Семён Виленский

Семён Виленский

Четвёртое измерение № 22 (478) от 1 августа 2019 года

Стихи ГУЛАГА (часть 1)

Изломанные строки изломанных судеб

 

Акцент-45: материал об антологии «Поэзия узников ГУЛАГа» читайте здесь.

Предоставим слово бывшим узникам ГУЛАГа, репрессированным по политической 58 статье с её многочисленными подпунктами. Они, по нашему убеждению, поэтическими строками ответят на многие непростые вопросы.

 

Мне в стихах этих радости век не найти,

Я писал их в пустыне, в ночи, под пургою.

Я писал их всем сердцем, что билось в груди,

Онемевшей от лома и тачки рукою.

 

Воркута. Шахта «Капитальная». 1948

 

Эти строки принадлежат белорусскому поэту Михаилу Мельникову. В 1979 году ему было присвоено звание «Заслуженный работник культуры БССР». Его стихи можно найти в интернете.

Но это только один автор. А их… Стихи тех, кто прошёл испытания сталинскими лагерями, представлены в книге, составленной Семёном Самуиловичем Виленским... (Прошёл или сгинул, погиб. Но сохранились бессмертные строки. Строки, написанные кровью...). Антология «Поэзия узников ГУЛАГа» – объёмный фолиант; его подготовка и издание, без преувеличения, – гражданский подвиг одного человека. Вы только представьте: в антологию включены стихи почти четырёхсот поэтов! Их публикация разместилась на 952 страницах! Вес книги превышает полтора килограмма. Она была выпущена в 2005 году тиражом в 2500 экземпляров. Непомерно тяжёлый и тяжкий труд. Сердца и ума, совести и души труд.

 

Николай Гумилёв

 

1886 – 1921

 

Заблудившийся трамвай

 

Шёл по улице незнакомой

И вдруг услышал вороний грай,

И звоны лютни и дальние громы –

Передо мною летел трамвай.

 

Как я вскочил на его подножку,

Было загадкою для меня,

В воздухе огненную дорожку

Он оставлял при свете дня…

. . . . . . . . . . . . . . .

Вывеска… кровью налитые буквы

Гласят: «Зеленная», – знаю, тут

Вместо капусты и вместо брюквы

Мёртвые головы продают.

 

В красной рубашке, с лицом, как вымя,

Голову срезал палач и мне,

Она лежала вместе с другими

Здесь, в ящике скользком, на самом дне.

 

А в переулке забор дощатый,

Дом в три окна и серый газон…

Остановите, вагоновожатый,

Остановите сейчас вагон!

 

Машенька, ты здесь жила и пела,

Мне, жениху, ковёр ткала,

Где же теперь твой голос и тело,

Может ли быть, что ты умерла?

 

Как ты стонала в своей светлице,

Я же с напудренною косой

Шёл представляться Императрице

И не увиделся вновь с тобой.

 

Понял теперь я? Наша свобода –

Только оттуда бьющий свет,

Люди и тени стоят у входа

В зоологический сад планет.

 

И сразу ветер, знакомый и сладкий,

И за мостом летит на меня

Всадника длань в железной перчатке

И два копыта его коня.

 

Верной твердынею православья

Врезан Исакий в вышине,

И там отслужу молебен о здравье

Машеньки и панихиду по мне.

 

И всё ж навеки сердце угрюмо,

И трудно дышать, и больно жить…

Машенька, я никогда не думал,

Что можно так любить и грустить.

 

1921

 

Лидия Чуковская

1907 – 1996

 

* * *

 

М.

 

Куда они бросили тело твоё? В люк?

Где расстреливали? В подвале?
Слышал ли ты звук

Выстрела? Нет, едва ли.

Выстрел в затылок милосерд:

Вдребезги память.

Вспомнил ли тот рассвет?

Нет. Торопился падать.

 

1956

 

Берта Бабина

1886 – 1983

 

Спасибо

 

Тов. Зимину,

нашему эльгенскому конвоиру

 

Не знаю откуда ты родом –

Владимирский или рязанский,

Ты, сын трудового народа,

Нам скрасил век арестантский.

 

Не знаю, куда ты уехал –

В Каширу или Калугу,

Быть может, добился успеха,

Забыл колымскую вьюгу.

 

А может, родным и невесте

Пришлось прочитать: «Не ждите!»

И вы с моим сыном вместе

В солдатской могиле спите,

 

Но только за горькие годы,

Рельефные, как на картине,

За эту брусничную воду,

Что мне принёс и Марине,

 

За то, что не издевался,

Ни грубым не стал, ни строгим,

За то, что щадить старался

До крови стёртые ноги,

 

За то, что в погибельном крае
Ты нам не убавил веку,

За то, что в звериной стае

Старался быть человеком, –

 

Спасибо наше прими ты,

Простой паренёк крестьянский.

Живой ты или убитый,

Тамбовский или казанский!

 

Москва. 15 августа 1958

 

Виктор Васильев

1996–2002

 

* * *

 

Нет, не судьба,

а власть играет,

как в пешки нашими людьми:

одних в тюрьму она сажает,

других – в охрану у тюрьмы.

 

1939

 

* * *

 

Нас каждый день считают по три раза,

так не считают золотой запас.

Не потому, что мы дороже злата

а потому, что слишком много нас.

 

Сеть тюрем, лагерей, расстрелы –

вдруг не сойдётся по стране баланс!

Власть примет соответствующие меры:

посадит тех, кто охраняет нас.

 

1940

 

Виктор Хородчинский

1913 – 1937

 

Расстрел

 

И меня расстреляют.

Печален, спокоен,

Я пройду сквозь тюремную сизую муть.

Перед взводом поставят.

И точен, и строен

Ряд винтовок поднимется, целя мне в грудь.

Мимолётно припомню судьбу Гумилёва,

Лица милых расстрелянных где-то друзей.

На солдат посмотрю –

Будут странно суровы

И угрюмо-бездушны глаза палачей.

И спешащим вдогонку годам отгремевшим

Будет страшен секунд утомительных бег.

Залпа я не услышу.

Лицом побледневшим

Вдруг уткнусь в окровавленный

Колющий снег.

 

1937

 

Леонид Мартынов

1905 – 1980

 

* * *

 

Человек,

Которого ударили,

Человек, которого дубасили,

Купоросили и скипидарли

Человек, которого отбросили,

Человек, к которому приставили

С четырёх сторон по неприятелю,

Но в конце концов не обезглавили, –

Вот кто чувствует ко мне симпатию.

И к нему её я тоже чувствую,

Потому что я над ним не властвую

И не то чтобы сочувствую

Но в его страданиях участвую:

И меня пытались так когда-то ведь

Обрубать, обламывать, обтёсывать,

Деликатно говоря – причёсывать,

Говоря точнее – обрабатывать.

Чтоб признал их страшные законы я,

Убеждали и добро, и злом они,

Но орудия употреблённые

Для всего для этого изломаны,

Хоть и длились целые стлетия

Эти бесконечные занятия.

И теперь в любой стране на свете я

Ясно чувствую твою симпатию,

Человек, которого мытарили,

Всячески трепали, зуботочили,

Купоросили и скипидарили,

Но в конце концов не обезличили.

 

Юрий Домбровский

1909 – 1978

 

Чекист

 

Я был знаком с берлинским палачом,

Владевший топором и гильотиной.

Он был высокий, добродушный, длинный,

Любил детей, но выглядел сычом.

 

Я знал врача, он был архиерей;

Я боксом занимался с иезуитом.

Жил с моряком, не видевшим морей,

А с физиком едва не стал спиритом.

 

Была в меня когда-то влюблена

Красавица – лишь на обертке мыла

Живут такие девушки, – она

Любовника в кровати задушила.

 

Но как-то в дни молчанья моего

Над озером угрюмым и скалистым

Я повстречал чекиста. Про него

Мне нечего сказать – он был чекистом.

 

Андрей Обросов

1911 – 1994

 

Новая Ухтарка

 

Туда этапы часто шли.

Оттуда не было возврата…

И не слышна команда «пли!»:

Болотный воздух словно вата.

 

И люди падали, крича,

Предсмертный ужас ощущая.

А пулемёт им отвечал

Живьём в трясину загоняя.

 

Потом достреливать придут

И вглубь заталкивать баграми –

И пузыри наверх всплывут,

Скользя в крови между телами.

 

И на воде болотный лист

Через минуту не качнётся,

И небосклон вечерний чист,

И тишина вокруг сомкнётся.

 

Марк Соболь

1918 – 1999

 

Уходит ровесник…

 

Опомнись, останься, помедли хотя бы на кромке,

Земля, помоги, – ты навек в неоплатном долгу!..

Уходит ровесник, достойно уходит, негромко,

уходит ровесник, а я удержать не могу.

 

Оттуда не будет ни звука, ни строчки, ни вести,

там просто нигде, никогда, ни в аду, ни в раю…

И если по правде, то лучше бы всё-таки вместе,

как шли по Земле, как равненье держали в строю.

 

Когда возвращусь я оплакивать эту потерю,

в какой Гефсимании мой предпоследний уют?

Корыстные дети и внуки, которым не верю,

дурея от скуки, людей децибелами бьют.

 

Мы шли под штыками, но не было в душах смиренья,

мы были слепые, мы видели свет впереди…

Уходит ровесник. Уходит мое поколенье,

могучие руки устало скрестив на груди.

 

Иные безвестны, другие записаны в святцы,

но спился трубач, и давно переплавлена медь…

Уходит ровесник. А мне для чего оставаться,

сквозь тёмные стёкла цветные мультяшки глядеть?

 

Кому передам на хранение воспоминанья –

Возьмите, прохожий, поскольку я утром умру?

А розовый конь всё проносится гулкою ранью,

А синий платочек трепещет флажком на ветру…

 

1986

 

* * *

 

О жизни и муке

ушедших в расход

витийствуют внуки –

весёлый народ!

 

Шуруйте, ребята,

на наших костях,

на наших костях –

на своих скоростях.

 

Спасибо, поскольку

уловлено ловко:

у нас – перековка,

у вас – перестройка.

 

Где наша баланда –

там ваша баллада,

стихами охаяв

моих вертухаев.

 

Колымская трасса

Печора и Бам…

Аншлаги над кассой

поёт Розенбаум.

 

Где наши зэ-ка –

у вас му-зы-ка

и в рифму на «лагерь»

о лагере шлягер.

 

За буковку – рублик,

а мы-то бывало, –

четырнадцать кубиков

лесоповала.

 

Шаг вправо, шаг влево,

собаки, стрелки, –

для вопля припева,

для хрипа строки,

 

где каждое слово

душе поперёк…

 

Неужто нам снова

добавили срок?

 

1988

 

Ярослав Смеляков

1913-1972

 

Три витязя

 

Мы шли втроём с рогатиной на слово

и вместе слезли с тройки удалой –

три мальчика,

три козыря бубновых,

три витязя бильярдной и пивной.

 

Был первый точно беркут на рассвете,

летящий за трепещущей лисой.

Второй был неожиданным,

а третий –

угрюмый, бледнолицый и худой.

 

Я был тогда сутулым и угрюмым,

хоть мне в игре

пока ещё – везло,

уже тогда предчувствия и думы

избороздили юное чело.

 

А был вторым поэт Борис Корнилов, –

я и в стихах, и в прозе написал,

что он тогда у общего кормила

недвижно скособочившись, стоял.

 

А первым был поэт Васильев Пашка,

златоволосый хищник ножевой –

не маргариткой

вышита рубашка,

а крестиком – почти за упокой.

 

Мы вместе жили, словно бы артельно,

но вроде бы, пожалуй что,

не так –

стихи писали разно и отдельно,

а гонорар несли в один кабак.

 

По младости или с похмелья –

сдуру,

блюдя всё время заповедный срок,

в российскую свою литературу

мы принесли достаточный оброк.

 

У входа в зал,

на выходе из зала,

метельной ночью, утренней весной,

над нами тень Багрицкого витала

и шелестел Есенин за спиной.

 

…Второй наш друг,

ещё не ставший старым,

морозной ночью арестован был

и на дощатых занарымских нарах

смежил глаза и в бозе опочил.

 

На ранней зорьке пулею туземной

расстрелян был казачества певец,

и покатился вдоль стены тюремной

его златой надтреснутый венец.

 

А я вернулся в зимнюю столицу

и стал теперь в президиумы вхож.

Такой же злой, такой же остролицый,

Но спрятавший

для обороны – нож.

 

Вот так втроём мы отслужили слову

искупили хоть бы часть греха –

три мальчика,

три козыря бубновых,

три витязя российского стиха.

 

Переделкино. 21 декабря 1967

 

Анна Баркова

1901 – 1976

 

* * *

 

Как дух наш горестный живуч,

А сердце жадное лукаво!

Поэзии звенящий ключ

Пробьётся в глубине канавы.

 

В каком-то нищенском краю

Цинги, болот, оград колючих

Люблю и о любви пою

Одну из песен самых лучших.

 

1955

 

Тоска российская

 

Хмельная, потогонная

Ты нам опять близка,

Широкая бездонная

Российская тоска.

 

Мы строили и рушили,

Как малое дитя

И в карты в наши души

Сам чёрт играл шутя.

 

Нет, мы не Божьи дети,

И нас не пустят в рай,

Готовят на том свете

Для нас большой сарай.

 

Там нары кривобокие,

Не в лад с доской доска,

И там нас ждёт широкая

Российская тоска.

 

13-14 декабря 1974

 

Осип Мандельштам

1891 – 1938

 

* * *

 

Мы живём, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлёвского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

И слова, как пудовые гири верны,

Тараканьи смеются глазища,

И сияют его голенища.

 

А вокруг его сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей.

Кто свистит, кто смеётся, кто хнычет,

Он один лишь бабачит и тычет.

Как подкову, куёт за указом указ –

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него – то малина

И широкая грудь осетина.

 

Ноябрь 1933

 

Лев Мартюхин

1914 – 1996

 

Песнь о Колыме

 

Колыма! Колыма! – Ледяная планета!

Я в грёзах мечтаю, бегу

В южное жаркое лето

Но цепи порвать не могу.

 

Изморены голодом, Колымой обморожены.

Тут сроки бессрочны и время без дат.

В пропасть могильную заживо сброшены –

Нет отсюда возврата назад!..

 

Мы одною судьбою повязаны –

Крестьянин, нарком и бродяга, –

И все дороги нам свыше указаны –

В ледяной крематорий ГУЛАГа!

 

Колыма! Колыма! – Золотая гробница!

Белый саван нам – северный снег,

Нет гробов и могил, только снег – плащаница,

Одна плащаница на всех!

 

Нина Гаген-Торн

1901-1986

 

Возвращение

 

Как странно тем, кто видел Смерть,

Вернуться в жизнь опять:

Вложить персты в земную твердь

И вкус, и запах ощущать!

Тяжёлых брёвен слышать вес,

На стёклах – лёгкий пар,

В снегу от окон светлый крест,

И тюль, и самовар.

И кем-то мытый лак полов,

И чей-то отчий дом…

А ты пришёл из страшных снов

С котомкой за плечом.

Был сдвинут вес привычных дел,

Шёл бой. И в пустоте

Ты даже думать не умел
О том, как жили те,

Кто оставался за чертой,

В спокойном лёте лет.

Как странно тем прийти домой,

Кто видел Смерти свет!

 

1943

 

Гюнтер Тюрк

1911 – 1950

 

* * *

 

Когда-то был я полон грёз,

Тоски по девичьему взору.

Средь лунной белизны берёз

Дивился звёздному узору.

 

И что ж – оглох я и ослеп?

Я красоты не замечаю!

Мне всех красот милее хлеб,

Его лишь жду, и чту, и чаю.

 

В мечтах – не мать и не жена,

Не образ друга, не злодея…

Течёт голодная слюна

Моим вниманием владея.

 

И нет ни радостей, ни мук,

Ни сил душевных, ни желаний –

Желудок, как большой паук,

Избавил сердце от страданий.

 

Он закатал его в комок,

И высосал, и до растленья

Довёл, и вот теперь на мозг

Распространяет вожделенья.

 

Остатки разума тая,

Лежу поруганный, бесправный,

Поверженный в борьбе неравной…

О, неужели это я?!

 

Николай Клюев

1884 – 1937

 

* * *

 

К нам вести горькие пришли,

Что зыбь Арала в мёртвой тине,

Что редки аисты на Украине,

Моздокские незвонки ковыли,

И в светлой Саровской пустыне

Скрипят подземные рули!

 

К нам тучи вести занесли,

Что Волга синяя мелеет,

И жгут по Керженцу злодеи

Зеленохвойные кремли,

Что нивы суздальские, тлея

Родят лишайник да комли!

 

Нас окликают журавли

Природной тягою в последки,

И сгибли зябликов наседки

От колтуна и жадной тли,

Лишь сыроежкам многолетки

Хрипят мохнатые шмели!

 

К нам вести чёрные пришли,

Что больше нет родной земли,

Как нет черёмух в октябре,

Когда потёмки на дворе

Считают сердце колуном,

Чтобы согреть продрогший дом,

Но, не послушны колуну,

Поленья воют на луну.

И больно сердцу замирать,

А в доме друг, седая мать!..

Ах, страшно песню распинать!

 

Нам вести душу обожгли,

Что больше нет родной земли,

Что зыбь Арала в мёртвой тине,

Замолк Грицко на Украине,

И Север – лебедь ледяной

Истёк бездомною волной,

Оповещая корабли,

Что больше нет родной земли!..

 

1929 – 1934

 

Борис Дьяков

1902 – 1992

 

Из поэмы «Колыма»

Вступление

 

Далёкий край смертей и горя,

Где стонет Тихий океан,

У пенных волн седого моря

Расположился Магадан.

Но здесь пока лишь только зоны,

Бараки, вышки и конвой.

Где кровь советских заключённых

Смешалась с мёртвою землёй.

 

Но скоро здесь, на диво людям,

На обезжизненных пластах,

И саду цвесть, и город будет

На человеческих костях.

 

На пьедесталах, рот оскалив

Застынут в бронзе у домов

Кровавый Сталин и Гаранин

И лучший сталинец Ежов…

 

Дороги, мрачные дороги.

На них к спасенью нет пути,

По ним спешат враги народа

Людей из жизни увезти.

 

И вот по ним с обычным визгом

Людей везут грузовики –

Рабов эпохи сталинизма –

В тайгу, на шахты, в рудники.

 

Бегут во мрак, бегут к несчастью,

Дороги смерти наших дней.

Кто скажет, сколько чёрной властью

На них погублено людей?

 

И сколько лет ещё страшенных,

Кто это может отгадать,

В неволе сталинского плена

Ты прохрипишь, Россия-мать?..

 

Евгения Гинзбург

1904 – 1977

 

* * *

 

И вновь, как седые евреи,

Воскликнем, надеждой палимы,

И голос сорвётся, слабея:

На будущий – в Ерусалиме!

Тюремные кружки содвинув,

Осушим их, чокнувшись

Прежде.

Ты смыслишь что-либо в винах?

Нет слаще вина надежды!

Товарищ мой! Будь веселее!

Питаясь перловкой, не манной,

Мы всё ж, как седые евреи,

В свой край верим

Обетованный.

Такая уж вот порода!

Замучены, нищи, гонимы,

Всё ж скажем в ночь

Нового года:

На будущий – в Ерусалиме!

 

* * *

 

…Чтоб горечь, осев у глаз,

Как плесень на дне колодца,

Не раз учила бы нас

Мечтать, пламенеть, бороться.

Чтоб в этих сырых стенах,

Где нам обломали крылья,

Не свыклись мы, постонав,

С инерцией бессилья.

Чтоб в дебрях тюремных лет,

Сквозь весь одиночный ужас,

Мы не позабыли свет

Созвездий, соцветей, содружеств…

Чтоб в некий весенний день

Возможного всё же возврата

Нас вдруг не убила сирень

Струёй своего аромата.

 

Наталия Ануфриева

1905 – 1990

 

* * *

 

Весны не будет и не надо.

Александр Блок

 

Всё снежно, чисто и бело …

О, пусть не вернётся весна!

Я верю: в суровом «к расстрелу»

Глубокая есть тишина.

 

Путь страшный люблю горячо я

И с этой любовью умру…

Гори ж, моё сердце, свечою

На зимнем холодном ветру!

 

И в скорби предсмертной без меры,

Пронзающей душу до дна,

Есть радость погибших за веру,

Казнимых во все времена.

 

Я верю, я скоро у цели…

И зимние ветры поют

О снежной моей колыбели,

О звёздах, о встречах в раю.

 

И жду я, чтоб ветры задули

Последнюю искру огня,

А сердцу смертельную пулю

Так просто, так сладко принять.

 

Ярославль. 1938

 

Автор неизвестен

 

Ванинский порт

(Бытуют два варианта, вариант 2)

 

Я помню тот Ванинский порт

И вид парохода угрюмый.

Как шли мы по трапу на борт,

В холодные мрачные трюмы.

 

На море спускался туман.

Ревела стихия морская.

Лежал впереди Магадан –

Столица Колымского края.

 

Не песня, а жалобный крик

Из каждой груди вырывался.

«Прощай навсегда, материк!» –

Хрипел пароход, надрывался.

 

От качки стонали зэка,

Обнявшись, как родные братья.

И только порой с языка

Срывались глухие проклятья:

 

– Будь проклята ты, Колыма,

Что названа чудной планетой,

Сойдёшь поневоле с ума –

Отсюда возврата уж нету.

 

Пятьсот километров – тайга.

Где нет ни жилья, ни селений,

Машины не ходят туда,

Бредут, спотыкаясь, олени.

 

Там смерть подружилась с цингой.

Набиты битком лазареты.

Напрасно уж этой весной

Я жду от любимой ответа.

 

Прощай, моя мать и жена!

Прощайте вы, милые дети.

Знать, горькую чашу до дна

Досталось мне выпить на свете!

 

Елена Владимирова

1902 – 1962

 

* * *

 

Я всего лишь тюремный поэт,

я пишу о неволе.

О черте, разделяющий свет

на неравные доли.

Ограничена тема моя

обстановкой и местом.

Только тюрьмы, этап, лагеря,

мне сегодня известны.

и в двойном оцепленье штыков

и тюремных затворов

вижу только сословье рабов

и сословье надзора.

В мой язык включены навсегда

те слова и названья,

что в тюрьме за года и года

восприняло сознанье.

Вышка. Вахта. Параша. Конвой.

Номера на бушлатах.

Пайка хлеба. Бачок с баландой,

Бирка со смертной датой.

Это вижу и этим дышу

за чертою запрета.

Это знаю одно и пишу

лишь об этом.

Ограничена тема моя,

но за этой границей –

лагеря, лагеря, лагеря

от тайги до столицы.

Не ищи никаких картотек,

не трудись над учётом:

три доски и на них человек –

мера нашего счёта.

Искалечен, но всё-таки жив

человек, как и раньше,

он живёт, ничего не забыв

в своей жизни вчерашней.

И хотя запрещают о нём

говорить или слышать –

его грудь под тюремным тряпьём

и страдает и дышит.

 

Борис Ручьёв

1913 – 1973

 

* * *

 

По ходячей поговорке,

в нашей жизни всё не так:

есть бумага – нет махорки,

нет бумаги – есть табак.

И однажды мне, бедняге,

через дальние моря

довелося без бумаги

плыть на север, не куря.

Путь далёкий, сердцу тошно,

на табак гляжу с тоской…

И случилось, как нарочно,

ваши письма под рукой.

Ваша память, ваше слово,

ваша радость, ваша грусть –

всё, что я читал бы снова

и запомнил наизусть …

Вот курю я дни и ночи,

перед сном и после сна,

докурившись, между прочим,

до последнего письма.

И взяла меня досада,

будто, к горю моему,

вы пришли и сели рядом,

чуть заметная в дыму.

Что бы смог я вам ответить,

как в глаза бы глянуть смог?

Так что спрятал я в кисете

то, последнее письмо.

Я хранил его годами,

нёс за пазухой вперёд –

через ветер, через пламя,

через речки в ледоход.

На работу брал с собою,

от дождя его берёг,

клал под камушек в забое,

клал под спички в коробок.

Каждой ночью незаметно

от воров его скрывал,

будто кровный и заветный

свой последний капитал.

Будто чудом в самом деле

не рассыпалось оно,

в нём и строчки побледнели,

точки выцвели давно.

Всю далёкую дорогу

шёл я в сумраке лесном,

сам старея понемногу,

с вашим маленьким письмом.

И минуткой, вновь тоскуя,

вновь глядел спокойно я,

как написано: «Целую»

и подписано: «Твоя…».

 

Марианна Ямпольская

1891 – 1960

 

В бараке

 

В бараке каждый вечер – ссоры,

Зубовный скрежет, стон и плач,

И каждый день плодятся воры,

И каждый – сам себе палач.

 

Профессор, крадущий талоны

И хлебный нищенский паёк, –

Какие страшные уклоны,

Какой зловещий, грозный рок!

 

Так расточить свой облик прежний,

Так потерять над телом власть,

Так опуститься безнадежно,

Так глубоко, так низко пасть!

 

Но – осудить – не станет силы,

Не хватит духу – заклеймить…

Не все ли на краю могилы,

Не всех ли смертный страх томит?..

 

И только с болью бесконечной

Глядя в прекрасные глаза

Когда-то гордой, безупречной,

Как осудить – и наказать?

 

И лишь мучительно и остро,

Когда Царь-Голод взносит плеть,

Хочу сказать: мужайтесь, сестры,

Чтоб и его преодолеть!

 

8 марта 1942

 

Софья Солунова

1903 – ?

 

ЧСИР*

 

Нас породнила горькая беда.

Родство такое громче зова крови.

За нами лет угрюмых череда

В разлуке с правдой, волей и любовью.

 

За нами нар холодных неуют,

Решётки тень, тяжёлый шаг конвойных.

Всё то, что люди сразу не прочтут

В улыбке редкой, жестах беспокойных.

 

Где муж и дети? Рядом пустота,

Кордон колючий, вышки угловые.

Но оставались песни и мечта

Да руки наши и сердца живые.

 

Как мы трудились, обогнав рассвет,

В полях пшеничных, джунглях камышовых!

И здесь мы шли за Родиною вслед –

Невесты, жены, матери и вдовы.

 

Нас было много, – юных и седых,

Светловолосых, смуглых, белокожих.

На вырванные вместо лебеды

Колосья злаков были мы похожи.

 

Но злаки гибнут, – мы остались жить,

Водой живой нас Родина омыла

И, подобрав с затоптанной межи,

В родную почву вновь пересадила.

 

Прекрасен мир без вышек и оград.

Без страха, мозг терзавшего ночами.

И дети наши снова мирно спят

И спать спокойно мы привыкли сами.

 

Всё унесла весенняя вода:

Решётки, нары, узел в изголовье,

Но породнить успела нас беда,

Пожалуй, крепче, чем единой кровь.

 

1960

_____

*ЧСИР – член семьи изменника родины.

Так называлась литера, согласно которой

репрессировали жён и ближних родственников

«врагов народа».

 

Борис Зубакин

1884 – 1938

 

* * *

 

Сослав его под этот небосклон,

На берега, где ветер смерти веет,

Не ведали они, что Аполлон

Был родом из страны гипербореев.

 

Казалось им, что здесь царит зима,

Что дух застыл во власти вечной ночи.

А он услышал, как, сводя с ума,

По вечерам кузнечики стрекочут.

 

Своей судьбы знать людям не дано,

Не различить им даже зла от блага;

И можно спутать смерти полотно

Со ждущей вдохновения бумагой.

 

Архангельск – Холмогоры – Архангельск

 

Мария Терентьева

1906 – 1996

 

Тюремная колыбельная

 

Утром рано, на рассвете,

Корпусной придёт,

На поверку выйдут дети,

Солнышко блеснёт.

 

Проберётся лучик тонкий

За высокий щит,

К заключённому ребёнку

Лучик добежит.

 

Но светлее всё ж не станет

Мрачное жильё…

Кто вернёт тебе румянец,

Солнышко моё?

 

За решёткой,

За замками

Дни, словно года.

Плачут дети. Даже мамы

Плачут иногда,

 

Но выхаживая смену,

Закалив сердца.

Мальчик мой, не верь в измену

Своего отца.

 

Как он вынес суд неправый,

Клевету, разбой?

В море горя и отравы

Встретиться ль с тобой?

 

Тише, тише… Дремлют дети.

Солнца луч угас.

День весенний, свежий ветер

Прошумят без нас.

 

Часовая башня Бутырской тюрьмы. 1938

 

Самуил Мороз

1920 – 1992

 

28 января 1938

 

Был день как день: читал, гулял, судачил

С соседями о жизни, о судьбе,

Настроил балалайку, даже начал

Чего-то под нос напевать себе.

 

И, проходя по Каменному мосту

Над незамерзшею Москва-рекой,

Я шапку снял, подумав: а мороз-то

Сегодня, видимо, вовсе никакой.

 

По радио великолепный Штраус

Звучал, уже сгущалась тьма.

Что дальше? Что тогда со мною сталось?

Да ничего: Лубянка и тюрьма.

 

Захар Дичаров

1912 – ?

 

* * *

 

Умирают диктаторы…

Кто на заднем дворе

догорает, вонючим бензином облит,

кто – в бетонной норе,

обработанный дымом молитв.

Подыхают от пуль и от бомб

(сиротеет высокий пост!),

низвергаясь бронзовым лбом,

глухо стукаются о помост.

В виллах пышных, во тьме лесов

драгоценную жизнь влача,

умирают в компании псов,

без причастья и без врача.

…Долог жизни их блудный бег

(в чём другом, а в этом – фартит!)

Но в бессмертье, в грядущий век

палачам – никогда не войти!

 

1953

 

Борис КОРНИЛОВ

1907 – 1938

 

* * *

 

Это осень радости виною,

сыплет изморозь,

темнеет в пять,

за стихами и за тишиною

заходите в Болдино опять.

 

Не спеша мечтаете о многом,

спит Россия,

и туман высок.

Тихо по просёлочным дорогам

вас дорожный увезёт возок –

грызть перо в прекрасном утомленье, –

песня зарождается, гляди…

Император,

Третье отделенье –

это всё осталось позади.

 

Через сотню лет

и через двести

(грандиозные годов ряды)

все поэты соберутся вместе,

вашими поэмами горды.

 

И опять грохочет гром победный,

разрывая на куски покой,

скачет всадник – над Невою – Медный,

и поёт Земфира над рекой.

 

Страшное прошло одно столетье,

Александр Сергеевич, гляди –

император,

отделенье Третье –

это всё осталось позади.

 

1936

 

Ольга Берггольц

1910 – 1975

 

* * *

 

Нет, не из книжек наших скудных –

Подобья нищенской сумы,

Узнаете о том, как трудно,

Как невозможно жили мы.

Как мы любили, горько, грубо,

Как обманулись мы, любя,

Как на допросах, стиснув зубы,

Мы отрекались от себя.

 

Как в духоте бессонных камер

И дни, и ночи напролёт

Без слёз, разбитыми губами

Твердили: «Родина», «Народ».

 

И находили оправданья

Жестокой матери своей,

На бесполезное страданье

Пославшей лучших сыновей.

 

О, дни позора и печали!

О, неужели даже мы

Тоски людской не исчерпали

В открытых копях Колымы!

 

А те, что вырвались случайно,

Осуждены ещё страшней:

На малодушное молчанье,

На недоверие друзей.

 

И молча, только тайно плача,

Зачем-то жили мы опять,

Затем, что не могли иначе

Ни жить, ни плакать, ни дышать.

 

И ежедневно, ежечасно,

Трудясь, страшилися тюрьмы,

Но не было людей бесстрашней

И горделивее, чем мы!

 

Но наши цепи и вериги

Она воспеть нам не дала –

И равнодушны наши книги,

И трижды лжива их хвала.

 

Но если, скрюченный от боли,

Вы этот стих найдёте вдруг,

Как от костра в пустынном поле

Обугленный и мёртвый круг,

 

Но если жгучего преданья

Дойдёт до вас холодный дым, –

Ну что ж! Почтите нас молчаньем,

Как мы, встречая вас, молчим!

 

Март 1941

 

Лев Гумилёв

1912-1992

 

* * *

(Из поэмы «Зимняя сказка»)

 

Вверху луна бежит неудержимо,

Внизу бежит подземная вода.

Уходят вдаль года, года проходят мимо,

И часто мнится – навсегда.

Но бурых туч встревоженные пятна

И серый огнь подземных родников

Зовут на землю вновь, зовут сюда обратно

Мечты давно зарытых в землю стариков.

Утраченные дни сильнее поколений.

Детей не упасут от пращуров отцы.

Истоки ваших чувств, восторгов и стремлений

Хранят в глухих гробах седые мертвецы.

Досель вся ваша жизнь служила для ответа

Вопросу грешника, скорбящего в гробу…

 

Норильск, лагерь. 1942

 

Николай Заболоцкий

1903 – 1958

 

Где-то в поле возле Магадана

 

Где-то в поле возле Магадана,

Посреди опасностей и бед,

В испареньях мёрзлого тумана

Шли они за розвальнями вслед.

От солдат, от их лужёных глоток,

От бандитов шайки воровской

Здесь спасали только околодок

Да наряды в город за мукой.

Вот они и шли в своих бушлатах –

Два несчастных русских старика,

Вспоминая о родимых хатах

И томясь о них издалека.

Вся душа у них перегорела

Вдалеке от близких и родных,

И усталость, сгорбившая тело,

В эту ночь снедала души их.

Жизнь над ними в образах природы

Чередою двигалась своей.

Только звёзды, символы свободы,

Не смотрели больше на людей.

Дивная мистерия вселенной

Шла в театре северных светил,

Но огонь её проникновенный

До людей уже не доходил.

Круг людей посвистывала вьюга,

Заметая мёрзлые пеньки.

И на них, не глядя друг на друга,

Замерзая, сели старики.

Стали кони, кончилась работа,

Смертные доделались дела…

Обняла их сладкая дремота,

В дальний край, рыдая, повела.

Не нагонит больше их охрана,

Не настигнет лагерный конвой,

Лишь одни созвездья Магадана

Засверкают, став над головой.

 

1956

_____

Продолжение цикла «Стихи ГУЛАГа.

Изломанные строки изломанных судеб» –

в номере 23(479) от 11 августа 2019 года