Сойди в обитель тишины,
где дума дерева – игумен,
где мрак огромен и безумен
И на границе бытия,
где поздний стыд ненаказуем,
тебе закроет жизнь твоя
У воды
Не выстрелу грохотать,
не листьям шуметь... Во тьму
бредёт колченогий тать,
И травы по грудь ему.
Испуган и безъязык
заросший осокой дол.
И та, чей бескровен лик,
полощет в ручье подол.
Потом распустила бязь,
и бёдра её – бледны.
И тать, в камышах таясь,
шагнул в глубину волны.
Сложился в сухой кости.
И жадно блеснул зрачком.
И жертву свою настиг.
И бросил её ничком
на мох у воды... Но чу!
Смолчала она. И вдруг
припала к его плечу,
раскинула крылья рук.
И, чресла его смутив
качелями млечных ног,
шептала шальной мотив,
стонала в хмельной манок.
И, чувствуя, как в паху
растёт нестерпимый пал,
он хрипло воздал греху
и наземь с неё упал.
И жизнь излилась из глаз.
Он вытянулся, одрог
и дух испустил как раз.
И видеть уже не мог,
как встала она с корней
замшелых на птичий щёлк
и как возвернулся к ней
Я не умею ездить на велосипеде.
Как-то не вышло усвоить эту науку,
не пала страсть.
Я в угоду толпе не приучен ломать комедий.
И сон никогда не бывал мне в руку,
Мне ни разу не улыбалась кинозвезда призывно.
И не поддакивал похмельный мужик в Сысерти
с губой в крови.
Я живу негромко, медленно, заунывно
и пишу, бог весть для кого, стихи о смерти
Я брожу в зарослях сумрачных медитаций.
И вина моя много темней. И вена
сквозит на свет.
Сегодня над ухом плачевно вздохнёт Гораций,
завтра поблазнится сдавленный смех Верлена –
И бесконечная грусть омывает меня снаружи,
чтоб предстать в средостении заморочкой муки
и статься мздой
за то, что в наитии я так и не обнаружил
ни идеи навязчивой, ни поруки
В укромной заначке моей ни рубля, ни строчки,
заходящейся криком о дивной дневи –
лишь муть и тлен.
В незадачливом августе, как в пасмурной одиночке,
печалится муза, но бедной деве
У меня нет средств махнуть оклематься к морю.
Уже подозрительно поглядывают соседи
на лобный мел.
Я не знаю латыни к стыду своему и горю.
Я не умею ездить на велосипеде.
Я исконный закон не нарушу
настоящему толку в угоду.
Да свободен имеющий душу!
Да бесправен вкусивший свободу!
На запятках грохочущих суток
так легко в упоительной тряске
этот краткий земной промежуток
низвести до банальной развязки.
Но недаром конец мой отсрочен.
Ибо в мире, цветущем недолго,
нет печали грубей и короче,
чем седое дыхание долга.
А в приливе нагорного света
жив отверженной нежности ветер.
Да суров принимающий это!
Тебе, старику и неряхе, пора сапогами стучать.
О. Мандельштам
Чреду саморазоблачений
мне бог полагает один.
Как пёс, на цепи злоключений
Летят заурядные страхи
на мой нелюдимый порог.
И мне, старику и неряхе,
Сполна сокровенного срама
я с тягостным стоном вкусил.
Молиться – не явлено храма.
Заплутал я средь людей, заплутал!
Аки ящер в древовидных хвощах.
Губы дую на презренный металл
Как-то: дрязгу истребить на корню,
душу живу не убить впопыхах,
раскошелиться к последнему дню
Выклик строк из-под пера – немудрящ.
И тоску за пережжённым вином
либо кость переживёт, либо хрящ,
Слуги – жалки, а владыки – горды.
Но задуматься над этим всерьёз –
всё пустое, кроме тихой звезды,
Морока бессонниц на ржавых пружинах тоски,
роскошество снов на льняных простынях благодати,
тьма в степени два, золотое светило в квадрате –
Прими мое проклятие, держава!
И сделай так, чтоб, едучи на рать
в худой броне, чешуйчатой и ржавой,
Чистые дожди отморосили,
и молитвы умерли во мгле...
Более ни слова о России,
Я так и не смог достучаться
до Бога – устала рука –
ни пылкой хвальбой домочадца,
И даром жизнь моя низложена.
И грязь летит из-под колёс.
И смерть на музыку положена