Сергей Хомутов

Сергей Хомутов

Все стихи Сергея Хомутова

* * *

 

«Если бы не случилось…», –

                    глупая, в общем, фраза;

То, что свершилось,

                    просто и не могло не быть.

«Если бы…» – упованье липкое, как зараза,

Будто призыв банальный –

                    дескать «не надо пить».

Всё поспевает к сроку,

                    даже его не зная,

Только чутьё даётся каждому – для чего?

Дерево, дом и дети – это статья иная,

Слово – предмет особый, тёмное вещество.

Ну а до света –

                    надо вынести дух и тело,

Коли не будет света, значит, – пустой итог.

«Если бы не случилось…»

                    Бросьте, в иных пределах

Точно известно, сколько мог ты,

                                        а что не мог.

Нынче под вечер грянет музыка и пирушка,

Завтра с утра за дело, –

                               солнышко, разбуди…

Полно, дружище Понтий,

                               ты – лишь ничтожный служка,

Вот и сиди смиренно, и указанья жди.

 

* * *

 

А человек – подобие цветка

У железнодорожной магистрали,

Над рельсами его полураспяли,

И жизнь тревожна, да и коротка.

 

День изо дня, из часа в час гремит

Угрюмое, холодное железо,

Ну а цветку бы к полю или к лесу –

Росою мыться и глядеть в зенит.

 

Но словно дан ему такой зарок,

И лишь одно, пожалуй, остаётся –

Разгадывать, куда судьба прибьётся,

Куда качнет внезапный ветерок?

 

 

* * *

 

А что, если вечности попросту нет, –

Ступил за предел, словно выключил свет,

И стало внезапно бесплотно, темно…

Неужто нам прошлое только дано?

 

И всё обрывается с жизнью твоей,

Сколь хочешь о том бесполезно жалей, –

Кончается данная свыше стезя.

…Но всё же без вечности как-то нельзя.

 

* * *

 

Бабочка, твой путь замысловат,

Ты грустна скорее, чем беспечна,

Кто в печали этой виноват, –

Может, жизнь,

          что слишком быстротечна?

В чём-то мы, наверное, близки,

Наслаждаясь нашим кратким летом, –

Твой полёт,

          он, как полёт строки,

Редко предсказуем в мире этом.

Вечное желанье горячо –

Красоту открыть в цветах

                              и звёздах,

И хотя б на миг один ещё

Зацепиться крылышком за воздух.

 


Поэтическая викторина

* * * 

 

Татьяне Ивлевой

 

1.

 

Безумно, жестоко нас век разметал и развеял

По разным просторам, по многим холодным углам;

Кто эту беду на исходе столетья посеял,

Как с нею прожить в новом веке – неведомо нам.

 

В европах, америках, азиях разноплемённых

Что с чуткой душою поделать, известно лишь вам, 

Кто сделал свой выбор – остаться в числе отделённых

И не разделённых с былым – по судьбе и словам.

 

Но вот навалилась осенняя русская слякоть,

И думы блуждают в больной обступающей мгле:   

Кому тяжелее по родине стонущей плакать,

Где – там, на чужбине, иль здесь – на родимой земле?..

 

2.

 

Собратья мои, вы теперь вдалеке,

И трудно почувствовать руку в руке,

И каждая горечь отдельна.

Лишь русский язык остаётся пока,

Мы знаем, что сила его велика,

Но всё-таки не беспредельна.

 

Да, память упрямо связует ещё,

Но только вот прошлое жжёт горячо,

Тоскою ложится на лица.

Мы нынче уже – разделённый народ,

Мучителен этот нежданный исход,

Который всё длится и длится.

 

Болезнь

 

В скопе нынешних братьев и братий

Холодеют сердца и уста;

Обречённые жить без объятий,

Мы не бабочки, мы – пустота.

 

Хоть когда-то из куколок белых –

Из пелёнок явились на свет,

Но сегодня в сердцах очерствелых

Ни полёта, ни радости нет.

 

В грустный срок, уходя из-под крова,

Забываясь безвременным сном,

Возвращаемся в коконы снова,

Чтобы в мире очнутся ином.

 

Может, преображение наше

И свершится когда-то всерьёз. 

Но пока мы не бабочки, даже

Не листочки на ветках берёз.

 

В застойные годы

 

Кроме дворников и сторожей,

Были поприща многотиражек,

Хоть, случалось, и гнали взашей

Всех, кто этих не вынес упряжек.

 

Если мы попадали на мель,

Здесь «пахали» за гроши смешные,

Да не мучил партийный бордель,

Где творились грехи озорные.

 

Благородный портвейн под столом,

Двести строк – и гуляй на свободе…

Я сквозь этот прошел дуролом

В целом даже уверенно вроде.

 

Согревала весёлая страсть –

Жить, как только хотелось поэту,

Лишь бы слишком глубоко не впасть,

Словно в ересь, в газетчину эту.

 

Пронесло, и теперь поминать

Можно время былое сердечно.

Славься, многотиражная мать,

Уходящая нынче навечно!

 

Давних годиков дух, да и плоть,

Остаются лишь странными снами…

И хранил нас, наверно, Господь,

Что смеялся и плакал над нами.

 

В конце восьмидесятых

 

Те годы запомнит страна –

Деленье на нищих и сытых,

Тогда мы постигли сполна

Опасность архивов открытых.

 

Вскрывая, взывая, скорбя,

Среди очумелого пира

Обрушились вдруг на тебя

Все противоречия мира.

 

И радуйся или же плачь –

Но злоба нависла над строем,

Здесь – жертва, а рядом – палач,

Предатель в соседстве с героем.

 

Ничтожество и торжество –

То низменно, то благодатно,

И грустно совсем оттого:

Где правда, где ложь – непонятно.

 

Столетия всплыли со дна

И близкие десятилетья,

За всё, что случилось, вина

Хлестала по душам, как плетью.

 

И слёзы, и стоны, и кровь,

И думалось: то, что творилось,

Явилось из прошлого вновь,

Легко бы опять повторилось –

 

Жестокость любого суда,

Бездушная власть самосуда,

И даже распятье Христа,

Во имя греховного люда.

 

* * *

 

Великий пережив момент,

Что был нам, к счастью, дан,

Уходит славный инструмент

С названием стакан.

Гранёный, звонкий, разбитной,

С напитком по края,

Сполна использован и мной

В эпоху пития.

С ним обреталась высота,

С ним – и по морю вброд…

Сегодня снасть уже не та,

Да и не тот народ.

Фужеры, стопочки, от них

Такая ли волна,

Когда бутылка на двоих –

За раз в два стакана?!

Мгновенно – искорки в глазах

И по сосудам ток,

И нету стрелок на часах,

И к месту всё, и в толк.

Припоминаю вновь и вновь

Стаканный перезвон,

Как будто первую любовь

Мифических времен.

 

 

Весна 2014

 

Олимпиада кончилась войной – 

Секунды, шайбы, сочинские склоны, –

И боевые в ход пошли патроны,

Мир перед нами вдруг предстал иной.

И все кумиры позабылись враз,

Когда плеснула кровушка в экраны…

Когда открылись истинные раны,

То стёрлись неудачи лыжных трасс.

Неужто это судьбоносный знак

Оттуда, с венценосного Олимпа?

Отбросив блеск божественного нимба,

Марс распростёр над нами свой кулак.

За что, про что, хотим ли мы понять,

Увидеть наконец, кто мы такие;

Когда мишени – головы людские,

Куда бежать, в кого теперь стрелять?

Как страшно, если мифы, до поры

Дремавшие, внезапно оживают…

Победы, может быть, и вызревают,

Но смерть диктует правила игры.

 

Весна 2020

 

Очевидно, молитвы сегодня слабы.

Не спасают… А если спасают, – немногих.

Увеличится, видимо, спрос на гробы,

Станет больше повсюду людей одиноких.

 

Тонем, бьёмся на диких извивах дорог,

Надрываем сердца, рвём работою жилы,

И уроки минувшего так же не впрок, –

Знать, прозрения вышнего не заслужили.

 

Сколько горя в России. Да в ней ли одной?

Над землёй нависает кромешное нечто.

Постоянно грозят самой страшной войной,

Что, по сути, последнею станет, конечно.

 

Никуда не сбежать, никакие щиты  

Не укроют, – хоть кто-то надежду питает.

Но спасёшься ли, если бросаешься ты

Из жилища горящего в мир, что пылает?

 

* * *

 

Милее мука, если в ней

Есть тонкий яд воспоминаний.

И. Анненский

 

Виденья незабытых дней

Опять питают и пытают…

Воспоминанья всё тесней,

Назойливее обступают.

Особенно из юных лет, –

О тех, кто был тогда в расцвете,

Пусть их давно со мною нет,

Иных и вовсе нет на свете.

 

Вокзалы, тесные купе,

Собратья, жаждущие славы, –

Всё память бережёт в себе,

Конечно же, не для забавы.

 

Жизнь сказочно была полна,

И это годы не скрывают, –

Когда реальность холодна,

Воспоминанья согревают;

Возможно, даже и хранят,

Но скоро, у черты предельной,

Останется лишь этот яд

С последней каплею смертельной.

 

* * *

 

Вот и всё. Пора искать другую,

Для души хоть чем-то дорогую,

Коль осталась до сих пор душа.

Ты была, но только благодарность

Не отметит наших чувств бездарность –

Право жить, ничем не дорожа.

 

Ты была, но разве это чудо,

Коль внутри теперь одна остуда,

Лягушачий холод в глубине,

Да твоя ненужная манерность,

Да моя игрушечная верность

Собственной надуманной вине.

 

Ты уходишь скучною походкой,

Я лечусь высокосортной водкой –

Явленная сцена не нова.

Поздно у судьбы молить спасенья,

И уже не будет вознесенья,

Если не свершилось рождества.

 

* * *

 

Вот уехал артист, и осталась афиша одна,

Да и то ненадолго – сорвут и повесят другую.

Лишь вчера восторгались, а нынче уже – тишина,

Хорошо, коль растрогал по случаю сходку людскую.

 

Так и жизнь пролетит, чем себя обозначит она

За мгновеньем, когда просигналит последний звоночек?

…Вот уехал артист, и осталась афиша одна,

Может быть, и не сразу сорвут, повисит хоть денёчек.

 

* * *

 

Время памяти, время – итожить былое,

Вспоминать не спеша,

Больше – доброе, меньше – дурное и злое,

Чем болела душа.

 

И с металлом дружил, и с ночною строкою,

Чудных женщин любил,

И рассветы встречал над родною рекою –

Ничего не забыл.

 

Почему же так часто сегодня тревожно,

Что непросто скрывать.

Жизнь прожить оказалось не слишком и сложно, –

Тяжелей доживать.

 

* * *

 

Время строго сметает ненужную пыль,

Видеть в будущем хочет надёжные всходы.

Нынче глупо считать, кто кого перепил,

Перепел, – как случалось в блаженные годы.

 

В переломные сроки являлось не то,

Что когда-то решить однозначно хотели…

Время всё процедило, как сквозь решето,

Не туда и не так, оказалось, глядели.

 

Хоть пытались витийствовать и потрясать,

Но в итоге приветила мудрая вечность

Тех, кого «с корабля» собирались бросать,

Или на корабле отправляли в безвестность.

 

 

* * *

 

Всё женщины проворные у нас,

По сути, беззастенчиво украли:

И пьют уже не лимонад и квас,

В том уступая нам теперь едва ли.

Как ведьмочки, на лавочках дымят,

И брюки натянули так нахально,

И даже мат, родной мужицкий мат,

Освоили сполна и эпохально.

В машины впёрлись, точно для реклам,

С презрением таращатся из окон,

Зачем же мы создали этих «дам», –

Какой там локоток, игривый локон?..

Полуулыбки перешли в оскал,

А попади под каблучок – раздавят,

И скулы – очертанья диких скал,

И всюду нами правят, правят, правят…

В конторах, банках, кабаках ночных,

На вернисажах и корпоративах,

А на эстраде столько нынче их,

Представленных в мадоннах, звёздах, дивах?!.

Ужель опять им выпала пора,

Не зря они выносят нас из чрева.

Мне кажется порой – не из ребра

Адамова на свет явилась Ева, –

Совсем наоборот. Ну, как же быть

В подобной непотребной заварухе;

Колготки что ли с горечи купить

И, как тельняшку, разорвать на брюхе?!

 

* * *

 

Всё печальней прошлое листаю,

Строки покаянные пишу,

Кружат в голове, сбиваясь в стаю,

Мысли, что бесплодно ворошу.

 

Пройденную не спрямишь дорогу

На каком-то скомканном шагу.

Мало в этих покаяньях проку,

Если жить иначе не могу.

 

Да, срывался, обдирал до боли

Душу на извилинах шальных,

Но железноватый привкус воли

Для меня дороже всех иных.

 

Что напрасно биться в укоризне?

Пусть потом рассудят, кем ты был.

Может, и останется от жизни

Лишь тот шаг, что в сторону ступил.

 

* * *

 

Выбирай себе, что хошь, –

Всё равно не угадаешь,

Много денег – вдруг запьёшь,

Нет совсем – оголодаешь.

 

Трудно что-то изменить,

Коль на это права нету…

Вот решили упразднить

Нынче малую монету.

 

Видно, впрямь она мала,

К меркам новым не пристала,

Сколько же веков жила,

А сегодня лишней стала?!

 

Хоть и не закатишь пир

С нею ни горой, ни горкой,

Но её восславил мир

И стихом, и поговоркой.

 

Смысл душевной широты

Без неё открыть сумей-ка,

Если не воскликнешь ты,

Как бывало: «Жизнь – копейка!»

 

* * *

 

…и вновь я ищу у пророков ответа…

В. Молодый

 

Газетно-экранное торжище мира

Пророка меняет опять на кумира.

И так бесконечно: является внове

Пророк, а на смену – кумир наготове.

Со всех постаментов,

                   трибун гробовидных –

Кипенье лощёных, расхожих, ликвидных

Для толп и властителей тех, закулисных,

Которым не нужно пророков капризных.

Им надо пустых, что путей не укажут,

А если укажут, лишь только накажут

Сплошным бездорожьем,

                   бесплодием вечным,

Но это и надо подсунуть увечным.

А небо высоко и непостижимо,

И всё, что решаешь ты, – неразрешимо.

Кумиры, пророки, кумиры, пророки…

Для мудрых ответов кончаются сроки.

 

* * *

 

Где же наши Цари-то-батюшки, –

Не дотянешься до высот?

Старики воздыхают, бабушки,

Да и весь наш честной народ.

То в Европе, а то в Америке,

То совсем уж не в тех местах.

Вот и бейся ты, хоть в истерике,

Хоть с молитвою на устах.

Но до властного, до могучего

Не добраться, не доползти, –

Попросить уж не то, чтоб лучшего, –

Беспросветное отвести.

Ведь такие мы все послушные,

Впрямь, верёвки вяжи из нас,

Благодушные, простодушные,

Лишь надежды бы нам сейчас.

Не пинки же да подзатыльники,

Ото всякой терпеть шпаны?

…Нет Царя, одни собутыльники,

Да чиновники, да насильники,

Да могильщики-молчуны.

 

* * *

 

Давай без третьего лица.

Оно всегда бывает лишним;

Возьмём хорошего винца,

И дальнее вдруг станет ближним.

Втроём – не тот формат, не тот,

В нём что-то всё же от собранья, –

И разговор не так пойдёт,

Начнутся пренья, препиранья.

А двое – это высота

Единства, соприкосновенья,

Где все неясные места

Сметём приливом откровенья.

Давай без лишних фраз и глаз,

Чтоб души близостью наполнить,

Чтоб с чудной грустью этот час

Наедине потом припомнить.

 

Дворовая картинка

 

Поутру-то мужики непохмёленные –

Те – лиловые, а те – совсем зелёные.

Грусто видеть это утреннее бдение

И такое вот безумное цветение.

 

Через часик или два они  поправятся

И самим себе, наверное, понравятся,

А с рассветом новым – то же бледноцветие,

Ничего нелепей не встречал на свете я.

 

Подымайте демографию, начальники,

Вам помогут эти вечные качальники,

Иль печальники, не нужные властителям,

Столько горя причинившие родителям.

 

Неужели эта боль – необратимая?..

Расцветай, моя Россиюшка родимая,

Потакая сытым рожам, хищным лапищам,

По дворам, по тупикам, по русским кладбищам.

 

 

* * *

 

Н. Х.

 

Дождь июльский,

              словно вождь,

А ноябрьский, как палач…

Ты куда меня зовёшь:

Под веселье или плач?

Мне с тобою –

              всё равно,

Без тебя – куда сложней,

В жизни многое дано,

И утрат не меньше в ней.

Столько выпало в судьбе,

Да на позднем рубеже

Пусть

  июльский дождь – тебе,

А ноябрьский – мне уже.

 

* * *

 

Доказывать кому-то, что-то, где-то –

Неужто нужно человеку это?

Пускай живут по-своему…Они

Едва ли будут в статусе родни.

Но почему доказываю всё же,

И, если осознать, – одно и то же?

 

А что за роль себе я оставляю,

С чем этот смутный мир отождествляю:

С театром, цирком или бардаком,

И кто я в представлении людском?

Зачем собрат мой, душу распиная,

Доказывает мне, – что сам я знаю?..

 

* * *

 

Душа, быть может, в теле не живёт,

А кружится поблизости всечастно

И оттого так часто устает,

И холодеет оттого так часто.

 

Но управляет всё-таки вполне

Порывами и чувствами твоими,

И даже легче, видимо, извне,

Хоть не всегда вольна поладить с ними.

 

А в тесной клетке тела страх томит

Её, твою вечноживую душу, –

Вдруг в тот, наверно, самый главный миг,

Она не сможет вырваться наружу.

 

* * *

 

и покуда державы коготь

протыкает сердца рабов

будем сеять давясь изжогой

от прогорклых её хлебов. 

Валерий Рыльцов

 

Если горек на родине хлеб,

Здесь, пожалуй, земля ни при чём,

Всякий вывод поспешный нелеп.

Хоть и сушим её, и толчём,

Но прощает она и опять

Воздаёт урожаем сполна,

И хранит свою каждую пядь,

И великому долгу верна.

Только с горечью делать нам что,

Коль её ощущает народ, –

Может, что-то с душою не то,

В ней cегодня сплошной недород?

Я отнюдь не какой-то истец,

Не судья… Но тревога и мрак,

Дым пожарищ и холод сердец…

А без хлеба и родины как?

 

* * *

 

Есть заклятье знамений, знамён,

И примеры такие известны…

Повторением темных имён

Мы вернем их однажды из бездны.

 

Потому оглашать не хочу

Властолюбцев ушедших столетий.

…Засветить бы навечно свечу

Над явлением скорбных наследий.

 

Позабыть, а точнее, предать

Всех своим временам и законам, –

Сколько можно минувшим страдать,

То к проклятьям сходя, то к поклонам?

 

Глупо в прошлом спасенье искать,

Уповать на всесильных пытаться…

Их вторично потом закопать

Нам, возможно, уже не удастся.

 

* * *

 

Жизнь едва ли вместится в размеры, –

Ни в какие хореи да ямбы,

От химеры до истинной Веры,

От пупка до кладбищенской ямы.

В ней такие накручены петли,

В ней такие раскручены дали,

Впрочем,  истина в сказанном, нет ли –

Ты уверишься просто едва ли.

Коль, по счёту большому, частицы

Самых разнообразных творений

Призывали грешить и поститься,

Приносили восторг озарений,

Нагоняли тоску и тревогу,

И возвышенны были, и строги.

«…Что так жадно глядишь на дорогу…»,

«О закрой свои бледные ноги».

 

* * *

 

За пеленою лет скрываются

Те дни, что словно песни спеты,

Уроки страсти забываются,

Остались только лишь конспекты.

 

А чувства тусклые, усталые

С трудом воспоминанья будят.

И для чего конспекты старые, –

Экзамена уже не будет.

 

 

Изгнанникам

 

Вдали от родимых и милых

Просторов России моей –

Простые кресты на могилах

Великих её сыновей.

 

Тоскою по этим просторам

Они исстрадались давно,

Как грустные птицы, которым

Взлететь никогда не дано.

 

В них горестное откровенье

Затерянных в вечности дней

И тихое благословенье

Жестокой Отчизне своей.

 

* * *

 

Излишняя роскошь сегодня в России – тоска;

Для многих, по сути, она – гробовая доска,

Удавка, петля, что зацепит – не сбросить никак,

Утянет в бутыль, отчуждение, холод и мрак.

Излишняя роскошь…

                        Но как мы роскошно живём –

Себя загоняем в угрюмую пропасть живьём.

Я тоже, наверное, не исключение в том,

Вдыхаю больную отраву распахнутым ртом

И сердцем усталым – среди потрясений и драм,

А надо бы к храму,

                        но где он, спасительный храм?

Копил, наживал бы уж лучше добро про запас –

Деньжонки, вещички, что греют и радуют нас;

Но только и те, кто безмерным богатством оброс,

Внезапно мрачнеют и с горки летят под откос.

Мыслитель-философ гадает,

                                                не может понять, –

Откуда такое, как тёмную ношу поднять,

Напасти заразной суметь избежать на веку?..

И не понимает… И тоже впадает в тоску.

Лишь мальчик и девочка скачут вдвоём на песке, 

Смеются и знать не желают об этой тоске.

Посмотришь – и свет зарождается в мыслях твоих

От робкой надежды, что истина кроется в них.

 

История

 

Всё знает владыка, да немощи плен тяготит.

И что же теперь остаётся ему – раболепство?

На рабовладенье имеет ещё аппетит,

Но страх леденит: ну какое оставит наследство?

 

А выбора нет – или рабовладелец, иль раб,

Палач или жертва – ему не отпущено третье,

Да немощен он – и рассудком, и духом ослаб,

И этим отмечено будет когда-то столетье.

 

В безумье решится последним, жестоким грехом

Себя утвердить, и печальному быть послесловью:

Лохмотья державы, бесплодного времени ком –

Комедия та, что людскою написана кровью.

 

* * *

 

Какой бы удел ни довлел над тобою,

С какой бы ни встретился ты высотой,

Не стоит играть, как девчонкой, судьбою, –

У этой особы характер крутой.

 

Шагнёшь ненароком на скользкую бровку,

И резким паденьем означится путь.

А если всю жизнь примеряешь верёвку,

То должен когда-то её затянуть.

 

* * *

 

Остановите век – и дайте мне сойти.

Б. Чичибабин

 

Какой там век – бравада в наши дни,

Маршрутку на сигнал не остановят.

Такое говорить могли они, –

В предчувствии того, что им готовят.

Теперь всё проще, выходи во двор,

Где аж десяток записных платонов, –

Возьми бутыль, и будет разговор

О «смысле жизни»

                   без надрывных стонов.

Они уже остановили век,

В избытке заглотили тормозного,

Но взгляды жадно устремляют вверх,

Потом опустят и подымут снова.

И век их, словно пёс, у ног лежит,

Здесь – равный среди равных,

                                     но тверёзый,

Поэтому на холоде дрожит…

А, впрочем, слишком я увлекся прозой.

Ну как в порядок мысли увязать

И отогнать досужую беспечность?

…Хотелось что-то вечное сказать,

Но век у ног, и горько плачет вечность.

 

* * *

 

Какому поколению

Теперь доверим власть?

…У памятника Ленину

Уныние да грязь.

 

Одни прокисли заживо,

Другие впали в гнусь, 

Казалось, то, что нажито,

Мы знаем наизусть.

 

А нынче всё минувшее

Представилось, как срам,

Его перечеркнувшие

Вселились в тот же храм.

 

С какими жить нам лицами? –

По всей России в ряд

Засиженные птицами

Вожди, вожди стоят…

 

* * *

 

Когда уйдут окрестные ларьки,

Попрячутся под крыши сетевые,

Наверно, погрустнеют мужики,

Припоминая годы боевые.

Во мраке девяностых,

                              по ночам

Они, как звёзды, алчущим светили,

Не то чтобы подобные врачам,

Но всё же

          стольких к жизни возвратили.

Хоть и сгубили многих в те года,

А, впрочем, до сих пор

                              ещё при спросе,

Готовые повсюду и всегда

Чуть поддержать

                    на горьком перекосе.

Пивком больную душу опахнуть,

Каким-то слабоградусным напитком,

А если продавщице намекнуть,

И водочкой по мере, и с избытком.

Какие лица мне встречались тут,

Какие судьбы открывались рядом…

Уходит мир,

          который не спасут,

Лишь благодарно провожают взглядом.

Мы были здесь. И вспоминая вновь,

Что нас вело в ночи и утром ранним

Сюда –

         «и жизнь, и слёзы, и любовь», –

Как пробкою пивною, сердце раним.

 

 

* * *

 

           Февраль. Достать чернил и плакать!..

                                                  Б. Пастернак

 

Кого не гнали только в оны дни – 

Как мусор

            выметали из России,

Но воротились в новый срок они

И родину жестокую простили.

И подняла она – иных со дна,

Куда не доходил и робкий лучик,

Да и была ли в том её вина,

Скорей беда –

            изгнанничество лучших.

Но музыку ни растоптать нельзя,

Ни вытравить – она в самой природе…

Сородичи, тревожные друзья,

Мы и теперь в нелёгком переходе, –

Те, кто себя ещё не уронил

До жалкой позы и унылой прозы.

…Уже февраль,

            пора достать чернил

И улыбнуться, вытирая слёзы.

 

Крушение лайнера над Украиной

 

Нет силы уже наблюдать отрешённо и немо

Явленья жестоких расправ и зловещих погонь, –

Не лайнер упал, это рухнула капелька неба,

В которой смешались и слёзы, и кровь, и огонь.

 

Мы нынче у края – так мрачно звучит Украина,

А помнится мне, как напевно звенела она!..

Великая жертва всегда по-святому невинна,

Но быть упрежденьем для многих и многих должна.

 

Да только для тех, чьи глаза, точно копья Мамая,

Прозренья не будет, им нечем уже прозревать,

Прости, Украина, я душу, как шапку снимаю,

Пред горем, которое трудно перегоревать.

 

Ужели настала пора для двурогого зверя,

Клеймящего нас непонятным для смертных числом,

А следом – нашествие смрада, безумья, безверья,

И, видно, семь чаш наготове уже поделом.

 

И вся суета бесполезна, бесплодна, нелепа,

Коль следом за нею не будет уже ничего.

Не лайнер упал, это рухнула капелька неба,

Возможно, последняя капля терпенья ЕГО.

 

* * *

 

Лафит, цимлянское, Клико…

То время нынче далеко,

Где были славные пиры –

Забывы пушкинской поры.

 

Теперь уже поймёшь не вдруг,

Чем раньше красили досуг?

 

Лет через двести, может быть,

Прочтут, что нам случалось пить,

И даже примут за нектар

«Агдам», «Рубин» и «Солнцедар».

 

* * *

 

Мы пили за палатками,

Углами да заборами,

Какими были сладкими

Те сходки с разговорами.

 

Вокруг собаки бегали,

Глядели кошки рыжие,

Наверное, кумекали:

«Что делают, бесстыжие?»

 

А мы такими не были,

Мы были одержимыми,

Рифмуя наши небыли

С делами совершимыми.

 

От зелени до инея,

От юности до старости

Судьбы ложились линии,

Не ведая усталости.

 

Там жизнь свою решали мы,

Там боль свою срывали мы,

Друг другу руки жали мы

И души обнажали мы.

 

И нынче, в гулкой осыпи

Осеннего пожарища,

Пускай, редковолосые,

Мы всё ещё – товарищи.

 

Не затерялось вольное,

Живое, непокорное

Единство «заугольное»

И братство «подзаборное».

 

* * *

 

Мёртвым проще,

              мёртвый может

Попросту молчать,

На уста его наложит

Сам Господь печать.

Все обиды, все наветы  

Для него – ничто,

Дни отпеты, песни спеты

Нынче ОТ и ДО.

Он лежит в земле

              усохший,

В свой отчалил час,

Ну а если тот усопший

Всё же слышит нас?

У души-то нет кончины,

И она живёт.

Ох вы, женщины,

              мужчины –

Каверзный народ;

Усмирите, придержите, 

Мерзость судных фраз,

Вдруг

   потусторонний житель

Явится до вас.

Не ругаться, не ершиться –

Просто поболтать…

Чем такое завершится, 

Можно угадать.

 

Назидание

 

Для стольких отведён трагический удел,

Судьба, она, отнюдь, не добренькая фея,

Но если ни к петле, ни к пуле не успел,

Другая боль грядёт –

                              жить, медленно мертвея.

И видеть страшный мир, где рушатся дома,

Где на куски детей тротилом разрывает,

Где близких предают, лишаются ума,

Где мутною водой селения смывает.

Собратьев провожать

                              в кладбищенский покой

И ощущать, как сам утрачиваешь силы,

И тщетно растирать слабеющей рукой

Всё тяжелее кровь пускающие жилы.

Печально поутру оглядывать лицо,

Как будто прочитать на нём пытаясь нечто,

И, водочку сменив на кислое винцо,

Подбадривать себя и думать –

                                        всё невечно.

Да только нам даны и светлые деньки:

Среди родных, друзей –

                              душевный пир горою, 

Над строчками, что пусть с годами нелегки,

Но всё-таки ещё являются порою;

На солнечных лугах, на волжском берегу, –

Я с детских лет люблю

                              глядеть подолгу в воду…

Коль всё сложилось так на прожитом веку,

Умей благодарить погоду и природу.

Послушай, как в кустах соловушка запел,

Да полюбуйся вновь

                              закатом разноцветным…

И если ни к петле, ни к пуле не успел,

То Бога не гневи уныньем беспросветным.

 

* * *

 

Не проспать бы рассвет –

                                    вот забота была,

То работа ждала, то дорога звала,

А грибные и полные ягод леса,

А речушки, где клёв нам дарил чудеса!..

Но сегодняшний возраст склоняет уже

К полуночным трудам на своём рубеже.

И забота у зрелых задумчивых лет:

Не проспать бы закат,

                                    чтобы встретить рассвет.

Всё дороже тебе с каждым годом они,

Золотые огни, золотые огни…

 

 

* * *

 

Не раз и не два вспоминалось:

Портфельчик, пенал и тетрадки…

Ученье моё начиналось

На кромочке школьной площадки.

Я, маленький, тихий, сметённый,

Весь из неподдельных наитий,

Как будто вторично рождённый,

Стою на пороге открытий.

Их столько ещё предоставят

И жизнь, и судьба, и природа,

И в чём-то, быть может, прославят

На поприще каждого года.

То празднично, чудно, картинно,

То буднично и незаметно  

Сольются они воедино,

Застынут вдали безответно,

Как разные буковки в строчке,

Уже неразрывно и цельно.

…Но маленький, там, в уголочке,

Я как-то отдельно…Отдельно.

 

* * *

 

Не святой, не герой, не кумир,

Проживаю на белой зарплате,

Мною пренебрегающий мир

Прав, наверно, в своём постулате.

 

Хоть с толпою не смешан, а всё ж

От неё никуда  не укрылся, –

Сквозь меня вся халтура и ложь,

Я в неё, как навозник, зарылся.

 

Закрываю глаза, и ушам

Отдаю приказанье заткнуться,

Не причислен к хорькам и ужам,

Но до ласточек не дотянуться.

 

Соловьям не способен подпеть,

Разве только невнятным мычаньем,

Не умею обиды терпеть,

И нередко страдаю дичаньем.

 

Мир наш тоже изрядно убог,

Но за ним право сильного всё же…

Говорят, что меня любит Бог,

Всех нас любит… Одумайся, Боже.

 

* * *

 

И я как будто не был…

Г. Русаков «Просовы на дорогах…»

 

Не случайно – «быть или не быть».

Только всё же твой ли выбор это?..

Вот глотаешь повседневный быт,

А итог подводят выше где-то.

 

Оттого и горбится вопрос:

«Чем себя значительным отметить?» –

Он, как никакой другой, не прост,

Если самому нельзя ответить.

 

Что ж, пускай решат в иных местах,

Поощряя или же карая, –

Не скажу, чтобы не мучил страх,

Жизнь уже колеблется у края.

 

Но куда страшней, как то ни взвесь,

Коль, за что и не понять осудят,

Словно в карты, разыграют – здесь,

Ну а дальше ничего не будет.

 

* * *

 

Не случилось доброго наследия

На смешеньи нервного и пенного, – 

Недострои прошлого столетия

Перешли в руины 21-го.

 

Вот и я, хотя и неуместное,

Может быть, сравнение является, –

Тоже недострой, всё бесполезное

И ко мне назойливо цепляется.

 

И стою, напоминая прошлое,

Впрочем, не стою, иду по трещинам,

Но со мною всё моё хорошее,

Отданное строчкам, детям, женщинам.

 

Не снесут меня, как это здание,

Пусть уже довольно скорби выдано,

Если было Божие задание,

Я старался, – жаль, душа невидима.

 

Тихая  родина

 

  Если выпало в Империи родиться,

            лучше жить в глухой провинции у моря.

                                                       И. Бродский

 

Не стреляют, не насилуют, не грабят,

Разве изредка кого-то ненароком,

Все ограблены уже, и не ослабит

Государство свой надзор

                                    холодным оком.

И насиловать другим не позволяет, –

У него на всех достаточно азарта,

А стрелять – таких, пожалуй, не стреляют,

Сами падаем от страха – что же завтра?!

Но придёшь на рынок – там вполне прилично,

Можно кормом, пусть не лучшим,

                                               но разжиться,

Мы себя не приучали жить столично,

Не пытались гоношиться и ершиться.

И в режиме «беспросветного застоя»,

И в другом, что демократией зовётся,

Мы, в родных очередях смиренно стоя,

Дорожим тем, что давалось и даётся.

Нам бы только тишиною насладиться,

Пропитаться,

            благо хлебец есть и рыбка…

Если выпало в России вам родиться,

Лучше жить в глухой провинции у рынка.

 

* * *

 

В рюмке несколько граммов вина.

Михаил Анищенко

 

Не считая изъянами, ранами, –

Всё, что в мире недобром старо,

Мы не мерили жизнь эту граммами,

Если брали, то брали ведро.

 

Дело, в общем, обычное – горькое,

А до времени сладкое столь –

Наполнять наши ёмкости с горкою,

Усмиряя вселенскую боль.

 

Но, когда остаётся действительно

В рюмке несколько граммов вина,

Понимаешь, и вправду губительно, –

Что испил ты до самого дна.

 

И, наверно, случится неладное, –

Все исчерпаны «будь» и «держись»…

Жизнь уходит – но это ли главное,

Коль была настоящею жизнь?!

 

* * *

 

Никому не желаю подобной беды,

От которой нигде не укроешься ты,

До каких же дойдёшь омерзительных драк,

Если внутренний мир твой, как внутренний враг.

Так бывает, когда заплутаешь во тьме,

Ни просвета в душе, ни ответа в уме.

Коли давит снаружи, не страшно ещё,

Страшно если внутри, как в аду, горячо

Или, наоборот, – мерзлота, мерзлота,

И пробиться почти невозможно туда.

Есть молитва, но трудно молить ни о чём,

Тьму вокруг ты ещё раздвигаешь плечом,

А внутри – этот хаос, неверие, мрак, –

Растолкать и развеять осознанно как?

Потому и бутыль, потому и надрыв,

Вроде, жив, но в каком измерении жив?

Боже правый, пойми, объясни и прости –

Невозможно бессилия ношу нести.

 

 

* * *

 

Ну кто ж он, Герасим*? Покорный мужик,

Его никакой не тревожил вопрос,

Под властью недобрых, жестоких, чужих

И сам очерствел, точно камнем оброс.

 

Сначала собачку свою погубил, –

На шею кирпич, и делов-то всего…

И снова терпел, но подспудно копил,

Как видно, другое совсем естество.

 

А после история круто пошла, –

Изжил немоту, возопил, вострубил

И вовсе взъярился – была не была, –

Россию в слезах и крови утопил.

 

…Столетье другое. Опять немотой

Герасим измучен. Что явится, что?

И столько собачек уже под водой,

Но этого не замечает никто.

____________

* Персонаж рассказа И. Тургенева «Муму».

 

 * * *

 

Ну, куда мы, куда, где же истина, данная 

Нашей матерью – чуткою, мудрой природою?..

Эта цивилизация – сволочь стандартная, 

С нею скоро бездушною станем породою.

 

Потому и брожу я бурьяном, и падаю

На живую землицу, на почву неровную,

И себя настоящею радостью радую,

Словно жилу нашёл родовую да кровную.

 

И среди этих трав и затишья глубокого

Вы меня, хоть до времени, не потревожите, –

Конвоиры, властители мира жестокого, –

А потом отрывайте, вяжите, коль сможете.

 

* * *

 

О, если бы жить в палестинах,

Но мы-то живём в пошехоньях,

В угодьях курино-утиных

И вовсе уж не в благовоньях.

У нас не икра и напиток

С Шампани, – картошка да водка,

И русского сленга избыток –

Для жизни подобной – находка.

Его применяют обильно,

Совсем как французский когда-то,

Горячее слово – всесильно,

И всё разъяснит, если надо.

Наш мир удивительно ясен,

А день упоительно чуден,

И век беззаботно прекрасен

И вряд ли кому-то подсуден.

Глядел бы влюблённо воочью

На то, как мы всех породнили,

Жаль, братцы родимые ночью

Опять мой подъезд осквернили.

 

* * *

 

Опадает грустно по листочку

Крона жизни – это всё ясней, –

Кажется, вот-вот сожмётся в точку

Срок от детства до преклонных дней.

 

Неизменны времени порядки,

Прошлое всегда – единый свод,

Некогда счастливые оглядки

Тяжелей уже из года в год.

 

Лишь недавно постигал упрямо

То, что после так легко терял, –

Вот уже бросаешь комья в ямы

Тем, с кем ты в песочнице играл.

 

* * *

 

Осенние снега, я поотвык от вас,

В последние года нас берегла природа,

Но, видимо, настал для грустных мыслей час,

Для мыслей и для слов особенного рода.

 

Я вдоволь погулял на выпавшем веку,

Хватило б на троих и гомона, и звона.

Былое горячит, но голова в снегу,

И снег над головой – вне всякого закона.

 

Посланец высоты, и явь, и чудный сон,

От солнца до земли серебряные трубы…

Как освежает он, освобождает он

От серых, мёртвых слов измученные губы.

 

* * *

 

Перезрели мы, только не вызрели, –

Непонятен подобный народ, –

В нашем здравом уме дыры выгрызли

Существа из крысиных пород.

 

Всё, что было заложено искони,

Разнесли, разметали дотла,

Словно зёрна, рассыпались истины,

Да холодною почва была.

 

Ну а дыры зияют на темени,

Каждый день умножаясь и час,

И сквозят через них ветры времени,

И почти не касаются нас.

 

* * *

 

По-своему – любя, иль не любя, –

Придумайте меня, каким хотите,

Я сам весь век придумывал себя,

И представал так часто в разном виде.

 

Копаясь рьяно в собственной душе,

Порою неприемлемо всеядной,

То в пьяном проявлялся кураже,

То в трезвости, почти невероятной.

 

В работу уходил, как в небеса,

В безделье погружался, как в трясину,

И, словно мальчик, верил в чудеса,

И ни во что не веря, горбил спину.

 

Придумывал себя на год, на миг, –

Довольно было для того затравки, – 

А, может быть, искал тот черновик,

В котором сделать мог ещё поправки.

 

 

* * *

 

Последний грим на скулы нанесут,

В пристойном, только месте невесёлом,

Где всё равно – ты трагик или шут

В том новом состоянье невесомом.

 

Ну, а душе мазила ни к чему, –

Что скомкано в минутах этих стылых, 

То не претит, пожалуй, ничему,

И ничего переменить не в силах.

 

Был трезв иль пьян, озлоблен иль влюблён, –

Всё это явно, откровенно, зримо.

Последний грим… А впрочем, первый он,

Поскольку прожил ты свой век без грима.

 

* * *

 

Предел паденья – чёрная дыра,

В неё, как в омут, заныришь с утра,

А, может быть, в болото пьяной мути,

У каждого свои сношенья с ней,

Одно другого глуше и темней, –

Слабы ещё перед стихией люди.

 

О, сколько этих чёрных дыр вокруг,

Являющихся нам внезапно, вдруг, –

Попробуй обойди такие дыры.

Я сам срывался не однажды в них,

В краях различных и годах иных,

От чуждых мест до собственной квартиры.

 

От молодости до преклонных лет

Случалось так, и тотчас меркнул свет,

Лишь после осознанье проявлялось,

Что сам себя приблизил к бездне той

Стаканом лишним, праздностью пустой

И дорого платил за эту шалость.

 

Но, говорят, что, кроме чёрных дыр,

Есть белые, они спасают мир –

Предел, опять не нашего, – раденья.

О, если б видеть, эти, да и те,

А то и на свету, и в темноте

Мы так же слепы, точно в миг рожденья.

 

* * *

 

Проявили многие бы резвость,

И народ повеселее жил,

Если б можно было

                          в морду врезать

Всем, кто это явно заслужил;

По закону, не страшась ответа,

За любую из дурных затей…

И пошла бы, видимо, по свету

Вереница меченых людей.

Тот – с разбитым носом,

                              тот – с губою,

Фонари сияют по глазам…

Столькие предстали бы толпою

И средь них, наверное, ты сам.

 

Раздумья над снимком

 

Возраст поздний сметает юродство

И наличие выспренних поз,

Оставаться лохматым непросто,

Если меньше и меньше волос.

 

Может, надо бы свойство былое

Укротить, затаить в узелке,

Только это моё, родовое, –

И на фото, и в каждой строке.

 

Я из послевоенной Отчизны,

Из несытых окраинных мест,

Что плевала на всякие «измы»,

Свой завещанный выстрадав Крест.

 

Там учили не шарканью ножек,

А умению вмазать в скулу,

Там в игрушках биток был и ножик,

Что дырявил карман и полу.

 

Там стакан мужики подносили

Пацану малолетнему, мне,

Кулаками лукаво грозили,

Мол, не стой от людей в стороне.

 

Многих не миновали в те годы

И сума, и тюрьма, и земля,

Но от этой упрямой породы

Начинался когда-то и я.

 

Непригодный на роль подголоска,

Облик собственный выстрадал я.

А причёска… Да то – не причёска.

То – душа моя, воля моя.

 

Расхожие мысли

 

В городке своём провинциальном,  

От забот обыденных не дальнем

И далёком от высоких сфер,

Я живу не хорошо, не плохо,

В меру грешник, в меру выпивоха,

Множеству безмерных не в пример.

 

Жалко не себя, других, пожалуй, –

До чего теперь народ усталый,

Согнутый от водки да борьбы.

Ненадолго солнышко проглянет,

И чуть-чуть светлее в мире станет,

Зазвенят и клёны, и дубы.

 

Но в холодных трещинах строенья,

И нигде священного горенья

Не найду, лишь видимость его.

Знать, и впрямь подрублены основы,

А слова плакатные не новы,

Нету в них живого ничего.

 

Нищие шапчонки распахнули,

Да в базарном забубённом гуле

Мало кто способен сострадать.

Жёлтыми бананами торгуют,

У других тихонечко воруют,

Чтоб торговлю как-то оправдать.

 

Брат мой, ты ли это, я ли это,

От кого сегодня ждать ответа,

Сколько прозябать ещё в тоске?

Лишь один звонарь в убогом храме

Говорит влюблённо с небесами

На забытом нами языке.

 

Реальность

 

Помутились у века глаза,

В них кровавые мальчики пляшут,

Видно, чёрная ждёт полоса,

Дни грядущие это покажут.

 

Мир людской, словно дьявольский сход,

Одержимый корыстью одною.

Достоевский из гроба встаёт

И стоит за моею спиною.

 

Он уходит, а я остаюсь

Посреди разноликого сброда,

Сумасшествием власти давлюсь

И безверьем родного народа.

 

Отстранённый от правды сполна

И в правах поражённый навечно,

Не гадаю уже, чья вина

В том, что столькое бесчеловечно.

 

Только чую, как сердце стучит,

Да лицо небесам подставляю,

Только слышу, как совесть кричит,

И блаженную благословляю.

 

Рынок

 

Девушка, торгующая телом,

Занята вполне приличным делом,

Не ворует, отдает своё.

Что ещё ей нынче остаётся,

Если всё буквально продаётся:

Обувь, и продукты, и тряпьё;

 

И заводы, и земля, и реки,

Словно пирожки да чебуреки,

Недра, точно семечки, на вес,

Должности и званья, и награды,

Мысли гениальные и взгляды, –

Всё, к чему имеют интерес?

 

А она – лишь собственное тело,

Коль оно для этого созрело,

Да и спрос, к тому же, на него;

И совсем недорого, без разных

Взяток и откатов безобразных,

И другого мерзкого всего.

 

Девушка уже не выйдет в поле,

Чтобы сеять что-нибудь на воле,

Иль к станку, чтобы точить металл,

Ни швеёй не станет, ни ткачихой,

Ни врачом и ни училкой тихой, –

Век ей право на торговлю дал.

 

Чем ты упрекнешь её сурово,

В этом нет позора никакого, –

Истина убийственно проста, –

Депутаты покупают, судьи,

Мэры – уважаемые люди,

Что твердят про совесть и Христа.

 

 

* * *

 

Сегодня считаю не дни я уже, а минуты.

Чтоб выбрать с десяток,

                              родной побродить стороной.

Паденье листвы – это вам не паденье валюты,

Бульвары – не баррели, иней – не индекс дурной.

 

Пусть гонятся вслед мне

                              «события», «вести», «реклама»,

Всё реже и реже они настигают меня,

Какая же нынче для многих разыграна драма, –

Жить в мире, не веря, не радуясь и не любя.

 

Дано ли укрыться от чуждого сердцу набега

Там, где обретет затаённый во мне человек

Паденье листвы и падение первого снега, –

С чего начинался…

                    Да чем и закончится век.

 

* * *

 

Сколь ни бодрись и доброе ни сей,

Работает прилежно вечный копаль, –

Сегодня книжный свод моих друзей

Становится похожим на некрополь.

 

Но что-то сохранилось же от них,

Во мне и в мире что-то сохранилось,

Я вижу их, – горячих, заводных,

Унынью не сдающихся на милость.

 

И вспоминая грустно каждый раз,

Как мы сходились в жизненном запое,

Я всё нежнее в предзакатный час

То вдаль гляжу, то в небо голубое.

 

* * *

 

Сколько делал заначек в рублях и бутылках,

И, признаюсь, нередко спасали они, –

У случайностей быть не хотел на посылках,

И в похмельных рассветах, и в чёрные дни.

 

Вот бы так же однажды я мог попытаться, –

Как заначку, на завтра и жизнь отложить,

Лет на десять хотя бы, а лучше на двадцать, –

Чтобы после достать и по-прежнему жить.

 

Вроде синей тысчонки иль белой бутылки,

Столь бесценный, тобой сбереженный запас

С удовольствием вынуть из тайной копилки,

Даже в тот, безнадежный, казалось бы, час.

 

И подумать, что всё-то предвидел как надо,

Всё расчетливо предусмотрел, по уму.

…Только вдруг утаённое мною когда-то,

Будет после не нужно уже никому.

 

* * *

 

Слабеют с каждым днём объятья, –

Как это ощутимо нам!..

Уходят не собратья – братья

По крови с водкой пополам.

Обычно – рядом с нами жили,

И в отдалении порой,

Невероятно дорожили

Своей словесною «игрой».

Наверно, в том спасенье было,

Да только жизнь – тяжёлый труд;

И воют ветры так уныло,

И всё сильнее ветры гнут.

А близко – и твоя расплата

За слишком бурные года;

И ухватился бы за брата,

Да только рядом – пустота.

 

* * *

 

Случайное и неслучайное – 

Всё устоялось… А теперь –

Любовь нежданная, прощальная,

Горчайшая из всех потерь.

 

Казалось, будет что-то жалкое,

Порыв, похожий на испуг,

Но чувство жадное и жаркое

На волю выплеснулось вдруг.

 

Пускай в последний раз исполнится

То, в чём нельзя уже солгать.

…Приходит время не любовницу, –

Душеприказчицу искать.

 

* * *

 

Собранья трёхдневной небритости,

Пока что ещё недопитости

Сегодня вы так же мне дороги –

Все ваши мороки и мороки.

Другое уже поколение

Исследует это явление,

Снимает с души напряжение,

Чтоб трезвое выдать решение.

Стаканчики, стопочки, рюмочки,

Тяжелые русские думочки,

Нет вам ни конца и ни выхода,

Какая от этого выгода?..

Не станет Россия Америкой,

Ей жить со своею истерикой.

Наверное, ЧТО-ТО изменится,

Конечно же, переоценится,

Другим это ЧТО-ТО достанется,

Но русская драма останется

И в мире гламура и сытости –

Собранья трёхдневной небритости.

 

* * *

 

Средь суетного дня и скомканного года

В реальности такой

                    растерянный почти,

Я словно пешеход, что мимо перехода,

Рискуя, норовит дорогу перейти.

Вокруг снуют, летят железные машины,

Им трудно тормозить,

                    их скорость велика,

И, кажется, шаги мои не разрешимы,

Но я перехожу, не смят ещё пока.

Остановлюсь…

                    И вновь иду неторопливо.

Кручу туда-сюда ушастой головой.

Они сигналят мне крикливо и визгливо,

«Ты что, сошёл с ума?

                    Скорей беги иль стой!»

А подо мной асфальт, и небо надо мною,

И впереди уже обочина видна…

Вот шаг ещё ступил с тревогой и виною,

Я нарушитель, да,

                    и роль моя сложна.

На яростном шоссе, а не в оранжерее

Зачем себя веду так бестолково я?

И можно поспешить

                    и проскочить быстрее…

Но эта полоса – шальная жизнь моя.

 

 

Старая рюмочная

 

Вадиму Воронцову

 

В этой тесной поилке, похожей теперь на музей

Отошедших времён, воплощенный в гранёных стаканах,

Мы сидим, как тогда, в золотую эпоху друзей,

Что в таких вот местах находились «при всех тараканах».

 

Может, это – мираж или просто – насмешка судьбы:

Третьесортное пойло в коробках – предел дешевизны,

Не заходят сюда с кошельками тугими жлобы,

А у здешних сидельцев не вырвется блажь укоризны.

 

В уголке – мужики да пьянчужка, ей тоже нальют…

Впрочем, нам не до них, надо всласть поболтать без утаек.

Эта грязь бесприютная странный являет уют

В нас, ещё не забывших то времечко сходок и спаек.

 

Говорим, говорим, а о чём – позабудем потом,

Можно высказать всё, что болит и сознание плющит.

Допиваем последнее, и покидаем содом,

Показавшийся раем, – давненько не виделось лучших.

 

Так прекрасно уже, мы сегодня всех трезвых бодрей,

И готовы ко всем проявить доброту и участье,

Вот как раз и вакханка встречает нас возле дверей.

Что же, будем щедры, – для чего нам излишнее счастье?..

 

Творческое

 

Не место здесь торговцам и безбожникам,

Политикам и прочим обвинителям, –

Отдайте Крым поэтам и художникам,

Возвышенного таинства хранителям.

 

Здесь Музы пребывают в ожидании

Творений, что для вечности назначены,

А в нынешнем духовном прозябании

Порывы благородные утрачены.

 

Кощунственны глумленья над треножником, –

Довольно препирания убогого.

…Отдайте Крым поэтам и художникам,

Отдайте им, – верните Богу Богово.

 

* * *

 

Тонут ржавые листья в осенней грязи,

Увяданье и грусть по родимому краю…

Вот и я,

          как скиталец, брожу по Руси

Да в котомку остатки любви собираю.

 

Мимо дачных домишек пройду к пустырю,

Запах преющих трав с каждым шагом острее…

Сам я тлею всё чаще и реже горю,

Только странно,

                    что в тлении таю быстрее.

 

А любовь – не грибной и не клюквенный сбор,

Что в котомке, –

                    не взвесишь, не смеришь стаканом…

Всё труднее, бессмысленней с осенью спор,

И не скрыть ничего предзакатным туманом.

 

Углич. Конец века

           

Похмельный Углич. Шесть утра.

Спасительного пива поиск.

Я по случайности вчера

Заполз на угличский поезд.

Он прибыл в княжескую Русь

Так рано, ну да что ж – сгодится,

Теперь я к дому доберусь,

Но прежде, надо возродиться.

И по сугробам в полутьме

Бреду, собрав остатки духа,

И пива, пива надо мне,

А пива нет – одна разруха.

Меня трясёт, как в оны дни,

Когда здесь головы рубили,

Гляжу на тусклые огни, –

Да, хорошо вчера мы пили!

Я этот город воспою,

Поскольку стал в него влюблённым,

Развеял он беду мою

Одним киоском вожделённым.

…Прости меня, Царевич*, что

Я о тебе в тот час не вспомню,

Но вот впоследствии зато

Пробел восторженно восполню.

Всё к сроку нужному взойдёт, –

Лишь увернуться не пытайся,

И смысл особый обретёт

И пиво то, и кровь страдальца.

 

---

*Убиенный в Угличе царевич Димитрий.

 

* * *

 

Уйду, осиротеют книжки,

Из дома их погонят вон,

Ну для чего другим излишки

Того,

     во что я был влюблён;

Чему открыто отдавался

И тайно следовал чему,

Над чем слезою обливался,

К стыду иль счастью своему.

Жизнь каждая,

                        в шальном угаре

Иль шёпоте небесных фраз, –  

Всегда в одном лишь экземпляре,

Да и прочитанном лишь раз.

 

Упрёк

 

Клим Чугункин… Судим 3 раза

Кражи… алкоголь.

М. Булгаков «Собачье сердце»

 

Приговорили навсегда,

Несправедливо, как придётся…

Причём здесь Шариков, когда

В нём Клим Чугункин остаётся?

 

Скажите же, виновен в чём

Бродячий пёс, – он пёс, не боле,

Дурным профессором-врачом

Изрезан по тщеславной воле.

 

Им до конца позор испит,

Он опыт пережил послушно,

А Клим Чугункин позабыт,

Хотя здесь разобраться нужно.

 

Вот если б Шарику тогда

Интеллигент какой достался,

Не вышла б эта ерунда, –

Профессор явно просчитался.

 

А пёсик, человеком став,

Достойно век свой мог отметить.

Преображенский, ты не прав,

Пора за Шарика ответить.

 

Утренняя девушка

 

Посреди печального, прощального

Настроенье попросту чугунное,

Но в окне киоска привокзального

Вдруг предстанет это чудо юное.

 

И развеет пустоту бесцветную, – 

Что куда-то надо ехать попусту, 

И сморожу глупость несусветную,

А она и не заметит попросту.

 

Словно средство мне сегодня  выдано, –

Чтобы жизнь почувствовать нормальную;

И, заместо пива, неожиданно

Попрошу водичку минеральную.

 

 

* * * 

 

Памяти Михаила Анищенко 

 

1.

 

Ушёл… Ещё один ушёл… И снова

Страна молчит, не до поэтов ей,

На бирже не предъявишь наше слово,

Но тем оно, возможно, и ценней.

А, может быть, смотреть на это проще, –

Поэт, он высотой живёт своей,

Не возглашают же о том, что в роще

Сегодня умер чудный соловей.

Да и ему нет никакого дела

До скудного земного жития,

Он каждой ночью выходил из тела

И в этом тайна виделась своя.

А нынче вышел, чтоб не воротиться,

Зачем душе тащить унылый груз?

Но до сердец людских смогла пробиться

Грустнейшая среди грустнейших муз.

На жажду воли не наложишь вето,

И бесконечен тьмы и света спор,

А тот, кто видит всё, узрел и это

И слёзы жёстким облаком утёр.

 

2.

 

Пить не ново, а петь

Тоже, в общем, пожалуй, не ново,

Отчего же, как плеть,

Бьёт собрата ушедшего слово.

Что нам водка – страшней

Мы хватили, и не по стакану,

А гораздо полней, –

Объяснять неразумным не стану.

Режет ночь, будто нож,

Убивает меня и кровавит,

Что ж, родимые, что ж,

Эта смерть не убавит, – прибавит.

Вот один и другой

Отправляются в Божии дали,

Там, быть может, покой,

Тот, которого здесь не видали.

Белый голубь кружит

Над эпохой, что мрачна и нема,

Но во мраке дрожит

Лунный свет, как тропинка до неба.

 

Франсуа Вийон

 

Мир трагичен во всякой натуре,

Если он за решёткой немеет,

Но француз не напишет «По тундре…»,

Он понятья о том не имеет.

 

А сума, и тюрьма – всё едино,

И у слова – особые свойства,

Да и воля безмерно любима,

И не ради слепого геройства.

 

Там ли, в дальневековии, тут ли,

В наших десятилетиях близких,

Завывает: «По тундре…по тундре…»

От колымских широт до парижских.

 

* * *

 

Хотелось бы земную жизнь дожить

Среди природы и людей хороших,

По серому асфальту не кружить,

Да и ковровых избегать дорожек.

 

Единственную женщину  любить,

Надёжную, что не предаст в недоле,

А если пить, лишь за здоровье пить

И не искать спасенья в пьяной воле.

 

Побольше бы жалеть, а не винить,

Прощать, коль и тебя не раз прощали,

Ещё бы мир немного изменить.

…Вот здесь и начинаются печали.

 

* * *

 

Хоть закалка и была социализмом,

Демократией и всем, что вместе с ней,

Совмещать алкоголизм с трудоголизмом

С каждым годом всё труднее и трудней.

 

Научились мы работать по-советски,

Ну а пить – похлеще всякого скота,

Да ещё достались разные довески:

Бездорожье, выживанье, маята…

 

Батька с мамой пережили перестройку,

Как блокаду и военные года,

Но за это заплатили неустойку

И отправились тихонько в никуда.

 

Нам же многое хлебнуть ещё досталось,

Горечь горечью пытались заливать;

Так надрывно и дышалось, и писалось,

Что хотелось по-собачьи завывать.

 

Шли, как лесом, буреломом и болотом,

Но тянули неподъемное своё…

То ли родина была для нас оплотом,

То ли мы опорой были для неё?

 

Всё держалось на благоволеньи Божьем,

Лишь оно давало силы – не предать;

Жалко, детям передать уже не сможем,

Что хотели мы когда-то передать.

 

Не одну слезами выстрадали строчку,

Да никак не наступает светлый час –

Не хотелось бы на этом ставить точку,

Пусть её поставят в будущем за нас.

 

* * *

 

Что нам думать и гадать осталось?

Воплями телеэфир забит,

Мир опять качает и знобит,

От болезни, что ушла, казалось.

 

Стылою набрякшие тоскою

Землю придавили небеса,

Чёрная не лучше полоса

Алой, кровью меченой людскою.

 

Душно в этой дикости бесплодной,

Неужель, безумье обнажив,

Первую когда-то пережив,

Мы погибнем на второй холодной.

 

* * *

 

Что стало с городами нашими?..

Они, как свалки безобразные, –

Дворы с машинными парашами,

Задворки серые и грязные;

И не дороги – направления,

Не люди,

           а зверьки снующие,

До изможденья, исступления

Себя прокорму отдающие.

Девицы томные, курящие,

А мужики – в нутро залившие;

И словно все – не настоящие,

И, кажется, на свете лишние.

Дождь третий день.

          Быть может, кончится,

Дотерпим до небесной радости?

Как этого сегодня хочется, –

Не горечи,

           а детской сладости.

Но у подъезда лужа тёмная

Глядит в тебя дырою чёрною,

И дождь, и пустота огромная

Над смутой,

          жизнью наречённою.

 

* * *

 

Я с праздника случайного ушёл,

Сценарии подобного известны,

Поэтому не слишком интересны –

Добро, ещё не выпадешь под стол.

Там женщины осуществлённых лет

И мужики, охочие до воли,

И, приглядишься, не веселья –

                                            боли

Гораздо больше, а исхода нет.

И я шагнул в горящую листву,

Пронзительные запахи и звуки,

Как недоучка в таинство науки,

С тревожным чувством, 

                          что не так живу.

Большие звёзды млели в вышине,

И ощущалось чётко всё до мига,

И в комнате моей ночная книга

Доверчивой строкой открылась мне.

Да, порезвился,

                    в общем, не слегка,

Но глупо не оставить напоследок

Сентябрьских трав и тополиных веток,

И тишины, и книжного листка.

…Пусть буйство продолжается в других,

А для тебя грядёт Преображенье.

Трудны раздумья,

                    и сложны решенья

До той поры, пока не принял их.

 

 

* * *

 

Я страшных сказок не читаю,

Вот явь пугает каждый день,

В ней беспросветно обитаю,

Как в зарослях осины пень.

 

Ещё ни полного забвенья,

Ни отчужденья не ищу, –

Былые вспоминаю рвенья,

По времени тому грущу.

 

Хоть сожалеть – себе дороже,

От помыслов не отрешусь,

Что, может быть, кому-то всё же,

Зачем не знаю, но сгожусь.

 

Мой облик сумрачный, неловкий

Вдруг да заметят в глубине?..

Но только с мылом и верёвкой

Прошу не подходить ко мне.