Сергей Дуков

Сергей Дуков

Четвёртое измерение № 35 (491) от 11 декабря 2019 года

Дата без названия

Апельсин

 

…Зачем-то теперь вспоминалось далёкое лето.

Большой апельсин над песочницей серого цвета.

Фасады хрущёвок на ниточках средних широт.

Пустые слова и такие же в точности ранцы.

Играют в войнушку пока что живые афганцы.

Конфета «Снежинка» сосулькою падает в рот.

 

И вот побережье неспящего, пьяного Крыма –

всего лишь провинция, даже не Третьего Рима… –

там девушка Римма ныряет до самого дна.

А чайки не плачут, и звёзды бесшумно смеются,

и волны то бьются, то ставят прохладное блюдце

под тот апельсин, от которого – долька одна.

 

Но листья летят, не боясь до конца измараться.

А звёзды молчат, и, как чайки, хотят разрыдаться.

И стрелки ссыпают сквозь трещинки в стёклах песок.

Уходят друзья, как индейцы, с былыми вождями.

И первые строчки по комнате бродят дрожжами…

На цыпочках дрёма крадётся в обновке Суок, –

 

так снег выпадает. И что-то меняется в лицах.

И звёзды горят на погонах огромной столицы

(чего б не «гореть»!.. – дорожает её керосин).

В два ночи сопят под гирляндами ангелы-дети, –

сны встали на шар; на салфетку в дубовом буфете –

большой, толстокожий, с наклейкой цветной апельсин.

 

Ветра налегают, бинтуют дорожные шрамы.

И чайки врезаются в стёкла балкона и рамы.

А небо крошится и прячется в чёрной норе.

И мечется тщетно по брошенной, белой бумаге,

как мать, потерявшая мальчика в универмаге,

слепая берёза в пустом и холодном дворе.

 

Не бойся

 

Всё минует, пройдёт. И, жалей не жалей,

будут новые люди шагать вдоль квартала,

искривятся колонны трёхсот тополей,

и дожди из упавшего навзничь канала

поползут, омывая чужие следы,

множа звёзды, монеты любого размера.

И не нужно гадать возле мутной воды,

лучше слушай шаги уходящего сквера,

лучше просто молчи. Ведь не стоит труда

подставлять пустоте омертвевшие губы…

И не бойся: не дождь нас толкает туда –

это ангел трубит в водосточные трубы.

Нам не надо напрасно бросать якоря.

Он их снимет тихонько, чтоб нас не поранить –

две фигуры в окне, как в куске янтаря,

сохраняя на долгую-долгую память…

 

Туман

 

Последний сухогруз вползёт в речной туман

и затрубит, как слон, затерянный в саванне.

Здесь ряска на воде и форменный обман,

что – нету для меня земли обетованней.

 

Трескучий костерок дымы пускает за

трясущийся репей, к фасадам дальних зданий, –

рябина на бугре и серые глаза

придуманы не мной для длинных расстояний.

 

Пускай нас засосёт в немереный фраппе,

который мелкий дождь теперь смакует дольше.

Ведь, может быть, потом в прокуренном купе

приснится мне туман, и ничего в нём больше…

 

Гайки

 

Пахнет в воздухе, разряженном и сельском,

ладаном полынным и извёсткой.

Маршируют тучи над Козельском,

и энергосберегающие звёзды

в принебесной нише тлеют вполнакала...

В платье белом уезжает слива, –

ждёт свой рейс у мёртвого вокзала

пятый год уже, наивно, терпеливо.

У порога – лишнее ведро раствора.

На стекле – налёт уставшей пыли.

Шансов нет совсем у разговора,

только крутится в башке что «жили-были…»,

только, кажется: сидеть бы у пробела

сжатой шири вечно, в чистой майке,

и смотреть на эту дуру «в белом»

с чемоданом, где – кило гвоздей и гайки.

 

След

 

В формате осени кофейные клубы,

стекла касаясь, вьются выше фобий.

Листва стучит в окно и сталкивает лбы

потустороннего и божьего подобий, –

в себя ли смотришь, или в отражений смесь…

В холодной комнате давно мерцает сервер.

И понимаешь тупо: ты исчезнешь здесь,

как след от лайнера, летящего на север.

 

Граница

 

Прижаться к щеке трагедии! К чёрным кудрям Горгоны,

к грубой доске с той стороны иконы…

И. Бродский

 

Ползёт куда-то старенький Икарус

среди гибридных войн и параной.

Белеет серый саван, словно парус,

над всей моей декабрьской страной.

 

Молчит предновогодняя столица –

всё в энный раз поставлено на кон.

И каждый знает, как реально спиться,

пересекая этот Рубикон.

 

Как горечи хлебнув, на самом деле,

сравняться с высотой заподлицо –

смотреть иконе (бывшей в чёрном теле),

как будто пограничнику – в лицо.

 

И не услышать даже отголоска

петард, гремящих краской до утра, –

где тонкой, разделительной полоской

сочится кровь у правого ребра.

 

Икону, как дитя, поставив в угол,

заткнуть необозначенной проём.

Бежать от ойкумены слепо в гугл,

чтоб стать на час «мышиным» королём.

 

Чтоб подчиняться, будто дудке Нильса,

рингтону.

Слышать, тюль стянув в горсти,

как несколько синиц роняют гильзы,

пытаясь контрабанду провезти.

 

Как тащит вверх аборигенов племя,

растаптывая утренний покой,

огромный нимб, поставленный на время,

которое довлеет над Москвой...

 

Лучи очертят грани постоянства –

и будут контуры в снегу молчать;

на лицах постсоветского пространства

проявится советская печать.

 

И транспорта нелёгкая одышка

послышится над белой колеёй,

где ты стоишь, упёртый, словно вышка,

торчащая меж небом и землёй.

 

Ты – образ, рассечённый ветром дошлым

(в расстёгнутом пальто) напополам,

напитанный и вытянутый прошлым.

Живёшь ни тут, ни там...

ни тут, ни там... 

 

Овальный заяц на стекло укажет,

пуская слюни с бойлерной трубы, –

и ты с пространством будешь скинут в гаджет

почти аморфной и слепой судьбы.

 

Останутся следы у бакалеи,

где в лёгкой дымке ускользнувших слов,

в кораллах перламутровой аллеи

плывут дельфины из забытых снов.

 

Легенды осени

 

Никуда не уйти, никуда не уйти, никуда не уйти.

Это снова октябрь, это он у тебя на пути.

Это он приставляет к злачёным церквушкам леса –

будто птицу, жар-птицу роняют в поля небеса.

Это он открывает продажной «Матильде» окно –

он один – из двенадцати – копит своё серебро,

даже если оно упадёт на счета в декабре,

пёс его сосчитает, звеня у себя в конуре.

Этот дым над скитом, этот пряный воскуренный дым –

это крейсера выстрел, который не стал холостым.

Это судьбы как притчи, и притчи как жуткая быль.

Это новой голгофы летящая с листьями пыль.

Для трепещущей осени эта легенда страшна,

потому что она не пройдёт никогда, не прошла…

Обрывая весь цвет на холодный октябрьский пол,

ветер пробует вырвать, качая, осиновый кол.

И пиита под высью склонённая в бронзе глава –

это русская мера.

А всё остальное – слова,

где в проёме раздёрнутых хмарью прозрачных кулис

виден длинный маршрут…

И всё падает, падает вниз.

 

Воскресение

 

И только та прозрачная рука

простит, хотя обида и тяжка...

Е. Евтушенко

 

Твоя весна беспомощно теперь

в тени аллеи тянет к солнцу завязь.

Тьма смыслов, помещаясь в слове «зависть»,

здесь не считает крохотных потерь.

Не видишь снов – ни вещих, ни простых

под облачностью вечно переменной,

глядишь, как на «осляти подъяремной»,

среди кварталов мокрых и пустых

твой Бог себя пускает на доске

в прозрачный мир, сплетённый из трагедий,

где вместе с серебром монетки меди

хранят тебя в предательской тоске.

Он входит в хаос города, а с ним –

твоя душа – лицо с глазами нерпы.

Здесь, даже пальмы превратились в вербы!

Москва, Москва, ты – Иерусалим.

К твоим высоткам липнет вороньё,

с двойным презреньем каркая на МИДе.

Ты – Рим для тех, кто никогда не видел

ни Вечный город, ни своё враньё.

Ты смотришь, разбросав обрывки фраз,

на чудо из другого измеренья

и замираешь, как стихотворенье,

прочитанное в самый первый раз.

Рыдаешь и не веришь никому, –

твои дожди смешны на самом деле…

А Он воскреснет тут через неделю.

И на столе в писательском дыму

за роксом, сохранившим в капле ром,

среди интриг и всех хитросплетений,

на карточках Иосиф и Евгений

на час сойдутся Павлом и Петром.

 

Дата без названия

 

Сорвать весны оплавившейся куш –

зажмурившись идти по бывшей замяти

в том городе, где небо пьют из луж

собаки без породы и без памяти.

 

Поймав на ощупь бирюзовый свет,

тащить к себе – в подкожную метафору.

И девушки случайной силуэт

разглядывать, как с аквалангом – амфору.

 

Дробить ногами время на куски,

в пятьсот шагов вмещая три столетия,

где прошлое от гробовой тоски

не ждёт ни оплеванья, ни обретенья.

 

От кладбища идти, как по Тверской,

ломая тень о сгорбленные здания,

забыть тот город с памятной доской,

где только дата…

дата без названия.

 

Крым

 

У пирса скользит серебристой ставриды косяк.

По пирсу идёт из минувшего века босяк.

Баклан отстаёт от заката – и будет вторым.

Медузы качают намокший, распластанный Крым.

Ни воли здесь нет, ни покоя. Есть небо и дно,

и август меж них продаёт золотое руно.

Шатры опустеют. Зажмурятся все фонари.

«Скорее бы осень...», – крамольная фраза внутри.

Не то, чтобы время... не то, чтобы денег в обрез...

Но только ты чуешь на теле имперском порез,

где вновь меж волнений, средь плавных морских амплитуд

и целые овцы, и сытые волки уснут.

Останется берег, холодный простор, окоём...

где будет Россия... Россия и горе. Вдвоём...

Соль выела ранги. Никто никому не знаком.

Бродяга и Врангель по морю бредут босиком.

Их тени встречает блуждающий в космосе свет.

И больше ни смысла, ни смерти, ни родины нет...

Хрустальную бездну сухая ладонь почерпнёт,

и скутер оживший сто раз это всё зачеркнёт.