Сергей
Марков

Река

С утёсов падала, ломала

Колючий лёд.

Она тогда ещё не знала,

Куда впадёт.

Прорвалась через горный гребень,

Сквозь толщу руд.

Ей было всё равно – где щебень,

Где изумруд.

И вышла на простор широкий, –

Быстра, светла, –

Хватала за руки притоки,

К себе вела.

Но, встретившись с великой тундрой,

Где серый мох, –

Вся замерла, услышав мудрый

Зовущий вздох.

Ей не вернуться к водопадам,

Дрожа, как ртуть,

И даже не окинуть взглядом

Пройдённый путь.

Пред ней склонил седые плечи

Сам океан.

Ей дали жизнь для этой встречи

Снега Саян!

1957

* * *

На востоке – дикий хмель,

Хвойный сон, жемчужный град,

Там лазурная форель

Заплывает в водопад.

Там фазан идёт в полёт,

Пламя чувствуя в крови,

И под выстрелом поёт

Песню жизни и любви.

Там сверкает вечный снег

В дикокаменной гряде,

Семь великих горных рек

По колено будут мне.

Разрывая синеву,

Грянет майский ураган.

Я не зря тебя зову

В горный край, в Алтын-Курган.

1958

* * *

Раньше я знал такие преграды

Только в тревожном сне,

Оледенелые водопады

Вставали навстречу мне.

Справа и слева были откосы,

Где – смерть на каждом шагу,

Словно живые, жёлтые осы

Лежали на вечном снегу.

Всё это было утренней ранью,

В пору скитальческих лет,

Я за тобой, как за красною ланью,

Шёл через весь хребет.

1959

Дорога в Улалу

Я шёл на Улалу,

Мне встретилась скала,

И я спросил скалу:

«Далёко Улала?»

Ответ гранитных уст

Я слышал в первой мгле:

«Спроси терновый куст,

Он ближе к Улале».

Терновник, нем и глух,

У каменной тропы

Ронял древесный пух

И старые шипы.

Вдруг кто-то мне сказал:

«Со мглою не шути.

Опасен перевал

Полночного пути!»

То женщина была, –

В кораллах, как в огне, –

Жила, как Улала,

В моём желанном сне.

И обошла скалу,

Чтоб задержать рассвет.

Дорога в Улалу?

Её на картах нет.

1962

Белая Тара

Жирный лама Жамьян-жамцо,

Погрязший в смертном грехе,

Всем говорил, что видел в лицо

Богиню Дара-Эхе.

Он уверял, что недавно она

Была в Стране Антилоп,

В белую женщину воплощена,

В руках не лотос, а сноп.

Смешав с молитвой низкую лесть,

Весел и в меру пьян,

Схватив бумаги целую десть,

Писал о богине Жамьян.

Жамьян похитил алый коралл,

Воспетый в древнем стихе,

Тибетскую ткань из музея украл –

В подарок Дара-Эхе!

Зря ликовал Жамьян-жамцо,

Поглаживая живот.

Живую богиню я знаю в лицо,

А лама хвастливый – лжёт!

Знаю, что женщин (даже богинь!)

Туда, где опасна стезя, –

В самую глубь нагорных пустынь –

Одних отпускать нельзя...

Жамьян-жамцо! Не обессудь –

С тобой ещё встретимся мы.

Судьбой мне завещан священный путь

По владеньям вечной зимы.

В оленьих унтах, в сибирской дохе,

Сквозь снег и морозный свет,

Белая Тара – Дара-Эхе

Пойдёт за мною в Тибет!

1967

Кропоткин в Дмитрове.

Год 1919

Князь анархистов, древен и суров,

И лыс, и бородат, как Саваоф,

Седой зиждитель громоносных сил,

На облаках безвластия парил.

А город древен... На его холмах

Бывал, быть может, гордый Мономах,

Степных царевен лёгкие шатры

Алели у подножия горы...

На крепостной зубец облокотясь,

Стоял, гордясь, русоволосый князь,

И сизая горящая смола

На вражеские головы текла.

И город слышал половецкий вой,

Не дрогнув золотою головой,

Спокойным сердцем отражал напасть...

В каком столетье начиналась власть –

Власть разума над чёрною бедой,

Власть спелых нив над тёмною ордой?

...Скрипит разбитый уличный фонарь,

Тревожится уездный секретарь:

Князь анархистов – видит весь народ –

По Гегелевской улице грядёт!

На нём крылатка, на крылатке – львы,

Венец волос вкруг львиной головы.

Он говорит: «О граждане, молю,

Скажите мне – где улица Реклю?

Сегодня ночью, в буре и грозе,

Приснился мне великий Элизе,

Он прошептал, наморщив мудрый лоб,

Два слова: “Чекатиф», “Церабкооп”.

И я проснулся... Страшно и темно,

Стучит ветвями яблоня в окно,

И, половину неба захватив,

Пылает в тучах слово “Чекатиф”!

Внезапно гром промчался и умолк,

И шар земной окутан в чёрный шёлк;

Анархия – могучая жена

В полночный шёлк всегда облечена!

Пошлю письмо в холодный Петроград.

Там шлиссельбуржец – мой седой собрат,

Отгадчик тайн, поэт и звездочёт,

Он письмена полночные прочтёт!»

Но тут вмешалась баба, осердясь:

«Совсем заврался, недобитый князь!

Не знает, что такое “Церабкооп”!

Там выдают по праздникам сироп,

Овес толчёный и морковный чай,

А сам проговорился невзначай,

Что справил бабе шёлковый салоп...

Ты лучше б ордер выправил на гроб».

Воскликнул князь: «Святая простота!

Моя жена могучая – не та,

С которой дни я вместе коротал,

Я образ облекаю в идеал!»

«Протри свои бесстыжие глаза,

Не кутай в одеяла образа,

Когда народ сидит без одеял,

Когда кругом разут и стар и мал!

И улицу ты ищешь неспроста.

Уж мы-то знаем здешние места:

Проспект Демьяна – вот он, напрямик,

Налево – Пролеткультовский тупик,

Пустырь, что раньше звался Разлетай,

Теперь – бульвар товарищ Коллонтай.

А от бульвара первый поворот

На улицу Утопии ведёт».

...В толпе проходит высоченный поп,

С ним конвоир. Поп вытирает лоб

И говорит, лопату опустив,

«Я знаю, что такое Чекатиф!

Я славлю мудрость переходных лет.

Служитель культа – он же культпросвет.

Дни провожу в смиренье и труде

И коротаю срок свой в ИТД.

Да здравствует Камилл Фламарион!

Мне в бренной жизни помогает он.

Блудницы делят воблу и жиры,

Читаю им про звёздные миры.

Я к ним приблизил планетарный свет

И череду неисчислимых лет.

На нарах две хипесницы сидят

В губной помаде с головы до пят,

Помадой пишут через весь картон,

Что собственность есть кража (Пьер Прудон).

Отбуду срок, на пасеку уйду

Покоить старость в пчёлах и в меду.

Окрепнув, станет милосердней власть,

Она не даст и волосу упасть!»

1938–1968

Язык детей

Шумят сады, и солнечные пятна

Горят слюдой на голубом песке,

И дети говорят на непонятном

Нам, взрослым, океанском языке.

Я слушаю, не находя ответа...

Кому, скажите, понимать дано

Косноязычье светлое поэта

И детский лепет, тёмный, как вино?

1979

Предки

Вставали с плачем от ржаной земли,

Омытой неутешными слезами.

От Костромы до Нерчинска дошли

И улыбались ясными глазами.

Просторы открывались, как во сне.

От стужи камни дикие трещали,

В Даурской и Мунгальскои стороне

Гремели раскалённые пищали.

Тревожно спали у глухой воды.

Им снег и хвоя сыпались на спины,

Им снились богдыханские сады,

Кричали златогорлые павлины.

Шли на восход... И утренний туман

Им уступал неведомые страны.

Для них шумел Восточный океан,

Захлёбывались лавою вулканы.

Могилы неизвестные сочти!

И не ответят горные отроги,

Где на широкой суздальской кости

Построены камчатские остроги.

Хвала вам, покорители мечты,

Творцы отваги и суровой сказки!

В честь вас скрипят могучие кресты

На берегах оскаленных Аляски.

В земле не тлели строгие глаза,

Что были глубоки и величавы;

Из них росла упругая лоза,

Их выпили сверкающие травы.

И наяву скитальцы обрели

Перо жар-птицы в зарослях сандала.

Мне чудится – на гряды из коралла

Холщовые котомки полегли!

Конец Беринга

«О, сколь бледны морские дали

И ясны льдистые зубцы!»...

Ботфорты Беринга глодали,

Ворча, дрожащие песцы.

Он говорил: «Я смерть приемлю

Под небом страшным и седым,

Я зрел неведомую землю,

Вулканов раскалённый дым.

– Пусть нам судьба грозит расплатой,

Могилой на скале крутой,–

Мы гибнем за пятидесятой

Седой и славной широтой.

– Мы в снежном прахе распростёрты,

Но путь в Ост-Индию открыт,

И пусть от моего рапорта

Бледнеет горделивый бритт!»

И звери вновь к цинготным ранам

Ползут, пригнувшись и скуля,

В огне – то жёлтом, то багряном –

Трещат останки корабля.

С песчаного поднявшись ложа,

Томясь и греясь у костра,

Промолвил Беринг: «Дай мне, боже,

В последнем сне узреть Петра!

– В державной ласке тих и кроток,

Матросский пробуя сухарь,

Изволил взять за подбородок

Меня великий государь.

Сказал: «Моряк державы датской!

Ты на российском мёрз ветру.

Рукою верного солдатской

Служил России и Петру.

– Нам помоги, любезный Беринг,

Сыскать восточные моря!..»

И гнулся корабельный релинг

В руке могучего царя.

– Мы нищи, голодны и наги

И ждём единого конца...

Златая кисть с петровской шпаги –

В зубах голодного песца.

– Не в силах смерти побороть я,

Темнеет ледяная гладь,

И даже – мёрзлые лохмотья

Нельзя от рёбер отодрать!

– К востоку обращайте взоры:

К нам льды Америки плывут,

И огнедышащие горы

Последний отдают салют.

– Но сердца не могу согреть я...

Исчезло всё – костёр и снег.

И неизбежного бессмертья

Страшится бренный человек!»

1940