Сергей Кольцов

Сергей Кольцов

Все стихи Сергея Кольцова

Бастард

 

В чужом краю, в прокуренной лачуге,

в чужих обрядах, выкриках гостишь,

а по ночам с бессонницею спишь

и слаще нет и нет верней подруги.

Ты в этот мир уже по горло врос

и с ним живёшь житью наперекос

и въелась в плоть прокисшая подпруга.

Персту подобен, псине на цепи,

младенцу вопиющему в пустыне

и пауку в помпезной паутине.

Ну что ж, живи. Жуй мясо и терпи.

На этой размалёванной картине

тебе придётся жить не в карантине,

а на пиру с прожорливой чумой,

пока проплёшины сырого неба

ещё виднеются, и корка хлеба

лоснится и сверкает под луной.

Куда не сунешься – замки, засовы,

престолы черни, щупальца беды,

и пионеры, что всегда готовы

тебя принять в горластые ряды.

 

По подворотням мартовские мурки

устраивают оргии в ночи,

и стражи нравов в дармовых тужурках,

пуская в ход бульдожьи кирзачи,

вбивают разум в почки полудурку.

А ты живёшь, свои печали множишь,

а где-то рядом в рубище своём

на нас взирает из потешной ложи

юродивый с зарёванным лицом,

и шарят по озябшим переулкам

рассвета посиневшие персты.

Как быстротечны и молва, и драма

мирского дня, который без затей

натянет на осиновый подрамник

холстину загрунтованных страстей.

По улицам с кликухами «святых»

гуляют девки яры и плечисты,

и белозубые, как негры, трубочисты

пируют на задворках городских,

где мат отборный с детства изучил

и щеголял им вместе с пацанами,

и только старец, дед Мафусаил,

взирал на нас печальными глазами.

 

Бастард по паспорту, ловец теней,

в мир вовлечённый шулерской игрою,

ты вновь бредёшь глухонемым изгоем

брусчаткою багровых площадей.

Дни, как вагоны, сдавлены в года,

и катится состав по рельсам чёрным,

как под откос. На свете иллюзорном

на правде кривда входит в города.

 

Ты помнишь девочку в Петровском, у пруда

на той жасминной утренней скамейке,

когда в ознобе страха и стыда

ты целовал пугливые коленки

и бредил наяву, курил нелепо,

тошнило от креплёного вина –

и разом наплывала тишина.

Ты помнишь зимы? Сорными дровами

топили печь. В горластой коммуналке

выстраивалась очередь в нужник,

и три плиты в кастрюльной перепалке

чадили шкварками. Смурной старик

ругал страну, а пьяными ночами

зубною щёткой драил ордена.

Не отрекись, не пожимай плечами,

что мир оглох. В том и твоя вина.

 

Ты жил средь голодранцев и блудниц

в дому, пропахшем хлоркою историй,

миазмами и клизмами больниц,

в котором матерятся, горлопанят,

потомство зачинают на диване,

а позже во весь голос голосят,

покуда в полутёмном коридоре,

как тараканы, счётчики шуршат.

Ну что ж, живи, витийствуй, ворожи

и собирай убогие гроши

на чёрный день. Не всхлипывай спросонок

своей неволи подневольный страж.

Когда же рухнет сказочный мираж,

малюй другой на ржавчинах пелёнок,

на лестницах заплёванных перронов

и собирай объедки в саквояж.

 

Колодец вырой. Заведи гусей.

Прибей над дверью лживую подкову

и превратись в простого рыболова,

и жарь на ужин угольных угрей.

Живи и небо вымеряй рулеткой,

которое нависло над тобой,

а перед сном, накрыв лицо газеткой,

отправься в путь на кляче расписной

туда, где нет ни фосфора, ни серы,

ни рубищ и ни римских сандалет.

Сложи костёр из горечи и веры

и головёшкой заверши портрет

квадратных черепов и туш воловьих.

Вари уху из бед и нищеты –

вот лист лавровый, перец и половник,

и дым отечества, и зыбь воды.

Ты к этому привык. И самострел

под койкою безделицей пылится,

и вьёт гнездо за пазухой синица.

Ты смог, как узник, с этим примириться.

Живи, покуда ты вконец не одряхлел.

 

* * *

 

Безденежье, не будь же попрошайкой,

Грызи свой вечный заскорузлый хлеб,

А нет, вернись в истрёпанной ушанке

В свой серый дом, в зарёванный свой хлев.

 

И с книгой, от которой мало проку,

Улягся и встречай святой рассвет,

Скажи себе, что в дальнюю дорогу

Ни медяков не надо, ни карет.

 

А только бы в осеннем перелеске

Найти семейку солнечных маслят,

И в громовом сиянии и блеске

Узреть того, кто за тебя распят.

 

 

* * *

 

В этот мир я пришёл нагим,

Может, ангелами храним.

В этот мир алебастровых статуй,

Арматурных бетонных вождей,

Бородатых, щербатых, усатых,

Ненавидящих нас, людей.

 

Я родился в 12.30

В Кёнигсберге на улице Айвазяна,

Надо ж было мне там родиться

Средь полыни и средь бурьяна.

 

Май свирепствовал спелой сиренью

И каштанами в сто свечей.

И пришло, наконец, озаренье

В свисте плеток, хлыстов, камней.

 

Не жалеют стрелки патронов,

Снайпер вскинул, смеясь, ружьё.

Лишь галдят да кричат вороны,

Эх, спасибочко вам, вороньё.

 

Видения

 

Наверно, жизнь напрасно прожита,

и в одночасье

наступит ледяная немота,

и, трогаясь на дрогах со двора,

перекрестятся молча кучера,

и солнце почерневшее погаснет.

Ужели, как фанерные щиты,

как сиплые, бесхозные осины,

сгниют виденья, вымыслы, мечты

и отпылают в синем керосине?

А в памяти встают сады хмельные

в окладе чудотворных облаков,

и пахнут медом травы луговые

и сыростью озерных берегов.

Пока живёшь, надеешься на что-то,

хитришь и пыжишься, и гнёшь хребет,

но вожделенная твоя свобода –

всего лишь репродукция тех лет,

где не было ни срама, ни расчёта,

и таял в дымке розовый корвет.

На берегу в коротком сарафане,

с лодыжек тонких смахивая соль,

за алыми следила парусами

четырнадцатилетняя Ассоль.

Но дней былых желтеющий пергамент

на пыльную забросим антресоль.

Сметая стог, пожертвуем иголкой.

Оставим паруса. И втихомолку

с небес на землю грешную сойдём.

Уже пройдя свой путь до половины,

ты видишь опалённые рябины

и выселки, поросшие быльём.

И ты клянешь свой коммунальный дом

с его матерой утренней побудкой,

но коль возьмёшься понимать умом

его устои – тронешься рассудком.

А, впрочем, хорошо весь день бродить

по улицам и улыбаться птицам,

смеяться, пуговицы теребить

на гульфике, подмигивая жрицам

любви. Или глазеть с раскрытым ртом

на дворника, который тротуары

из шланга поливает, а потом

слагать, пуская слюни, мемуары

за старым замусоленным столом,

как будто в замке, где слуга чудак

забрал все окна стрельчатой решёткой

и приведенья бегают за водкой

по лестнице скрипучей на чердак.

Как хорошо под одеялом ватным

цветные сны увидеть и узреть

руно, Колхиду, море в час закатный,

и так лежать и двигаться не сметь,

чтоб ненароком не нарушить связи

мозаик, что раскрылись, как цветы.

И вновь возникнет сад, и без боязни

в него войдёшь и онемеешь ты.

Запахнет скошенным дурманным сеном.

В сарай проникнет сонная оса.

И колокольный звон по воскресеньям

с вороньим граем взмоет в небеса.

Но, как на грех, не повредился ум,

и нет нужды по жизни наобум,

идти с кривой усмешкою, и всё же

в сырую полночь места не найти

и с фонарём не отыскать пути.

И снова месишь тесто бездорожья

солдатскими мясными сапогами.

На миг забудешься, уснёшь, но тут

из тьмы болотной упыри встают

и на тебя беспалыми руками

в лохмотьях плоти машут, и затем,

на кресле развалясь, гнилыми ртами

вещают панихиду теорем

о жизни зряшной, о душе и блуде,

о том, что нет любви и счастья нет.

Ты просыпаешься. На грязном блюде

кошачья голова. Но между тем –

пропел петух, и алая полоска

наметила за окнами рассвет,

но к полотну грядущих мук и бед

нет ни кистей, ни красок, ни набросков.

 


Поэтическая викторина

Вокзал

 

Свёртки, сумки, узлы,

куртки, шали, цигейки.

В зале стёрты полы,

облупились скамейки.

 

Здесь уют неказист:

провожай да встречай.

И заезжий артист

пьёт желтушечный чай.

 

Он на время сюда,

пробыл меньше недели.

Был звездой, а звезда

закатилась, истлела.

 

У окошка сидят

попадья со святошей

и, крестясь, говорят,

что могло быть и плоше.

 

А в проёме дверном

забулдыга в наколках

всё поет об одном –

о свободе недолгой.

 

Стайка бойких юнцов

в карты режется, спорит,

им не жалко тузов,

королей и шестёрок.

 

Не курорт, не приют,

так, вокзал полустылый,

и составы идут,

спотыкаясь на стыках.

 

Скоро твой подойдёт

и закроет полнеба,

и вокзал поплывёт

удивлённо и немо.

 

Вздрогнут разом вагоны,

заалеет рассвет.

Пёс трусит по перрону,

хлоркой пахнет клозет.

 

* * *

 

Всюду зависть и правит мошна,

книгу новую пишет апостол, –

дескать, смерть на миру и красна,

но уже не хватает погостов.

 

Всё тревожней кричит коростель,

видно, чем-то всерьёз озабочен,

и планета висит на кресте,

что её сыновьями сколочен.

 

* * *

 

Вышел на берег мглистый,

за рекою мой дом.

Вот и старая пристань,

да отчалил паром.

 

Торопился куда-то,

среди ночи вставал,

я спешил к листопадам,

но январь наступал.

 

Вот до финиша с ноготь,

да убавилась прыть.

Вот и собственный локоть,

да не укусить.

 

* * *

 

Десять лет, а может быть, и с лишком

Мы уже не виделись с тобой.

Вышивает мельницы, домишки

Время своей ниткою цветной.

 

Пастуха с игривою пастушкой

В тридевятой сказочной стране,

И часы с охрипшею кукушкой

На сырой некрашеной стене.

 

Поржавели винтики, пружинки,

Потускнело в горле серебро.

Вот и я, собрав свои пожитки,

Покидаю сонное село.

 

Даже не село, а деревеньку,

Огороды, взгорки, тополя,

Балалайку, на которой тренькал

Тракторист по имени Илья.

 

Дошивает время потихоньку

Крестиком льняное полотно.

Только вспомнить что-либо в охотку,

Кажется, сегодня не дано.

 

Мы с тобой не виделись, так что же,

Невелик, наверное, урон.

Отчего же памятью стреножен,

Как фугасом, ею оглушён?..

 

* * *

 

Если выпал жребий этот –

Рифмовать дымы и дни,

Не серчай и не советуй

Навещать врачей. Они

Не помогут, не излечат,

Просто чокнутым сочтут,

Чтобы душу человечью

Обескрылить на лету.

И пойду с дурацкой рожей

По лугам и по лесам,

Изучая бездорожье

По звериным букварям.

 

 

* * *

 

Заглянуть бы в ту избушку,

где случалось гостевать

и сердечную подружку

в алы щёчки целовать.

 

Но, как видно, не придётся

мне наведаться туда,

то за лес уходит солнце,

то калитка заперта,

 

то на сердце боль и смута,

да похмелье поутру…

Как дела твои, Анюта,

как там гуси на пруду?

 

Ты откликнулась бы, что ли,

и в погожий вечерок,

когда месяц светит вволю,

пригласила б на чаёк.

 

Помилуемся с тобою,

песни любые споём

и под чистою луною

в кущи райские войдём

 

посреди вселенской стужи

без начала и конца,

и сольются наши души,

остановятся сердца.

 

Зеленая скамейка

 

Наверно, тебя никогда я не встречу,

Отчалил от пристани старый паром,

А мы всё сидим, не кончается вечер,

Сидим на скамейке в саду городском.

 

Сказала ты мне – не полюбишь другую,

Но в это поверишь, поверишь потом,

А я отгрущу и я отгорюю

На этой скамейке в саду городском.

 

И осень оплыла, как жёлтая свечка,

И в небе ударил раскатистый гром,

А мы всё сидим на скамейке в заречье,

Сидим на скамейке в саду городском.

 

Не знаю, что липы нашепчут под вечер,

Не знаю, о чем защебечет вода.

Твои обнимаю пугливые плечи,

Целую твои молодые уста.

 

А что нам ещё от судьбы этой надо,

От этой плакучей осенней воды,

И я для тебя за высокой оградой

Сорву золотые ночные цветы.

 

Я знаю, что жизнь – не медяшка-копейка.

Она завязалась тягучим узлом.

А мы всё сидим на зеленой скамейке,

Сидим на скамейке в саду городском.

 

* * *

 

Как часто тень от пряди

незавитых волос

ложилась на тетради

житью наперекос.

Ах, Муза-горемыка,

попробуй, прикажи

от родины отвыкнуть,

от переспелой ржи,

от воздуха и духа

разрушенных церквей

и солнечного пуха

арбатских тополей.

Парижскими ночами

грохочут поезда,

и девятью кругами

судьба ведёт туда,

где в ночь уходят кони,

клубится дым костра

и ветер листья гонит

неведомо куда.

 

1973

 

* * *

 

Когда над озером стемнеет,

одежду сбросив за кустом,

никем не узнанная фея

уходит в воду нагишом.

Она, как ива, серебрится,

и звёзды тянутся за ней,

и это всё не повторится

в судьбе темнеющей моей.

 

* * *

 

Косулю жалко, и козу,

И жаворонка в поднебесье.

Я к диким травам прикоснусь,

Они откликнутся мне песней.

 

Покуда я живу и грежу,

Вода не выстынет, и лёд,

Свой усмирив зубовный срежет,

По рекам, как озноб, пройдёт.

 

Круговорот

 

Уходит осень по суглинку,

дожди маячат у ворот,

на эту сельскую картинку

глядит лениво рыжий кот.

 

А у тебя свои полотна,

пласты шершавого холста,

и в сапогах своих болотных

бредёшь неведомо куда.

 

Тебя друзья не провожали,

никто не пил на посошок.

И годы, словно каторжане,

ушли на северо-восток.

 

К избе подходишь лопоухой,

где нет ни окон, ни дверей,

и гром ворчливою старухой

бормочет о судьбе твоей,

 

в которой свет сменялся тенью,

и вёсны прожигал мороз,

и пламя девичьих растений

шалело от кошачьих роз.

 

Март

 

Полусырые ветки

штурмом берут грачи.

Бравые малолетки

взвизгивают в ночи.

 

Ходят, как поршни, бёдра,

рысьи зрачки горят.

Это посланцы чёрта

сдали в аренду ад.

 

В девичьем общежитье

мартовский сбор Сирен.

Что ж, мужики, держитесь,

страшен любовный плен.

 

Уши залейте воском,

встаньте лицом к стене.

Женщины диким войском

движутся по весне.

 

 

Машинист

 

Громыхают вагоны. Поезд движется в ночь.

Гарь покрыла проезжий осенний лесок.

Этот поезд устал, отдохнуть бы немного не прочь,

но страна широка, за холмами алеет восток.

 

Машиниста лицо кумачовым подсвечено светом,

уголь в топку летит, и лопата как уголь черна.

Транспаранты надуты тугим жизнерадостным ветром,

и мелькают столбы, как конвойные, вдоль полотна.

 

Поезд движется в ночь, прогибаются рельсы и шпалы,

и колесные пары на стыках зубами стучат.

И не знает ещё машинист Белозерский-Уралов,

что в казённом вагоне к решётке припал его брат…

 

1985

 

* * *

 

Мы разошлись. Куда стремиться?

Навеки я пленён тобой.

Я рад быть пойманною птицей

Твоей капризною рукой,

Чтоб сидя в золочёной клетке,

Ловить блуждающий твой взор.

Ты – женщина. Ты – снайпер меткий.

Вот грудь моя. Стреляй в упор.

 

* * *

 

На Кудыкину гору забраться

И оттуда смотреть весело,

Как двужильные сельские братья

Первачом подпалили село.

 

Всё в дыму и немыслимой гари,

Нет просвета, и всё трын-трава.

В этом винном разгульном угаре

Полыхают овины, дома,

 

Скирды сена, сараи, амбары,

Благо – во поле выгнали скот.

Над Россией гуляют пожары,

Веселится кудыкин народ.

 

Полыхают любовь и надежда,

Кочет трижды на церкви пропел,

И смежает Господь свои вежды,

И от слёз его лик онемел.

 

На исходе лета

 

Этим летом дожди не смолкают,

превращается в озеро пруд,

и опухшие сутки идут,

по колено в воде ковыляют.

 

По утрам смотришь в окна с опаской

и погожих прогнозов не ждёшь,

и опять бестолково бредёшь

по дорогам, затянутым ряской.

 

И жилище, как остров плавучий,

а заснёшь на сырой простыне,

только видятся слёзы во сне

да встающие в очередь тучи.

 

* * *

 

Нам не придётся больше враждовать,

прощать обиды, ждать на остановке

и ревности примеривать обновки,

пора и к новой жизни привыкать.

 

Ты выйдешь в сад неслыханной красы

и съёжишься от свежести и света,

чуть захмелев от первой сигареты,

в мужской сорочке, зябкой от росы.

 

Сотрёшь с лица вечерний тонкий грим.

Разгладится от заспанной подушки

след на щеке, и вспыхнут завитушки

твоих волос с оттенком золотым.

 

Ты утром выйдешь в яблоневый сад.

А я, как прежде, тихим домоседом

пить стану пиво с сумрачным соседом,

покуривая едкий самосад.

 

И не придётся больше ревновать

тебя к столбам фонарным и афишам…

Плесни-ка лучше водки, дядя Гриша,

и хватит нам о бабах толковать.

 

* * *

 

Не до тебя мне этой ночью,

Ничто не ново под луной…

Закончив фразу многоточьем,

Я понесусь к судьбе иной.

 

Туда, где свежим перламутром

Облиты сад и старый дом,

И правит миром Камасутра

В греховном рубище своём.

 

Сквозь стены вижу пот и похоть

Двух окрылённых юных тел,

И я, как пасынок пехоты,

Взлететь над бездною хотел.

 

Туда, где кружатся планеты

От притяженья дивных сил.

Но, скованный земным запретом,

Я в ночь глухую уходил.

 

Туда, где звёздные хоромы

И тёмно-синяя зима,

Где в жарком пламени истомы

Плоть женская сведёт с ума.

 

И мчался я туда, оттуда,

Циркач, затянутый в трико,

И вновь от похоти и блуда

Сворачивалось молоко.

 

Омут

 

Нет, я не жалуюсь и не прошу

до отошедшей платформы билета.

Хриплых часов больше не завожу

и не включаю палящего света.

 

Что-то такое случилось со мной,

что различаю на слух и на ощупь –

это над стылой озёрной водой

вижу себя опрокинутым в рощу.

 

Вот и лицо обретает черты,

чёрная смоль заливает седины.

Нету морщин, и вчерашние льды

тают, как соль, на лукавой картине.

 

Будни просты, как висячий замок.

Ключ поверни – распахнется удача.

Пробует отрок мужской говорок,

девочка возле запруды рыбачит.

 

Лёгкое облако тонет в воде,

преобразив загорелую кожу.

Кто там плывёт на безумной ладье,

кто же расставил эти мерёжи?

 

Разом захлопнулось небо, и ключ

выпал из рук и в змею превратился.

Серый кустарник угрюм и колюч,

в этом кустарнике грех поселился.

 

Ветер не воет. Пёс не скулит.

Воду не мельник в ночи баламутит.

Девочка в омут царевной глядит,

выпростав белые лунные груди.

 

Волосы спутаны. Плечи наги.

Тянутся водоросли к тонким ладоням.

Где же мой ключ? За спиною шаги.

И обнажается бездна затона.

 

 

Она и снегопад

 

караульная собака

цепь железную грызёт

небо серое обмякло

снег мистический идёт

и выходит из подъезда

удивлённая она

чья-то юная невеста

чья-то новая жена

в красных туфельках и шубе

голубинно-голубой

и подкрашенные губы

мужиков как смердов губят

на стрелецкой мостовой

 

Осенний мотив

 

Тут стены в трещинах и свет не ярок,

и я живу уже девятый день

под гулким сводом деревянных балок,

где некогда потрескивало огарок

и за окном мелькала чья-то тень.

 

Никто не подойдёт к зелёным ставням,

и чай остыл, и нету сигарет,

и пол, как лёд, и всё-таки я встану,

хотя надежду всякую оставил,

что хлынет в комнату палящий свет.

 

И всё ж пора в дорогу собираться

и верить, что за дверью повезёт,

но, боже мой, как хочется остаться

и в этих стенах напрочь затеряться,

глотая отсыревший кислород.

 

Но пробил час, и отправляться надо.

И, кажется, прошло не девять дней,

как захлебнулась листьями ограда,

и поднимался я, и снова падал

на частокол рождений и смертей. 

 

Офорт

 

Ты долго жил в воздушном замке

и петли смазывал дверные.

Апостол Пётр, в кустарной рамке,

входил в осинники нагие.

 

И что открыто было взору,

переплавлялось в быль и небыль.

В тенетах скорби и укора

взмывала колокольня к небу.

 

Ты звёзды видел и не ведал,

что под землёй цветут коренья,

и тьма – лишь повитуха света,

с утра забытого в передней.

 

Не дни уходят и не осень

по механическому циферблату.

И хризантемы повар косит

гостям кладбищенским в усладу.

 

Собрал зверьё со всей округи

в свою убогую каморку.

И стали кобели и суки

его пророческим офортом.

 

Травой щетинистой и едкой

паркетные покрылись залы.

Слетелись грифы на объедки,

и вертятся волчком шакалы.

 

В мясницкой выскочка-чинуша

храпит на ляжках куртизанки,

и освежеванные туши

пируют в сумасшедшем замке.

 

Песня

 

Пишу письмо. Ну, здравствуй, моя Галка,

Какой по жизни выбрала причал?

А я живу ни шатко и ни валко,

И часто просыпаюсь по ночам.

 

Я в сентябре подался на деревню,

Ловлю ершей и глупых окушков,

Но осыпаются мои деревья

На фоне отсыревших облаков.

 

Я помню, ты любила листопады,

Вороний грай над крышами церквей,

А много ль нам от жизни этой надо,

И много ли осталось этих дней.

 

Ты приезжай ко мне сентябрьским утром,

Иль вечерком, когда горит окно.

И мы на юг проводим наших уток

И журавлей проводим заодно.

 

Ну а когда отзолотеют клёны,

И вымокнут осины под дождём,

С тобою мы на лодочке зелёной

На остров привидений поплывём.

 

Ты приезжай хотя бы на недельку

В обитель холостяцкую мою.

Лебяжью постелю тебе постельку

И чаем приворотным напою.

 

Погулянки

 

Это было перед вербным

Воскресеньем. Или нет –

Поздно в пятницу, наверно,

Ну, а может быть, в обед

На квартире у кого-то

Собрались жуиры, моты,

Записные обормоты,

Асы острого пера

И в истоптанных штиблетах

Семиструнные корнеты,

Расписные шулера.

Пир катился без истерик.

Распушили дамы перья,

Приосанились скопцы.

Знатоки ослиц и граций,

Как сказал бы пан Гораций,

Записались в мудрецы.

Как мячи, летали мненья,

Подвергался мир сомненью,

И – кончались огурцы.

 

Это было позже, позже,

В минеральном том году,

Как пропали сахар, дрожжи,

Порошок исчез стиральный

На всеобщую беду.

И сосед, мой брат астральный,

Пил флаконную бурду.

Я принёс тогда горилку

И споил кудряшку Ирку

У бой-френда на виду.

 

Вечер был душист и влажен,

Я был пьян и напомажен,

Молодой ещё кобель.

Девки пили и визжали,

Парни на кол их сажали,

За окном цвела капель.

Вечерок прошёл на славу:

Митька трахнул Ярославну,

Колька втюрился в Надин,

Но её увез пораньше

На заманчивое ранчо

Горбоносый господин.

 

Нет, весною той далекой

Сабантуйчик был убогий.

Я приплелся злой, небритый,

Чёрный, словно чернозем.

Кошки выли под окном,

И поили их пииты

Порошковым молоком.

А гулянка, что – гулянка:

Не сказать, чтоб очень пьянка,

Так, креплёное и пунш.

Помню, тощенькую Верку

Вовка в спальню уволок,

Герка занавесь поджёг,

Изгоняя дымом скверну

Из заблудших наших душ.

 

Память – всё-таки проказник.

Всенародный то был праздник.

Медный, словно купорос.

Я пришёл, когда компанья

Докатилась до купанья

На пруду у трёх берёз.

И хотя я был под мухой,

Освежённый бормотухой,

Я, как окунь, протрезвел.

 

Там была подруга Катьки

В колокольном, длинном платье,

Грушевидна и бледна.

К ней я соколом подсел.

Поначалу мы молчали,

Она ёжилась плечами,

Так как дуло от окна.

А вокруг сияла, млела

Неуклюже, неумело

Откровенная весна.

 

Боже мой, какие годы!

Кто-то выл от непогоды,

Бредил громкими речами

И кричал: в стране разор,

Ну, а кто-то без печали

Отправлялся за бугор.

 

Впрочем, память виновата

Иль склероз совсем заел.

Это было в день зарплаты.

Я долги раздать успел

И в каморке холостяцкой,

Помирая от тоски,

Поджидал свою Маринку,

Но она на вечеринку

Навострила каблуки.

Вот так кошки, вот так цацки,

Что ни девка – дочь полка.

Тут бы чокнулся и Чацкий

От такого бардака.

 

Да упомнишь ли всё разве?

Кажется, на женский праздник

Я рванул на погулянку,

Прихватив с собою склянку

Пойла красного, как кровь.

Что там было – не припомню,

Но в одной из темных комнат

Я с девчонкой востроглазой

Подцепить успел заразу

Под названием – любовь.

 

Нет, то было под Сочельник,

В пору зрелости, когда

Наступила не среда,

А похмельный понедельник.

Точно помню: вечер, восемь.

Я сидел совсем без денег,

Прокутил аванс дотла,

И, конечно же, не осень,

А зима тогда была.

Впрочем, дело не в погоде.

Память свита из причуд.

Дни, как отроки, уходят

В глубину сибирских руд.

 

Эх, гулянка-погулянка,

Всё равно судьба – жестянка,

Так подайте мне карету…

Впрочем, дело было в среду,

Или в пятницу, когда

Я сказал себе: поеду

К той ольхе, где спит вода

Темно-красного отлива

И вращает жернова.

Это было, это было…

Сколько ж лет с тех пор прошло –

То ли двадцать, то ли семь…

Видно, память отбурлила,

Скособочилась совсем.

 

* * *

 

Подпоясанный прокисшим кушаком,

напевая о злодейке о судьбе,

да распугивая кур витым кнутом,

подхожу к своей испуганной избе.

 

И танцует под ногами пьяный двор,

и, не сняв скрипучих хромовых сапог,

на цветастый, на засаленный ковёр

я вступаю, спотыкаясь о порог.

 

Окна настежь, нараспашку распахнул,

выдул банку огуречной кислоты,

и, ногою зацепив проклятый стул,

рухнул в чёрные провалы пустоты.

 

А проснулся, голова, как медный таз,

и трещит она, как будто мотокросс.

– Эй, Матрена, ледяной-ка дай мне квас,

а не то совсем помру. Тебе на злость.

 

Но молчит моя зазноба. Эх, житьё,

эх, пропащее двуногое моё.

 

Прелюд

 

за окнами опять порозовело

и как всегда

хотя не в этом дело

вершишь свой путь из мрака

в никуда

пока рассвет

настоянный на спирте и на браге

тебя из захолустья лет

вытаскивает как из-под коряги

и ты пытаешься возвысить мрак

среди таких же бедолаг

среди трущоб и нищеты

что ты нашёл в сей повести плачевной

оставь харчевни

солнечный чердак

спали рублёвые подмостки и мосты

заначкою соляной кислоты

решись хотя бы на такой пустяк

ты не квадратен не овален

и вырвался из городских развалин

и вновь ныряешь в эти тупики

где камень твёрд и мрамор эпохален

в ночных пижамах дамы полусвета

выгуливают псов и старики

примеривают рваные штиблеты

и поправляют черноглазые носки

тогда встаёшь

и воду из-под крана пьешь

и восьмигранный воздух деснами жуёшь

и киснет в хлебных крошках борода

тогда бег времени

сойдёт наверняка

за танец прощелыги мотылька

за дивный миг заветного ларька

пивного.

Сонька как вы хороши

целую ваши молодые ручки

в тарелку сыпятся с махоркою гроши

что ей Гекуба синеглазой сучке

следы сапог рифлёных на песке

соседка окликает почтальона

и ты на сером наждаке перрона

окурок стискиваешь в кулаке

 

 

* * *

 

А. Имерманису

 

Придёт черед по комнате слоняться

и наводить понтонные мосты,

чтоб под конец с усмешкой перебраться

на берег покаянья и тщеты.

 

Что слава? На людском базаре

капустою торгует, чесноком.

Втройне дерёт. Румяная, в азарте

продать готова даже в горле ком.

 

Дни катятся к конечной остановке,

Ну что же, наливай на посошок.

Твой век давно в бумажной упаковке

сбывают, как стиральный порошок.

 

А ты несёшь свой самодельный крест,

стащив бруски с совхозной пилорамы.

Тебя простят. Простит сосновый лес

и доски для отделки новой драмы.

 

Не смерть, но зов иной влечёт туда,

где ночь сидит в глухой оконной раме,

и в чай испитый падает звезда

и шевелит больными плавниками.

 

Рыцарь

 

Когда на сердце стынь и темень,

и ночь в окне,

мой рыцарь дерзкий, лунный Демон

влетит ко мне.

 

И вспыхну я, как свежий порох,

как чистый спирт.

Моих одежд ненужный ворох

дотла сгорит.

 

Но где же ты, мой рыцарь духа,

где твой кинжал?

Ты нализался бормотухи

и – всё проспал.

 

О, как мне жить осточертело,

закончен бал.

Моё отверженное тело

летит в астрал.

 

Прощай, мой друг. Зловещи звуки

небесных труб.

Пускай оплакивают внуки

твой хладный труп.

 

Храпи, сопи во всю сопатку.

Я ухожу.

И ржавый нож по рукоятку

в тебя всажу.

 

Сторож

 

В тени бесхозных тополей

под окнами своей избушки

на огуречной ли кадушке

иль на скамье, что всех белей,

колхозный сторож Ерофей

заснул с початою чекушкой.

Ему приснился дивный сон:

павлин на лошадином крупе,

цветочный луг и в чёрной ступе

вода, в которой отражён

таинственный небесный купол.

На нём дорога, и по ней

бредут калеки и горнисты,

отмахиваясь от нетопырей

и прочей нечисти костистой.

Ему приснился скрип уключин,

разбег дымящейся реки,

на берегу, в траве колючей,

разбросанные медяки,

как будто плата за проезд

из этих поднебесных мест

не стоит большего. Виски

сжимает обручем трескучим,

гранёный гвоздь кузнец куёт,

ругаясь слогом непотребным,

но лишь рассветный луч мелькнёт

в разрывах туч и пропоёт

петух, подрагивая гребнем,

мир сквозь потёмки прорастёт

щетинистым и сучьим стеблем.

Старик всё спит и невдомёк,

что ветки оголенней стали

и легкомысленный снежок

на бороде его растаял.

Отпел январь, февраль отвьюжил,

по оси тракторных колёс

увяз апрель в распутной глине,

и птичьи потянулись клинья.

Май от черемух занедужил,

и тополь ватою оброс.

И старый дом, как старый мерин,

по ставни самые осел,

и дымоход свой пыл умерил,

потом и вовсе почернел.

Старик всё спит. На церкви ворон

уже не каркает с креста,

и облака летучей сворой

летят неведомо куда.

……………………

Мне донесла соседка Зоя,

что сторож прошлою весною

помёр не то от перепоя,

не то от старческих хвороб,

не то, ушибленный судьбою,

в дырявом омуте утоп.

 

Сухой закон

 

Ты за водкою долго стоял,

продавщицы, как кошки, зверели,

мужики недовольно галдели,

матерок откровенный гулял.

Это ж надо удумать владыкам –

унижать горемычный народ,

тот, что шит не берёзовым лыком,

под татарским не скурвился игом

и к магазину хмуро идёт.

Запотели ладони и лоб

от волненья, чтоб водки хватило,

и кондрашка тебя не хватила,

и бутыль не разбилася чтоб.

 

* * *

 

Твой уход был ничем не отмечен.

Просто встала и молча ушла.

Наша случка в отрепьях овечьих

Лишь в полнеба пожар разожгла.

 

Ну а небо пылало закатом

И рассветом пылало оно,

Грозовым наливаясь раскатом,

Как в немом, первобытном кино.

 

И сижу я в прокуренной кухне,

оборванец и ротозей.

Эх, дубинушка, может быть, ухнем

По любви убиенной моей.

 

У реки

 

Лес вернулся продрогший с полночной недолгой прогулки.

Забелел переплёт неразлучного с небом окна.

Лязг гремучей колодезной цепи, и в уханье гулком

оцинкованный высверк ведра. И опять тишина.

 

Шевельнулась ветла. На изломе река заблистала.

Перебранка и сплетни небесных святых непосед.

Облака разбрелись, словно овцы. И возле причала,

телогрейку накинув, дымит папироскою дед.

 

Дом его примостился за душным крапивным оврагом,

вроде всё хорошо, да житья не даёт ревматизм.

Сколько от роду лет, не припомнит никак бедолага,

но в заречном селе, говорит, развился коммунизм.

 

И наладили мост, и построили ферму недавно.

Хорошо б посидеть со старухой под вечер вдвоём,

только нету её. На кота-домоседа оставлен,

да заглянет кума и парным напоит молоком.

 

Это всё ничего. Вот и солнце скамейку пригрело,

и степенно к реке ковыляет бригада гусей.

Припекает сильней, но уже вдалеке прогремело,

подниматься пора, посмотреть в огороде курей.

 

Ветра резкий порыв. Неуклюжие грузные тучи,

заменив облака, обложили сырой небосвод.

Возвратился рыбак, вёсла вынул из ржавых уключин,

с горя сплюнул, что дождь порыбачить опять не даёт.

 

Эка невидаль рыба, – подумал старик у причала. –

Знай, сиди в камышах да на юркий глазей поплавок.

Вот и первая капля с тяжёлого неба упала,

и покрылся заклёпками плотный прибрежный песок.

 

Дождь недолго шалел, прошивая стальною иголкой

дерева и строенья. К обеду в сельпо завезли

ящик рыбных консервов, вина. Благодать, да и только,

хоть из дедовских ружей во славу отчизны пали.

 

* * *

 

Что тебе заря и птицы,

Колокольный перезвон.

Не успели мы проститься,

Только слышится твой стон,

Что издала ты когда-то

В час неистовый, ночной.

Прощевай, моя отрада,

Я давно убит тобой.

 

 

* * *

 

Чёрные прутья ограды

снова кузнец куёт.

В центре земного сада

падает красный плод.

 

Сочная мякоть познанья

будет ещё горчить.

Стены песочных зданий

кровью не укрепить.

 

Пушки кишат тушёнкой,

шерстью оброс Сатир.

В чистых глазах ребёнка

этот слезится мир.

 

Экстаз

 

Я её целовал до утра,

от великой любви обмирая.

Так неделя прошла, а вчера

она вышла из ванны нагая.

 

О, как плечи её хороши,

и подмышки изящно побриты,

но я гордо изрёк: «Не спеши,

не готов я к физической битве».

 

Усмехнулась язвительным ртом,

брови вскинула удивлённо:

«Я тебе отдаюсь целиком,

так войди ж в моё страстное лоно.

 

Подойди же ко мне поскорей,

не напрасно я сбросила платье.

Задуши меня в жарких объятьях.

Я тебе отдаюсь, дуралей».

 

От волненья зажмурил глаза,

познавая её без прелюдий,

и сверкнула над нами гроза,

раздвоив удивлённые груди.

 

Элегия разлуки

 

Ещё вчера в глаза глядел

и говорил: «Побудь со мною»,

а нынче в фортку улетел

и спит, наверное, с другою.

 

Нет, не паду пред милым ниц

и даже не повешусь сдуру.

Прощай, любовь. Прощай, мой принц.

Прощай, пропащая мускулатура.

 

* * *

 

Эх, кудрявая моя родина,

Разве жил я с тобой зазря?

Шельмовали тебя в пародиях,

Рифмачи рифмовали с «уродиной».

Неужели, ни бляхи, ни ордена

Недостойна ты, Русь, моя?!