутно сознают живые,

И только после смерти возродясь,

Вдыхают воздух вольности впервые.

Но разве мы - лишь пепел, глина, грязь?

Иль наших женщин муки родовые -

Не Божья боль? Иль мы, соединясь

С ушедшими в пространства мировые,

Не можем зренье духа обрести

И жить должны в неволе, взаперти,

И в слепоте и духоте затворной

Не видеть, как сияет мир земной,

Как дышит воскрешающей весной

Покров земли сырой, зелено-черный?

15

Покров земли сырой, зелено-черный,

Покойника неспешный перенос

И около кладбищенской уборной

На майском солнце греющийся пес.

Герой-пилот, советник ли надворный,

Иль школьница под сенью двух берез, -

Что памятник нам скажет рукотворный?

Да и какой задать ему вопрос?

Друг другу были ли они известны,

Когда носили свой наряд телесный,

Иль близость их позднее родилась?

И лишь когда, в разрозненные годы,

Их души вырвались в предел свободы,

Меж ними на земле возникла связь.

1979

Кличка

Луна грозна, во мгле ночной мала,

Она выглядывает из тумана,

Как бы зловещее отверстие ствола

Из детективного романа.

Убийца — слышим — движется шажком,

А кличка Старость. Птичьим, волчьим стаям,

А также человечьим он знаком.

Мы умираем. Умираем.

1996

Князь

Потомок желтых чужеземцев

И Рюриковичей родня,

Он старые повадки земцев

Сберег до нынешнего дня.

Хром, как Тимур, стучит, как дятел,

Своим мужицким костылем.

Сам не заметил, как растратил

Наследство перед Октябрем.

Он ищет счастья в шуме сучьев,

В тепле парного молока.

Ему рукою машет Тютчев,

Кивает Дант издалека.

Он говорит: «Приди Мессия,

Скажи он мне: - Ты лучше всех! -

Я прогоню его: живые,

Мы все равны, а святость - грех».

Он мне звонит, когда в журнале

Читает новый перевод:

«Дружочек, сократить нельзя ли?

Не терпит истина длиннот!»

«Петр Павлович, приятным словом

Порадуйте меня!» - «А что,

Готов порадовать: я в новом, -

Вчера купили мне пальто.

Тепло, легко, - ну, легче пуха. -

Ты важен в нем, - сказал мне внук...»

И, в трубку засмеявшись глухо,

Беседу обрывает вдруг.

1961

Когда болезненной душой устану...

Когда болезненной душой устану

От поздней и мучительной любви,

Под старость лет пущусь по океану,

         Как Иегуда Галеви.

Заблудится ль корабль и рухнет в бездну,

К разбойникам я попаду ли в плен,

В толпе ли пилигримов я исчезну,

         В пыли, у глинобитных стен?

Я твердо знаю, что исчез я прежде,

Что не было меня уже тогда,

Когда я малодушно жил в надежде

         На близость Страшного суда,

А между тем служил я суесловью,

Владея немудреным ремеслом,

И слово не хотело стать любовью,

         Чтобы остаться, как псалом.

1975

Когда в слова я буквы складывал...

Когда в слова я буквы складывал

И смыслу помогал родиться,

Уже я смутно предугадывал,

Как мной судьба распорядится,

Как я не дорасту до форточки,

А тело мне сожмут поводья,

Как сохраню до смерти черточки

Пугливого простонародья.

Век сумасшедший мне сопутствовал,

Подняв свирепое дреколье,

И в детстве я уже предчувствовал

Свое мятежное безволье.

Но жизнь моя была таинственна,

И жил я, странно понимая,

Что в мире существует истина

Зиждительная, неземная,

И если приходил в отчаянье

От всепобедного развала,

Я радость находил в раскаянье,

И силу слабость мне давала.