Сергей
Белоконь

Неизбежимый жребий?

1. «Мне нужно успеть…»

Это — субъективные заметки, и не от «группы товарищей», а от себя лично, поскольку на протяжении нескольких десятков лет Сергей Белоконь всё-таки — всё-таки! — оставался среди моих друзей.

Наша дружба началась в среде «Молодого ленинца» — сколь много журналистов прошли через ставропольскую молодёжку! Мир праху этой газеты, загубленной авантюристами в период развала и разрухи.

Но, сами не зная о том, мы уже были знакомы с Сергеем до того, на несколько лет раньше, так как вместе (не рядом ли сидя?) слушали лекции выдающегося лермонтоведа Мануйлова, бывали в Пушкинском доме, держали в руках подлинные рукописи великих наших поэтов, ходили в Русский музей, а также, разумеется, по букинистическим магазинам (ох, чего только там не было!), в «горьковку» (библиотеку университета), а то и «БАНю» (то есть в Библиотеку Академии Наук), а то и в кофейню напротив БАН, где по желанию подавали «семерной» кофе… а то и в маленькие театрики наподобие того, что был в то время на улице Рубинштейна (совсем недалеко от Московского вокзала; люди ходили туда не столько для того, чтобы посмотреть спектакль о взаимоотношениях двух великих современников, всю жизнь состоявших во вражде и в непримиримой борьбе — речь идёт о Свифте и Дефо, — сколько для того, чтобы при появлении актёра, игравшего Дефо и его первоначальных словах: «Я Даниэль…» всем залом встать и долго рукоплескать во время бесконечно длинной паузы; Дефо ли имелся в виду? Нет, ленинградская публика продолжала протестовать (хоть так!) против ареста литераторов Синявского и Даниэля — их посадили только за то, что они не любили социалистический реализм; а ведь сажать надо убийц, воров, сексуальных маньяков, но вовсе не писателей… А тогда сажали писателей и кинорежиссёров. Одних сажали, а другие имели обыкновение оставаться за рубежом во время поездок, чего власть чрезвычайно не любила…

Иной раз мы могли встретить в университетских коридорах и любимчиков власти, например, студента экономического факультета (всегда в сопровождении группы молодых людей спортивного вида) Анатолия Карпова — ещё только будущего чемпиона мира. К любимчикам власти было сложное отношение. Но обо всём этом свободно и громко можно было разговаривать в городе на Неве — не только на кухне, но прямо на улице; о крахе идей научного коммунизма и о банде геронтократов, засидевшихся у власти… У нас не Москва! Впрочем, когда на философском факультете была сделана попытка образовать политическую партию, с этим делом разобрались так быстро и чисто, что лично я (за Белоконя не ручаюсь) узнал об этом факте много лет спустя…

Вот такой атмосферой пропитывались мы с Сергеем в молодости.

Почему же мы с ним не знали тогда друг друга? Потому лишь, наверное, что учились на разных факультетах — он на филологии, я на журналистике. Это было через два внутренних двора...

Не думаю, что после окончания университета короткое время в Семипалатинске, подле ядерного полигона, что-то в нём кардинально изменило, равно как и моё пребывание в белорусских лесах подле ракетных установок Мы познакомились в Ставрополе, и выяснилось, что у обоих закваска осталась — питерская.

В молодёжной газете он доказал свой универсализм и потрясающую работоспособность. Мы проработали вместе несколько лет, но никогда не забуду нескольких нелёгких месяцев 80-го года, когда в силу разных обстоятельств практически ежедневную газету осталось делать четыре человека. И — ничего. Делали. Чего уж тут писать о том, что он пошёл в журналистике и дальше, и занимал серьёзные должности?

Мало того, что он сам писал хорошо.

Его не оставляла неуёмная страсть искать вокруг себя таланты. То он носится с автором, доказавшим теорему Ферма, то организует выставку безвременно погибшего молодого художника, то тащит меня на концерт Юрия Горного, который якобы телепат и полностью повторяет все опыты легендарного Вольфа Мессинга. Всего не перечислить, и всего за раз не упомнить. Он был добр, он был отзывчив, он был талантлив как журналист… Чего же боле?

Он был ещё — зорок на подлинное.

Наиболее ярко проявилось это его качество в истории с разысканием дневника гимназиста Петра Дикова. Сам факт открытия этого документа принадлежит ставропольскому краеведу Михаилу Коршунову, но именно Сергей Белоконь увидел в его содержании подлинное открытие, сенсацию, ввёл документ в научный оборот и, наконец, опубликовал книгу «Неизбежимый жребий» (Ставрополь, 1997), в которой изумил и шокировал мир лермонтоведов совершенно новой гипотезой произошедшей драмы. Не буду о других его книгах, они хороши по-своему, но, по моему мнению, главной своей книги Сергей не написал. Ему стало — некогда. (А какие он мог — и писал — стихи!)

Он изменился как-то вдруг. Я не мог наблюдать неизбежного в таких случаях инкубационного периода. Мы можем только гадать, каковы были те причины, которые внезапно разводили людей без всяких на то видимых причин.

«Оттуда я гораздо больше могу», — сорвалось как-то у Белоконя.

Могу — что? На что он надеялся?

Накануне всех «революционных» событий, перед окончательным крахом советской власти, он уходит в помощники — ко власти. Но — к какой власти! К рушащейся, теряющей последний, если он и был, авторитет, к той, о которой и вспомнить можно лишь, что это был «последний первый секретарь», что именно его (этой личности) стараниями, например, на родине Солженицына так и не был выпущен роман «Август Четырнадцатого…»

Большое достижение! Есть чем гордиться!

…Да, он действительно оказался нужен власти. Власти деятельной, умеющей утвердить себя — прежде всего делами. Но дела необходимо сопровождать словами. А управленческие таланты не всегда совпадают с ораторскими. И это, в общем, вполне нормально. Ни для кого не секрет, что власть работает командой. В ней тоже существует разделение труда. И если дело было за человеком, избранным народом, то слово было — за Белоконём. То, как он мог исполнять свои обязанности пресс-секретаря — мягко говоря, не дано каждому.

Отчего же тоска, которая жгла его, всё время просачиваясь изнутри, сквозь его улыбку, сквозь его ненаигранный, а вполне даже природный оптимизм? Он заходил в кабинет редакции, когда вдруг выпадала свободная минута. «Хочешь, прочту стихотворение, мне утром приснилось?» И читал. И это было здорово. «Я талантливее тебя, — он указывал на меня пальцем, — и талантливее того, и другого. Но мне нужно успеть». Вот это «нужно успеть» произносилось им вроде бы по-деловому, как задача, лежащая среди прочих: и то надо успеть, и другое, и это — тоже. Но именно в этом слове была тоска. Он сознавал, что не успеет — всего.

Железной рукой текучка оттаскивала его от творческого стола, и он это знал.

А может быть, иначе он уже и не мог? Может быть, и не было никакого творческого стола, и эта вот именно непрерывная гонка, скачка, дефицит времени служили для него катализатором творчества?

Зайдёт, улыбаясь, в редакцию:

— Слушайте все новый охеризм. Это у меня такой новый жанр. — Оглядит всех и выдаёт одно слово: «удостоЕВРЕние». Дождавшись реакции, продолжает: — Или вот ещё — чеченская народная пословица: «Русский с чеченцем — братья. А осетины — собаки. Хуже русских».

И уйдёт, посмеиваясь.

Теперь вот ушёл навсегда.

6 октября 2000 года

2. «Я прикусил язык…»

Год назад остановилось сердце Сергея Белоконя — талантливого журналиста и писателя, автора книг «Неизбежимый жребий», «Синий магистр», «Период таяния ледников».

… Смерть Сергея – сущая драма. Да какая там драма! (Я уже слышу, слышу…) Пить, мол, надо меньше, вот и все дела.

Однако здравствуйте. Или — здравствуйте, однако. Чукча пьёт потому, что ему один раз дали. И всё. Молекула це два аш пять о аш встроена в обмен веществ.

Русский интеллигент пьёт, потому что у него мучительный разлад с самим собой или с обществом.

А с обществом у него всегда разлад. Потому что общество — вовсе не таково, каким оно ему кажется. (Иногда, порой — в целые исторические периоды, ему кажется, что он-то, интеллигент, мозг нации, — выражает всю его суть. Но это, по-видимому, не так. Общество, повторяем, — вовсе не таково, каким ему кажется. Оно — иное).

Он думает, что борется с властью, а борется — сам с собой. Русский интеллигент почему-то должен постоянно (или хотя бы время от времени) выбирать: что делать? И: с чего начать? Потом, естественно, он мучается вопросом, кто виноват.

Относится ли это к Сергею Белоконю? Как-то никто вроде не замечал, чтобы он боролся со властью. Совсем, кажется, наоборот…

Он мог пойти в диссиденты, а пошёл во власть. Выбрал парадоксальный путь. Пошёл тогда, когда она уже гибельно закачалась.

Я не думаю, что только ради благ. (Хотя задолго до нас кончились времена чистых идей. Солженицын, Довлатов и прочие Бродские — исключение, а не правило. Эдичка Лимонов, блин, — вот кто ближе к современным правилам)

Есть чистоплюи, которые считают, что любая власть безнравственна и с нею нельзя сотрудничать. Иначе запачкаешься. Па-азвольте! Интеллигенция не мозг нации, а говно, писал Ленин. Чёрт его знает… может, он был и прав? Частично?

Так в чём же драма Сергея? Во внутреннем разладе с самим собой?

Репетиция его смерти состоялась, когда, во время приезда Горбачёва, он выпросил право вести встречу с бывшим генсеком и президентом страны, ныне не существующей. Зачем Сергею так надо было прислониться к этому политическому трупу?

Оставим эту тему для поздних исследований. У каждого свой скелет в шкафу.

Быть может, они найдут причины стройнее и обоснованнее…

Вспоминаю, правда, экзамен в стенах ЛГУ. Попался мне, значит, билет по журналистской деятельности Некрасова. Бойко рассказал, как положено. Принимала не Березина, а Контуженный. Так как вы думаете, спросил он меня, в чём причины расхождения между Некрасовым и Панаевым? Бойко же, по писанному ответил об идеологических разночтениях. Ха-ха-ха, ответил Контуженный, развеселившись. Некрасов у Панаева жену увёл. Вот и всё…

Может быть. А может — и не всё.

Женщины не хотели связывать свою жизнь с Маяковским по одной неназываемой причине — есть такая версия. Драма Маяковского от этого не стала мельче. Хемингуэй мог закончить свою жизнь безвольным растением, подчинившись душевной болезни, истинной или навязанной. Предпочёл умереть как мужчина. Так же поступил Миша Колесников.

Человеческая драма от этого не становится мельче.

Власть есть равнодействующая всех сил, действующих в обществе, и в этом смысле французы правы: всякий народ достоин своего правительства.

Мы просто думали, что мы — исключение. Что мы вот такой (!) народ, но со властью (советской) нам не повезло. Окаянные большевики.

«Представляешь? Горби по-нынешнему, а по-человечески – Михаил Сергеевич Горбачёв в родном Белом доме. Уже эта ситуация интересна: бывший Хозяин и новый. Ох, и скверно себя чувствовал, но пошёл… Бешеный сердечный приступ – я надкусил язык, и кровь прямо на стол хлынула! Белое лицо МС, его седина и моя алая-алая струйка…»

Надкусил язык… Он рассказывал мне об этом в своём кабинете (так выдалось, что и я тогда как бы прислонился к власти), по-детски преувеличивая. Мне сразу же вспомнилась сцена из «Алмазного венца», когда наутро после драки с автором Есенин приходит и говорит, что потом его ещё долго били… Язык-де висел на лоскуточке, весь загноился, еле удалось спасти. Я спросил довольно грубо, зачем ему вообще так надо было прислоняться к гальванизируемому политическому трупу. «Ты не понимаешь», — сказал он печально и совершенно не обижаясь. (Один мой бывший друг в таких случаях говорил, что врачи в психушке на пациентов тоже не обижаются.) Конь чувствовал себя врачом, а меня считал — пациентом. (Скорее, он считал меня неудачником. В отличие от себя? Нет. Себя он тоже считал… Шо та я запутался.)

Всё это оказалось не так смешно. Потому что это была репетиция смерти.

Да, мы были друзья, но слишком ли много я о нём знаю?

* * *

Предательство само по себе — одно из исконных человеческих свойств. Тут уж ни убавить, ни прибавить. Однако спокойно рассуждать об этом человеческом качестве можно тогда лишь, когда это тебя не касается.

Итак, к вопросу о моей ссоре с Сергеем.

Надо сказать, в некрологе, который написался сразу, безостановочно, как только я узнал о смерти Сергея, я не смог пройти мимо этих нескольких лет размолвки, и высказался так: «Накануне всех «революционных» событий, перед окончательным крахом советской власти, он уходит в помощники — ко власти. Но — к какой власти! К рушащейся, теряющей последний, если он и был, авторитет, к той, о которой и вспомнить можно лишь, что это был «последний первый секретарь», что именно его (этой личности) стараниями, например, на родине Солженицына так и не был выпущен роман «Август Четырнадцатого…»

Большое достижение! Есть чем гордиться!»

Мудрая Тамара Куликова (тоже пошедшая во власть) вычеркнула эти фразы и как бы напрашивающийся из них вывод, хотя отсутствие одного или двух абзацев ломало композицию. И не только композицию. Но, покорчившись немного (хорошо ли, плохо ли я пишу — не в этом суть, суть в том, что я ненавижу, когда меня правят), я понял простейшую вещь: в той газете, где я собирался опубликовать некролог, это не прошло бы. Я вообще не понимаю, как я сам ПРОШЁЛ в эту газету. Разве только потому, что я — не экстремист, я больше, наверное, прагматик, но самое главное — УПАСИ МЕНЯ ГОСПОДЬ! — я не политик. Я пытаюсь жить честно. У меня принцип жизни такой: врать надо меньше. (Ну, совсем не врать — невозможно, зачем же брать на себя ещё и лишнее?)

Я зачитывался коротичевским «Огоньком», я ужасался чудовищным глубинам правды о собственной стране, но ни разу не пошёл на какой-либо специально объявленный заранее демократический митинг. Моя жена в первый день путча, проезжаючи на троллейбусе мимо площади 200-летия Ставрополя, увидела там сборище демократического люда; надо сказать, что в этом случае и я выскочил бы. Но специально прийти на площадь Ленина, чтобы сжечь там свой партийный билет? Да мне его просто жалко. Положил в стол подальше, и дело с концом. Я отцовские сохранившиеся документы берегу; зачем же свои казнить?!

Итак: пока мы все («демократы») дружно отшатнулись от пошатнувшегося монстра, Белоконь пошёл ему на подмогу.

Да он просто тогда уже прекрасно понял естественную для нашей страны мысль: как бы ни изменилось лицо власти, власть останется сама собой. И она останется в тех же людях, потому что мы — не Чехия какая-нибудь или там Венгрия, где либо находится вполне готовая к управлению человеческая альтернатива, либо сами структуры власти охотно меняют лицо режима. В нашей стране альтернативы нет. Быть может, не единственный, но главный способ себя реализовать при советской власти — был путь сотрудничества с этой властью. Кто реализовывал себя через комсомол, эту карьерную лестницу? Да именно тот, в конце концов, кто действительно хотел и умел работать. Иного пути не было. И пусть раздался очередной холостой выстрел «Авроры» — сейчас, спустя восемь (с гаком!) десятилетий после первого, только самые напуганные вороны скончались от инфаркта (Кручина вон из окна выбросился да с Пуго ещё неясная история). А остальные? Покружили в воздухе и расселись вновь, хотя уже на иные ветви. Не вороны изменились, изменились ветви власти.

Вот всё это Сергей понял заранее, и потому использовал шанс реализовать себя.

Да, тогда он рассматривал это так.

Он получал наслаждение от своей работы. Ему было нужно чувствовать себя необходимым, незаменимым, ля-ля-ля человеком.

Он рассказал мне один случай, когда испытал глубокое удовлетворение от своей работы. (Может быть, это вообще единственный раз, когда он откровенничал со мной на такую тему)

Якобы дело было так. Уже после конца рабочего дня (это ещё в период последнего первого) звонит вертушка и раздаётся команда: на стол ко мне последний номер «Московского времени». А газета Егора Яковлева наряду с журналом Виталия Коротича была в то время так называемым рупором перестройки, и потому достать её было почти невозможно. В «Союзпечать»? Никого уже нет. Кто из знакомых? НЕТ таких знакомых! И вдруг! Как озарение! В этом же здании работает некий собкор, который обязан, просто обязан получать эту газету. Немедленно к нему! Дверь заперта… Может быть, не так давно и ушёл. Дома ещё нет. Ну что делать?

И Серёга находит решение: ногой вышиб дверь, кинулся на газетный развал на столе собкора, НАШЁЛ искомый номер и немедленно доставил…

— Ты не представляешь, какое я испытывал чувство, — сказал он просто.

Я верю. Он испытывал. Чувство глубокого удовлетворения от своей работы. (Я пишу это без всякого ёрничества. Белоконь умел работать. Это не надо доказывать).

Октябрь 2001 года

Евгений Панаско

(Из цикла «Житейские истории, или Ничего не придумано»)

Иллюстрации:

фотографии Сергея Белоконя разных лет;

СБ с коллегами по аппарату Правительства Ставропольского края;

Сергей Белоконь и первый Президент (он же – последний!) СССР Михаил Горбачёв;

СБ и его преемник на посту пресс-секретаря

Губернатора Ставропольского края Анатолий Лесных.

Творчество