Сергей Коколов

Сергей Коколов

Четвёртое измерение № 15 (543) от 21 мая 2021 года

Оченьлирика

* * *

 

Стихотворение написано в соавторстве с

Владимиром Касаткиным, г. Иваново

 

Звон затихал: так затихает эхо, 

теряясь в глубине щербатых скал,
состав летел в тоннельную прореху 
и пустоту прожектором взрезал. 
Баюкал стробоскопом окон поезд, 
писака-машинист чеканил повесть 
на «Ремингтоне»… Литеры колёс
без расстановки вех на перегонах 
состав пускали юзом под откос, 
вздымали кверху, пыжась на подъёмах:
несчетно станций мимо пронеслось, 
а на конечной – лавки на перроне
в наколках пошлых, оспинах рябых,
клубок собаки скручен подле них,
надтреснут колокол и потерял язык,
гудит под ветром в си-бемоль миноре. 
Состав вздохнул и намертво приник
к наклёпу рельс. Дорожных аллегорий
затих мотив – психоделичный фолк…

… свет, зарождаясь, с темнотою спорил,
и сон, как отзвук колокола, смолк.

 

* * *

 

Как неделя без месяца наш разговор без слов:

ты стоишь у окошка, смотришь сквозь дым стекла,

мне так жаль обрывать тишину, что даже вздох

притаился на уровне солнышка и стекла,

тишина словно бы сконцентрировалась вокруг,

что молчальники мы намолчим непонятно, но

я беру твои руки в свои как молчанье твоё беру,

и смотрю в окно,

там (быть может) деревья листвой шумят,

там (наверное) ветер и иже с ним,

и никто не видит, как ты вместе с я молчат,

сквозь стекольный дым.

 

не уходи

 

не уходи не уходи совсем

ещё быть может предстоит нам сбыться

толпой растворены размыты лица

и лишь твоё как в зеркалах дробится

и лишь твоё лицо над этим всем

не уходи не уходи совсем

 

не перели-

не перелистывай страницу

я где-то между строчек строчки ем

и пью тебя всё не могу напиться

как не могу уплыть от наших тем

твой парусник один над этим всем

не уходи не уходи совсем

 

на миг на день на ночь на год ну два

но не навечно лишь бы не навечно

я без тебя и день могу едва

затем разлука сдавливает плечи

и я за пивом коротаю вечер

и даже пёс со мною нелюдим

и чёрный ух его и белый бим

всё без тебя лишь бес-

ит всё лишь дым

не уходи не уходи навечно

 

звезду не обещаю волшебства

ни капли не осталось всю поели

тебе вращаться в этой канители

день ото дня всё больше ни с руки

испей до капли эти пол строки

и не сбеги или со мной сбеги

разучим мы как говорить слова

и целовать

друг друга целовать

надеюсь я до гренок будем с кофе

 

не уходи я собираю крохи

хотя они накрошены едва’

ль

 

не уходи от всех уходов так

несёт Антарктикой морскими львами льдами

что ледокол ломающий меж нами

метровый лёд

уходит в топкий мрак

что сочтены часы его тик-так

не уходи

останься просто так

 

* * *

 

Лодочка вечера сложена из газеты,

гречневой каши, сосиски, ТВ, инета,

собаки в ногах болтаются словно галстук на шее,

слово всенощное  (о тебе – для тебя) словно молитва.

Где я?

В комнате, где окно прямоУгольным глазом ищет вечность,

в сумочке дамской твоей, где духи и другие вещи?

Или – всецело в слове, меж строчек, в строчках,

слышишь слово моё всенощное,

нежность, колокольчатую на слух,

филин поёт «ух-ух», «ух-ух»,

где-то в сосновом, почитай, вековом лесу

(там смола агатная плавится).

Я спасу. Если слово-спасение крылатое долетит,

лодочка вечера сложена из молитв,

даже если…

даже если тобой забыт,

Аве Отче, что несу я, что говорю?

С плесенью сыр голубой «Дор блю»

так и лежит надкусан тобой.

Люблю. Я люблю эти пальчики-веточки

ломкие, музыкальные – им по клавишам бы бежать,

лодочка вечера сложена из имени.

Светочка. Миг с тобою вечности кратен.

 

облако-Ира

 

слишком белое:

свет, эти стены – слишком,

бок луны окрашивает белое в желтоватый,

облако в образе медсестрички Иры входит,

молодостью пышет, заполняет собой палату.

 

бодрячком быть хочется вряд ли не больше жизни:

«здравствуйте, Ира, сегодня вы фееричны»,

«не соблаговолите ли предоперационную клизму?

ложитесь на бок, оголяйте зад, всё как обычно».

её руки – не то что бы нежные – привычно тёплые,

кого-то наверное доводят до оргазма-обморока,

«побудьте, Ира, со мной!» Ира вертится около,

склянками брямчит, ей с такими как я морока.

 

…синее покрывало. я под ним абсолютно голый,

облако-Ира проплывает мимо, шепчет «до скорого»,

улыбаюсь одними губами «ещё повоюем, мол,

ваши руки, Ира, не руки – тёплое золото».

 

в забытье наркозном надо мною клубится Ира-облако

«надо дать ей яблоко», – думаю, – «спелое яблоко,

прикоснутся к ней, пристать с каким-нибудь пустяком…»

…рядом куча кроватей. где я? кто я? Коколов.

 

медсестричка Ира впархивает в палату. «бог ты мой,

осунулся за ночь, ничего, жирок нарастёт, наестся».

открываю глаза: облако-Ира за мглистою пеленой

производит укол,

укол проникает в сердце.

 

слишком яркое:

свет, Ира-облако – слишком,

лунный свет нереальный – жёлто-аляповатый,

знаю – дежурит, выскальзываю мышкой

навстречу Ире-облаку из палаты.

 

* * *

 

Остаться во вчера. (Люблю тебя и – точка.)

Так, словно завтра нет. И не было. Я точно

скрипичный ключ-тебя вношу на нотный стан:

от ноты «соль» до «фа»,

от остальных до прочих,

тебя играю

с чистого листа.

 

Когда я приходил, как дикий зверь, на запах,

в объятиях сжимал до капелек росы,

собою подминал (мужиковатый лапоть!),

тик-такали часы.

 

Остаться во вчера. Когда часы застыли

(июльский выходной барахтался в пыли,

светило-обруч, воздух распалив,

плескало зной),

мы долго-долго плыли,

 

корабликом бумажным над водой

по пересохшей до асфальта речке,

по ветру,

против ветра –

бесконечно,

 

капустница летела через плечи,

пройдя тебя – воздушную – насквозь,

бесшумно опустился душный вечер,

и началось.

 

Не кончилось –

ты слышишь?!  –

началось.

 

* * *

 

понимаешь: чем старше, тем время туманное ближе,

осязаемей прошлое, словно вот-вот приключилось,

и – насижено место, и местом тем сам ты насижен,

и – обыденность как снизошедшая божия милость,

 

(лишь бы все как обычно, лишь бы новое не случилось).

 

и захочешь вдруг прыгнуть в авто и давить на гашетку,

по ночному шоссе безвозвратно без устали мчаться,

и – когда лик луны, насаждённый всей мордой на ветку,

луноточит,

деревья в мистическом танце

 

обступают тебя, постепенно сливаясь с пространством,

сквозь него ты несёшься, проходишь стремглав через время,

и казалось бы вот оно – то, что не будет кончаться,

и казалось бы можно за теми, да жаль, что не с теми.

 

и кричишь им, далёким ушедшим далёким и близким,

почему вы уходите все, не простясь, по-английски,
не простясь, не простя, не спрося как убрав разрешенье,

раз решенье такое, то два, не выходит решенья.

 

но слова только звук, только эхо, что стелется книзу,

оборвётся и – ввысь, к небесам, что давно мироточат,

сам по жизни идёшь, как по узкой линейке карниза,

и взлетая паришь, обращаясь от дальности в точку.

 

Пантомима

 

Дорогая, единственная во множественном числе,

отраженная в стёклах домов, в витринах

магазинов, вряд ли видящих на твоём челе

нити складок, когда ты едва и зрима

для себя самой говоришь-молчишь,

повернувшись ко всем (ко всему) спиной,

одному мне ведома,

мной одним любима,

 

посмотри – увидишь, годы свербят в боку,

что того и гляди продырявят сквозную дырку,

помещаешь себя от рожденья до Ч в строку,

выдаёшь пулеметом образы под копирку,

не сказав из главного самого ничего,

самоё себя на какую-то рвань потратив,

постигаешь, что жил и творил не кстати,

и живёшь вопреки Его

 

траектории, задумке, идее, воле,

доставляешь себе не радость,

но чаще боль ей,

дорогой, единственной во множественном числе,

и вот эта складочка ниточкой на челе

со вчера до сегодня окрасилась-проявилась

словно выплыла боль – как карась из ила –

отражаясь в хрусткой воде-стекле.

 

Дорогая, пишущий эти строки, жаль

предчувствую – не допишет, до краёв не выговорится,

карандашный грифель, снимая себя с ножа,

торопливо черкает в клеточках буквы-лица,

чтоб сложилась мозаика так привычно в твоё лицо,

что черкай – не черкай – но всему предтечей

дорогая, единственная от множественного лица,

бесконечная во всём остальном конечном,

как вот это зацикленное на себя самого стихо,

мысль сбивается, понимаю, избитый ход,

но

 

дорогая, единственная во множественном числе,

отражённая в стёклах домов, в витринах

магазинов, вряд ли видящих на твоём челе

нити складок, когда ты едва и…

 

пантомима любви невысказанная зацикленная пантомима

 

Привычные вещи

 

«Нальёшь мне чуть-чуть одеяла?» Я налил.

Она уплывала в четыре стороны сна.

Привычные вещи: сорвались с часов нули,

часы возвестили кукушкой: «всему хана».

 

Гоняли кровь лёгкие. Сердце – лишь клапан для.

За ней приходили. Чёрный и белый. И

я чай с ними пил. «Бла-бла», – говорил, – «ля-ля»,

и чёрный и белый, заболтанные, ушли.

 

Всю ночь я смотрел: на реки русых волос,

песок её дней стекал по щекам. Пескарь-

я плескался в песках её дней, в них врос

всем телом и плавниками. И вот – январь.

 

Ей холодно. Холод предвестник её самой,

и чёрный с белым по снегу идут за ней,

она говорит: «Ты всенощно, вседенно мой,

укрой меня от. Налей мне тепла, налей.

 

Я наливаю ей озеро одеял. Она уплывает от

послелогов её (нет) – от послееёменяг,

так холодом веет, что белый глядит с высот,

а чёрный с низов,

стремясь проломить меня.

 

рвутся!

 

на такое свидание – раз или два в году

(по весне будет первое, второе… случится ли?)

не лечу, не бегу… а они, полагаю, ждут,

а над ними лапами ели шепчут молитвы.

 

а над ними лапами ели шепчут молитвы.

 

прихожу и молчу, диалог про себя веду,

наполненье души такое, что места нет

никому кроме Бога. качается на ветру

колокольчик подснежника. слышно мне

его хрупкое «динь-динь-динь» из вне

 

колокольчик подснежника слышен мне.

 

никому не воскреснуть. воскресный вороний грай

словно речь человеческая течёт с небес,

вечно сорок лет маме – какая ж ты молодая,

вечно сорокалетний глядит на меня отец,

 

вечно сорокалетний – такой же как я – отец.

 

от пасхального света слезящиеся глаза…

яйца крашеные кружком – как сплетничают – лежат,

мне так много о многом хотелось бы рассказать,

мама, ты смотришь словно отводишь взгляд,

 

мама, взгляни как тогда – тридцать лет назад.

 

ухожу, убегаю, поворачиваюсь к кресту спиной,

взгляд ловлю через куртку – продергивает до хруста,

никому не воскреснуть? воскрешаю тебя строкой,

небеса как материя тонкая – натяни – порвутся,

 

почему же они не рвутся, мама, почему не...