Семён
Виленский

Гренада – Колыма

Семью он покинул,

ушёл воевать,

чтоб землю в Гренаде

крестьянам отдать.

Вернулся из тех

романтических мест

и вскоре, бедняга

попал под арест.

Спросил его опер:

– Скажи, на хрена

сдалась, тебе, как её,

эта Грена?

Бледнел он, как снег,

и краснел, как пион,

а опер орал:

– Ты немецкий шпион!

Судьбы колесо

чуть не сбило с ума.

Решило ОСО:

десять лет, Колыма.

Он мыл золотишко,

слезы не тая,

и пел, как мальчишка:

– Гренада моя!

Почти Эльдорадо –

тут золота тьма.

Гренада, Гренада,

моя Колыма!

Повыпали зубы

средь каторжной мглы,

и мёртвые губы

шепнули:

– Колы…

* * *

Покуда есть охота,

покамест есть друзья,

давайте делать что-то:

иначе жить нельзя.

Ни смысла и ни лада,

и дни как решето, –

но что-то делать надо,

хоть неизвестно – что.

Ведь срок летуч и краток,

вся жизнь – в одной горсти,

так надобно ж в порядок

хоть душу привести.

Давайте что-то делать,

чтоб духу не пропасть,

чтоб не глумилась челядь

и не кичилась власть.

Никто из нас не рыцарь,

не праведник челом,

но можно ли мириться

с неправдою и злом?

Давайте делать что-то,

и – чёрт нас побери –

поставим Дон Кихота

уму в поводыри!

Пусть наша плоть недужна

и безысходна тьма,

но что-то делать нужно,

чтоб не сойти с ума.

Уже и то отрада

у запертых ворот,

что всё, чего не надо,

известно наперёд.

Решай скорее, кто ты,

на чьей ты стороне, –

обрыдли анекдоты

с похмелья наравне.

Давайте что-то делать,

опомнимся потом, –

стихи мои – и те вот

об этом об одном.

За божий свет в ответе,

мы всю вину несём, –

неужто все на свете

окончится на сём?

Давайте ж делать то, что

Господь душе велел,

чтоб ей не стало тошно

от наших горьких дел.

1980

Встреча с прошлым

Звезды смерти стояли над нами,

и безвинная корчилась Русь

под кровавыми сапогами…

Анна Ахматова

Толпа колышется, гудит,

Как в древнем Новгороде вече,

И вновь дорога впереди,

И, в ожиданье рейса, вечер

Я коротаю, жидкий чай

Тяну за стойкою буфета,

И вдруг – столкнулся невзначай

Газа в глаза, как вспышки света.

…Колымский друг был очень рад,

Коньяк разлил на два стакана,

И на потёртый «дипломат»,

Прихваченный из Магадана,

Кетовый выложил балык

И банку с красною икрою

Открыл он, бойкий на язык,

Но боль душевную не скроешь –

Стакан дрожал в его руке,

Тоску в глазах его читаю:

– Давно ты на «материке»,

А я – всё золото копаю…

И, примостившись у окна,

Указ нарушив, без комфорта,

Коньяк мы выпили до дна

В глухом углу аэропорта.

И монотонно со стены

Часы отстукивали время,

Несуществующей вины

Вдруг вновь на нас свалилось бремя –

Тех сорока минувших лет

Как будто вовсе не бывало,

И боль давно забытых бед

Вновь в наших душах оживала.

Мы были жертвами войны –

Войны совсем иного рода,

Той, что Великий вождь страны

Вёл против своего народа,

Когда на север и восток,

Рыдая, корчись, проклиная,

Этапов горестный поток

Тянулся без конца и края.

Ужасный путь этапных трасс

Не всем пройти хватило силы,

И оставались после нас

Там безымянные могилы.

Тропой, пробитой по горам,

Нас злой конвой пригнал в Находку,

В бараках вшивых по утрам

Мы ели ржавую селёдку,

А вечерами к огонькам

Душа тянулась в бухту робко.

И, как небритые зэка,

Щетинились тайгою сопки.

Здесь за свободою в бега

Никто уж не рискнёт пуститься –

Кругом суровая тайга

И штормовые берега,

А вольные – лишь зверь да птица.

Как горе, горькое вино

Мы по стаканам вновь разлили

И, не хмелея, молча пили

За тех, кто жизнь, как мы, любили,

За тех кому уж не дано

Держать стакан на нашей тризне,

За их загубленные жизни,

Кто в мир иной ушёл давно…

* * *

Вижу, как строится, слышу, как рушится,

Все холодней на земной стезе…

Кто же нам даст железное мужество,

Чтобы взглянуть в глаза грозе?

Сегодня с трибуны слово простое

В громе оваций вождь говорил.

Завтра обломки дамб и устоев

Жадно затянет медленный ил.

Шумные дети учатся в школах.

Завтра – не будет этих детей.

Завтра – дожди на равнинах голых,

Месиво из чугуна и костей.

Скрытое выворотится наружу.

После замолкнет и дробь свинца.

И тихое зеркало в красных лужах

Не отразит ничьего лица.

1937

* * *

Паровозов голоса

И порывы дыма.

Часовые пояса

Пролетают мимо.

Что ты смотришь в дым густой,

В переплёт оконный –

Вологодский ты конвой,

Красные погоны.

Что ты смотришь и кричишь,

Хлещешь матом-плёткой?

Может, тоже замолчишь,

Сядешь за решётку.

У тебя ещё мечты –

Девка ждёт хмельная.

Я ведь тоже был, как ты,

И наверно знаю.

А теперь досталось мне

За грехи какие?

Ах, судьба моя в окне,

Жизнь моя, Россия…

Может быть, найдёт покой

И умерит страсти…

Может, дуростью такой

И даётся счастье.

Ты, как попка, тут не стой,

Не сбегу с вагона.

Эх, дурацкий ты конвой,

Красные погоны.

1948

Этап

Вагон. Свечи огарок душный.

Погаснет – и каюк!

Сигнала поезд ждёт послушно,

Нас заперли на крюк.

Разгул звериный у шалмана

Побоище. Грабёж.

Мелькают лица из тумана.

Кого-то ищет нож.

Пощады нет в кровавой драке!

И стон, и вой, и рык,

И хряк удара в полумраке,

И жалкий женский крик…

Вцепилась я за веру в Чудо.

Не смею отпустить.

Всем существом держать я буду

Ту тоненькую нить.

Она дрожит, а я застыла…

О, только б сил достать

Среди жестокости постылой

Ту нить мне удержать.

Пока не начат путь багровый,

Не отданы концы!

Успеют ли сорвать засовы

Вокзальные гонцы…

Лицо недвижное не выдаст

Мольбы моей немой.

Пощады! Гнев смени на милость,

Теплушки дверь открой!

Верни с этапа нас, о Боже!

Не дай погибнуть нам.

И если человек не может –

Открой нам двери сам!

И вдруг в ответ свистки конвоя,

Поспешный топот ног!

Разгул затих, как гул прибоя,

Заскрежетал замок!

О, Чудо! Распахнулись двери

На жизнь! На лунный снег.

Пусть тот, кто в чудеса не верит, –

Поверит им навек…

Навстречу воздух плыл, как счастье,

Из чистоты ночной…

Все принимало в нас участье,

Дышало тишиной…

Мы шли обратно, и дорога

Казалась нам легка.

А ночь была огромной, строгой

И долгой, как века…

Она жалела нас, старуха, –

Полярный конвоир…

Роняла снег, как слёзы, глухо

Оплакивая мир.

Сивая маска. Зима 1952

* * *

Умрёшь – и не закроют даже

твоих голодных, тусклых глаз,

не пожалеют и не скажут:

прости-прощай в последний раз.

Не будет слёз, не будет стона,

не наживёт никто седин.

Передадут по телефону,

что околел ещё один.

В гроб еле сбитый, сучковатый

тебя в бушлате запихнут

и, лоб пробив штырём, солдаты,

ругаясь, в тундру отвезут.

А в дни июля, когда тонет

она в ромашковых цветах,

трава шевелится и стонет

на истлевающих костях.

Размоет паводок скелеты,

чуть-чуть прикрытые землёй.

Никто не будет знать на свете

про воркутинский упокой.

Потом напишут о героях,

кем воздвигалась Воркута.

Но правду и людское горе

хранить лишь будет мерзлота.

Побег

В эту ночь серебром размерзались снега,

Голубым перелитые лаком.

В эту ночь арестант оторвался в бега,

Тот, что часто смеялся и плакал.

Пред ним расступились стальные ряды,

И луна не звенела в решётках.

И остались за ним голубые следы

Отражением мертвенно чётким.

И по этим ещё не отцветшим следам

Мчались люди пустыней безбрежной.

И с далёких высот золотая звезда

Им мерцала лукаво и нежно.

Всё быстрей и быстрей ускорялся их бег.

Чьё-то сердце горело во мраке.

Через час на снегу голубой человек

И над ним голубые собаки…

Воркута, пересылка. Зима 1949

* * *

Жизнь моя давно сгорела.

Стала юность горстью пепла.

Молодое сгибло тело,

И душа давно ослепла.

Роковой рогаткой пальцев

Кто-то выколол ей очи,

И с тех пор слепым скитальцем

Я скитаюсь дни и ночи.

Дни и ночи в узких зонах,

Воспевая чувство чести,

Я сзываю заключённых

На великий праздник мести.

И несу в руке подъятой

Золотой огонь бунтарства,

Озаряя мрак проклятый,

Скрывшей солнечное царство.

З д/о 1954

* * *

И я бродил по тюрьмам по советским,

Дав волю сердцу, песням и слезам…

Я в мир смотрел с недоуменьем детским,

Не веря даже собственным глазам.

На нарах лёжа, думая, вздыхая,

Я доходил, то точки доплывал.

И в дикой роже злого вертухая

Страну свою со страхом узнавал.

Сквозь длинный ряд чекистских кабинетов,

Сквозь оскорблений непрерывный ряд

Я шёл к тебе, моя Страна Советов,

Перед которой не был виноват.

Я виноват был в очень странном смысле.

В тюрьму попал за пару дерзких слов,

За пару дерзких откровенных мыслей,

За лозунг против правящих ослов.

Я виноват был в том, что правду-матку

Не мог скрывать, не мог в душе таить…

В тюрьму попал за ненависть к порядку –

К порядку, не дававшему мне жить.

З л/о 1955

* * *

На рывок – это мимо конвоя

В перекурный момент у зэка.

По глазам хлещет иглами хвоя,

Бурелом пробивает нога.

Что случилось с тобой, Виноградов?

Напролом ты пустился в бега,

Но не спасся от псов и прикладов,

От погони не скрыла тайга.

Мимо нас ты, как в царстве Кощея,

Спотыкаясь побрёл по плацу,

Обкрутили верёвкой шею,

Сгустки крови прилипли к лицу.

И, сложившись углом (били в почки),

Пробубнил еле слышно, как мог:

«Невозможно идти в одиночку».

И сквозь десны ещё:

«На рывок».

На рывок это значит весною

Просыпается будто от сна,

Жажда воли – не в зоне покоя,

А за зоной – подавно… Весна!

Мне припаяли восьмерик

Мне припаяли восьмерик

За то, что я поэт.

Судья, гуманнейший старик,

Скосил мне пару лет.

Меня могли бы сжечь в печи

Или убить в бою,

Но стукачи и палачи

Продлили жизнь мою,

Чтоб видеть мог сто лет подряд

Отравленные сны,

Мне дали серенький бушлат

И рваные штаны.

Крыло обрезали мечте,

Поставили клеймо,

Распяли душу на кресте

И бросили в дерьмо,

В парашный смрад, в кромешный ад.

Но в чем их цель была?

Чтоб я забыл, что я примат

В животном мире зла,

Чтоб разлюбил всё, что любил,

И, канувший во мрак,

Прямохождение забыл

И ползал, как червяк.

Чтоб задохнулся я в ночи

У бездны на краю,

Мне стукачи и палачи

Продлили жизнь мою.

* * *

Пишу стихи…

Но разве я пишу?!..

Не верь, читатель:

Ни бумаги шум,

Ни скрип пера,

Ни лёгкое скольженье

Карандаша

Отметят вдохновенье

Коротких песен

И печальных строк.

Мои стихи, увы,

Рождал острог

Шаги по камере от двери до решётки

Давали ритм

Размеренный и чёткий.

А сонм кипящих, непокорных слов

Я заключил в кольцо железных строф.

Ленинград. Большой дом. Май 1948

* * *

Он вошёл под названием Тридцать Седьмой,

Этот год, в галерею годов.

Этот Тридцать Седьмой, полон боли немой,

Полный лживо-возвышенных слов…

Полный крови и маршей, торжественных встреч

Самолётов – арктических птиц,

Полный тюрем набитых: ни сесть и не лечь,

Былей бед и побед-небылиц.

Год дневной суеты и тревожных ночей,

Неурочных звонков и дурных

Слухов, сказанных шёпотом, громких речей,

Страха, подлости, жертв дорогих…

Он надолго запомнится – Тридцать Седьмой.

Он зловещий оставил свой след.

И за ним, словно шлейф, вереницей лихой

Годы новых протянутся бед.

1950

Читая журналы

Стихи ослепительно гладки,

Обкатанные кругом,

Ни шва и ни лишней складки,

Как будто прошлись утюгом.

Они не топорщатся дерзко,

Все линии наведены.

До сального, мутного блеска

Наглажены крепко они.

О родине. О присяге,

О Сталине, о мечтах…

Не то что стихи-работяги,

В бушлатах и ватных штанах.

Стихи, что живут вне закона:

В прописке отказано им

За то, что беду миллионов

Распевом сказали своим.

Ну что ж, проживём без прописок,

Дышу и пишу, как могу,

И мятый, убористый список

Под стелькой сапог берегу.

1952

Свидание

О нет, то был не сон! То жизнь сама вломилась

В захлопнутую дверь, как свежей бури шквал.

Нежданная, негаданная милость

Тому, кто даже снов не ожидал.

Срамясь в глазах ханжей, каморку марлей

Огородив (не от дневной злобы),

Мы в ней укрылись, словно негры в Харлеме

От «улюлю» линчующей толпы.

Всё, что раздельно двигалось обычно,

Не смешиваясь вместе, не спеша,

Стеснилось вдруг толпой разноязычной

В том уголке, где мечется душа.

И, как в соседней бетономешалке,

Цемент страстей и дум, труха обид,

Щебёнка слов и страха гравий жалкий

Слились в какой-то чудный монолит.

Забрызган грязью, окружён штыками.

Безумьем и величьем наших дней,

Он всё-таки, как драгоценный камень,

Сверкал – чем отдалённой, тем ясней!

И если жадная и более живая

Бывает жизнь – я жил в тот малый срок,

Слезинки тёплые губами собирая

С таких родных, осунувшихся щёк…

Забившиеся в неприглядный угол,

Мы потому прощенью подлежим,

Что до конца принадлежим друг другу,

Всем бурям мира мы принадлежим.

Волго-Дон. 1951

Поэзия

Моя поэзия от долгих дум больна.

Запали очи. Высыхают губы,

В тяжёлых валенках, в одежде грубой

По тундре пробирается она.

Придёт ко мне. Закроет тихо дверь.

И склонится лицом в мои колени.

И кажется: мы на великой сцене,

Которую откроют не теперь,

Название которой СССР.

1951

* * *

Заглохнут шахты и мартены,

Отбушевав, как бред и страсть.

На берегах Десны и Лены

Возникнут новые системы,

Иная воцариться власть.

Потомок наш среди развалин

На истлевающей доске

На непонятном языке

Прочтёт слова: «Иосиф Сталин».

И на камнях, покрытых мохом,

Присев, поймёт тот гражданин,

Что это целая эпоха

Проклятий, скрежетов и вздохов

В пыли мелькнула перед ним.

1953

Реабилитированный

Что из того, что молодость моя

Прошла за тачкой по забоям,

Что обожжённая морозами земля

Мне полюбилась даже под конвоем.

Я много лет спины не разгибал,

А стужа горло мне сжимала,

Я золото в пригоршни собирал,

А хлеба вдосталь не бывало.

В забое был заколот я штыком,

Потом мне пальцы разгибали,

Отогревали кипятком,

Мастикой мазали и к бланкам прижимали.

Хранимый вечной мерзлотой,

Лежу, оправданный посмертно,

А жизнь идёт своею чередой,

Ей, как и мне, не надо монументов.

Колымский этап

Юрию Осиповичу Домбровскому

Идут,

От ветра встречного пьянея,

И строятся безмолвными рядами,

Потом выносят трупы.

Считают.

И холодно глядят немые сопки.

…стоят живые мёртвыми рядами.

Их принимает некто из ГУЛАГа

И шарит наторёнными глазами

По синегубым, по землистым лицам

И повторяет, словно заклинанье:

– Вопросы есть?

Вопросы есть? –

Штыки блестят на солнце.

– Вопросы есть? –

Клыки овчарки скалят.

А высоко,

Незримы и неслышны,

Торжественно поют людские души.

1955

Охранник

– Далось тебе, – сочувственно вздыхаю, –

Железо от народа охранять…

Небось и лет не больше тридцати?

Анатолий Пчёлкин

«Охранник дремлет в будке деревянной…»

Стихи мужские! Ни слезы, ни вздоха,

Ни мрака непроглядного ночей.

И обрамляет мирная эпоха

Портрет потенциальных палачей.

Мне наплевать, что ты не жёг, не резал,

В заветных рощах не сводил стволы.

Он также станет охранять железо,

Коль из него куются кандалы.

Ему все тридцать? Я вот постарела,

А тут, глядишь, и время не берёт!

Он нам велел в ручье заледенелом

Стоять, когда переходили брод.

А сам смотрел незрячими глазами

На наши муки, не питая зла.

Он женщину на вахте сапогами

Пинал, пока в крови не поплыла.

Ты говоришь, что он в глаза не взглянет?

Он прячет отсвет снега, смерти, крох…

Он столько знает, этот твой охранник,

Как говорится… не довёл бы Бог!

Телефон

Я ослеп, оглох и онемел…

Прежде ошибаться я умел.

Всё, что видел, свято почитал,

Всё, что слышал, правдою считал,

Верил в то, что говорил другим –

И чужим,

И очень дорогим.

Но однажды на исходе дня

Человек допрашивал меня.

И казалось мне, что не всерьёз

Он ведёт бессмысленный допрос.

Человек придвинул телефон

И спросил, какого цвета он.

Я сказал, что чёрный, но в ответ

Вдруг услышал дьявольское:

– Нет!

Бил в глаза свирепый чёрный цвет,

А в ушах моих звенело:

– Нет!

– Нет, он белый, – просто ты дурак,

Потому что видишь все не так! –

И тогда я видеть перестал,

И тогда я слышать перестал.

Больше ошибаться я не смел,

Я ослеп, оглох и онемел.

Слово к людям

До утра просидев над архивною папкой доносов,

Средь которых и тот, где отец мой объявлен врагом,

Я себя истязал самым жгучим из вечных вопросов:

Как же мы умудрились погрязнуть в таком?

Я хотел бы узнать, не кивая на Сталина с кликой,

Скольких мы запихали в сырую утробу земли?

Ведь не кто-то чужой, а мы сами с жестокостью дикой

Без вины виноватых, родимых своих извели.

А живых разогнали по диким краям и темницам,

И в конечном итоге нам выпал печальный удел,

Поделившей народ только нам и понятной границей

На сидевших уже и на тех, кто ещё не сидел.

Разве кто-то чужой братьям нашим дырявил затылки,

Разве это не мы возводили в тайге лагеря?

Это ж наш человек за глоток из «хозяйской» бутылки

Беглых зэков гонял, записавшись спьяна в егеря!

Догонял и вязал, и тащил их к тяжёлым воротам,

За которыми гнил номерной человеческий вал.

Что хочу я сказать? Все мы были советским народом –

Те, кого убивали, и те, кто других убивал.

Потому мне сегодня так страшно в родимых пенатах! –

Человек сатанеет, пещерному зверю сродни.

И кровавым зрачком ищет он без вины виноватых,

А виновные вновь, остаются в надёжной тени.

На больших площадях митингуют людские громады,

Но куда занесёт разношёрстную рать,

Если в нашей стране остаются былые расклады:

Есть кому убивать, а тем паче кого убивать.

1990

Песня

Сечка,

словно опилки

в миске,

в животе урчит,

как в трубе…

Мы спешим:

с просветительской миссией

к нам приехала ЦКБ*.

Клуб-столовая

празднично ожил.

Меднорожий повар притих;

за живое задел, похоже,

и его о свободе стих.

«О. голубка!».. -

звучала песня.

Песня,

душу не рви, не тревожь!

Паренька,

что твердил «Олеся»,

сотрясала рыданий дрожь.

Песня билась,

как птица в клетке,

отодвинув мольбу и мат…

И, не выдержав,

на запретку

парень бросился под автомат.

*Центральная культбригада

* * *

И все, что нами было пройдено,

Всю нашу гордость, боль и гнев

Однажды громко вспомнит Родина,

От ужаса окаменев.

И новый памятник! Без лошади!

Лишь – крест! Да – цепи на руках!

Чтоб каждый знал,

На каждой площади, -

Про замордованных в веках.

Когда вымерзает душа

Когда-то, когда-то, когда-то

Были и мы молодыми.

Стоим мы у вахты, лохматые,

От инея все седые.

И пара белого струи

Бьют у нас из ноздрей,

Как у закованных в сбрую

Загнанных лошадей.

Воздух нам горло режет,

Он острым стал, как стекло.

Одна у нас только надежда:

В зону, в барак, в тепло.

И вдруг нам приказ – не во сне ли?

За зоной могилу копать,

В бараке скончалась Анеля

За номером сто тридцать пять.

Стоим мы, как истуканы.

Добил нас этот приказ.

И наш бригадир Татьяна

Сказала за всех за нас:

«Анелю мы все уважали,

Хорошая девка была,

Не думали мы, не гадали,

Чтоб так она нас подвела.

Земля ведь окаменела,

Бей ее ломом и вой!

Пусть девка бы потерпела

И померла бы весной».

Вы скажете: это не люди,

Подонки, двуногий скот.

Многие нас осудят,

Но верю, что кто-то поймёт.

Мы были других не хуже,

Жестокость в себе глуша,

Но, видно, бывают стужи,

Когда вымерзает душа.

Неизвестному солдату

Застрелился молодой конвойный.

Пулевая рана на виске.

Будет ли лежать ему спокойно

В нашем мёрзлом лагерном песке?

Что ночами думал он, терзаясь,

Почему не мог он службу несть,

Нам не скажут. Но теперь мы знаем:

И среди конвойных люди есть.

Май в ГУЛАГе

И были золотые дни в ГУЛАГе,

когда на май гулял конвой

и надзиратель-бедолага

сидел на вахте весь смурной.

На заколоченном причале

резвились все мы, как могли,

и через проволоку кричали

о вечной дружбе и любви.

Когда свиданья назначали

с занумерованном дружком,

мы нашу робу украшали

природным жёлтеньким цветком.

А солнце слало всю неделю

свои нам жаркие лучи,

и долго, долго не темнели

те майские златые дни…

На чёрном лагерном накале

те дни – как сладкий белый хлеб,

нам ненадолго выпадали

от незадавшихся судеб…

Тотьма. 1952

Безымянная могила

(песня)

Укатала особая тройка,

Закатила в свои лагеря

И заочно меня окрестила:

Вместо имени номер дала.

И ходила я там, стеная.

Ах, за что мне такая судьба?

Я совсем ведь ещё молодая,

А на воле бушует весна…

Но любовь тоже ходит по тюрьмам,

Зажигая собою сердца,

И я – двести тридцать четыре,

Полюбила шестьсот тридцать два.

А любовь в тюрьме – нежней,

А любовь в тюрьме – светлей,

Потому что там ей больней,

Потому что там ей трудней.

А кругом лишь одни сторожа,

Целоваться с любимым нельзя.

Мы дарили улыбки свои…

И писали стихи о любви…

Но над нами звезда холодна…

Раскрутились тюрьмы жернова,

Он истаял, сгинул, мой милый,

Не дождавшись свободного дня.

А любовь я свою затаила,

Золотым я ключом заперла…

И лежит в безымянной могиле

Мой любимый – шестьсот тридцать два.

А любовь в тюрьме – нежней,

А любовь в тюрьме – светлей,

Потому что там ей больней,

Потому что там ей трудней.

Метель

Владимиру Набокову

Я оттянул четыре года

из десяти…

И снится мне,

что разъярилась непогода

и намотала срок вдвойне…

Но я все рвусь взлететь под своды,

А мне накинули опять:

и в распрекрасные погоды

разматываю

двадцать пять…

За это время, даровое,

я сто поэм сложить успел.

Дневальный будет…

Что такое?

На выход. Срок? Статья? Расстрел?

Очнулся:

буря-непогода!

Конвой в метель берет отказ.

Законно спят враги народа.

А сны достреливают нас.

* * *

Как в бреду под конвоем шагаем,

К рыку злобных овчарок глухи,

И, как собственные стихи,

Гумилева беззвучно слагаем…

Вот и Киплингу вторим сурово,

И – плевать, что нас ждёт впереди,

Мы – соавторы вечного Слова,

А оно подтверждает: Иди!

Озерлаг

У лагерных ворот

…Был в нашем лагере старый врач, который, несмотря на свою высокую квалификацию, использовался на общих работах. Был он очень слабым и однажды, будучи не в состоянии пойти на работу, остался в бараке. Поскольку у него не было температуры (единственное, что давало право на освобождение от работы), начальник лагеря распорядился доставить его к месту работы, как у на говорили, «поволокли по кочкам». По дороге он потерял рукавицу, а мороз был под сорок градусов, и одна его рука окоченела до хрупкости…

Не глядя на своих конвойных,

На серый вытоптанный снег

Вдруг непреклонно и спокойно

Из строя вышел человек.

Он палец отломил от кисти

И им в начальника швырнул.

Нас было человек под триста,

Над строем вился пар и гул.

И сразу все оцепенело,

Умолкли выкрики и гул…

Я оглянулся и несмело

В лицо несчастного взглянул,

То было не лицо страдальца –

Я видел вызов, скорбь и гнев,

И отмороженные пальцы

Неслышно падали на снег.

А над толпой взметнулся ропот,

Гудя тревожно, как набат,

И в нем терялся, будто шёпот,

Вопль надзирателей: «Назад!»

Инта, 1953

* * *

Меня давили танками в Кенгире,

На Руднике вбивали в аммонал,

Статьи и сроки, тяжкие как гири,

Мне вешали ОСО и трибунал.

И вот теперь с начальственной отдышкой

Мне говорят ненужные слова:

Сажи спасибо, что не дали «вышку»,

Что целы руки, ноги, голова.

Спасибо всем, великим сим и малым,

Стоящим у стола и у ствола,

За белые лубянские подвалы,

Отмытые от крови до бела.

Спасибо всем, и буйным и смиренным,

Крутившим нас в лубянском колесе,

И пусть они до пятого колена

Подохнут на запретной полосе.

Другая война

Я был на той войне. Её не славят в одах,

Не служат панихид у памятных камней,

Остались от неё клеймо «врага народа»

И шестизначный номер на спине.

Она прошла, как шторм, по городам и весям,

А нам вещает новый красный вождь:

«У нас в деревне не было репрессий…»

Ну не было так не было. И что ж?

А миллионы душ, загубленных в ГУЛАГе,

А миллионы душ, казнённых без вины?

И до сих пор историки-бедняги

Не могут подсчитать потери той войны.

Идут года, стираются детали,

Но мы-то помним все о той войне,

Как мёртвым головы на вахтах разбивали,

Чтоб убедиться, мёртв он или нет.

Не обольщайтесь сладкими речами,

Что не было такой войны вовек…

Не дай нам Бог смириться с палачами

И пить вино у них на торжестве.

Памяти зэка,

расстрелянного в 1953 году в Степаге

Все прощены: и жертвы и убийцы.

Зуд примиренья. Но что-то грустно мне,

Смотрю вокруг и вижу те же лица

Как в Джезказгане в лагерной тюрьме.

И был январь. Он шёл ещё в колонне,

Ещё стукач не думал доносить,

А надпись «Смерть тирану» на вагоне

Уже пошла по свету колесить.

Потом был суд, не напрягаясь слишком

И слепо веря долгу своему,

За пять минут ему он «выдал вышку»,

А остальным «закрытую» тюрьму.

Был пьян палач, была пьяна охрана,

Из многих пуль попала в грудь одна…

Был месяц март, и за душой тирана

Уже примчался лично стана.

И вот теперь нас власть зовёт мириться,

Зачем и с кем? Ей, видно, все равно…

Мне жаль страну, где прощены убийцы

И каждый пятый с ними заодно.

Песня о Сталине

Товарищ Сталин, вы большой учёный –

В языкознанье знаете вы толк,

А я простой советский заключённый,

И мне товарищ – серый брянский волк.

За что сижу, воистину не знаю,

Но прокуроры, видимо, правы.

Сижу я нынче в Туруханском крае,

Где при царе сидели в ссылке вы.

В чужих грехах мы с ходу сознавались,

Этапом шли навстречу злой судьбе,

Но верили вам так, товарищ Сталин,

Как, может быть, не верили себе.

И вот сижу я в Туруханском крае,

Где конвоиры, словно псы, грубы,

Я это все, конечно, понимаю

Как обостренье классовой борьбы.

То дождь, то снег; то мошкара над нами,

А мы в тайге с утра и до утра,

Вы здесь из искры разжигали пламя –

Спасибо вам, я греюсь у костра.

Мы наш нелёгкий крест несём задаром

Морозом дымным и в тоске дождей

И, как деревья, валимся на нары,

Не ведая бессонницы вождей.

Вы снитесь нам, когда в партийной кепке

И в кителе идёте на парад,

Мы рубим лес по-сталински, а щепки,

А щепки во все стороны летят.

Вчера мы хоронили двух марксистов,

Тела накрыли ярким кумачом,

Один из них был правым уклонистом,

Другой, как оказалось, ни при чем.

Он перед тем, как навсегда скончаться,

Вам завещал последние слова:

Велел в евонном деле разобраться

И тихо вскрикнул: «Сталин – голова!»

Дымите тыщу лет, товарищ Сталин,

И пусть в тайге придётся сдохнуть мне,

Я верю: будет больше чугуна и стали

На душу населения вполне.