Река
С утёсов падала, ломала
Колючий лёд.
Она тогда ещё не знала,
Куда впадёт.
Прорвалась через горный гребень,
Сквозь толщу руд.
Ей было всё равно – где щебень,
Где изумруд.
И вышла на простор широкий, –
Быстра, светла, –
Хватала за руки притоки,
К себе вела.
Но, встретившись с великой тундрой,
Где серый мох, –
Вся замерла, услышав мудрый
Зовущий вздох.
Ей не вернуться к водопадам,
Дрожа, как ртуть,
И даже не окинуть взглядом
Пройдённый путь.
Пред ней склонил седые плечи
Сам океан.
Ей дали жизнь для этой встречи
Снега Саян!
1957
* * *
На востоке – дикий хмель,
Хвойный сон, жемчужный град,
Там лазурная форель
Заплывает в водопад.
Там фазан идёт в полёт,
Пламя чувствуя в крови,
И под выстрелом поёт
Песню жизни и любви.
Там сверкает вечный снег
В дикокаменной гряде,
Семь великих горных рек
По колено будут мне.
Разрывая синеву,
Грянет майский ураган.
Я не зря тебя зову
В горный край, в Алтын-Курган.
1958
* * *
Раньше я знал такие преграды
Только в тревожном сне,
Оледенелые водопады
Вставали навстречу мне.
Справа и слева были откосы,
Где – смерть на каждом шагу,
Словно живые, жёлтые осы
Лежали на вечном снегу.
Всё это было утренней ранью,
В пору скитальческих лет,
Я за тобой, как за красною ланью,
Шёл через весь хребет.
1959
Дорога в Улалу
Я шёл на Улалу,
Мне встретилась скала,
И я спросил скалу:
«Далёко Улала?»
Ответ гранитных уст
Я слышал в первой мгле:
«Спроси терновый куст,
Он ближе к Улале».
Терновник, нем и глух,
У каменной тропы
Ронял древесный пух
И старые шипы.
Вдруг кто-то мне сказал:
«Со мглою не шути.
Опасен перевал
Полночного пути!»
То женщина была, –
В кораллах, как в огне, –
Жила, как Улала,
В моём желанном сне.
И обошла скалу,
Чтоб задержать рассвет.
Дорога в Улалу?
Её на картах нет.
1962
Белая Тара
Жирный лама Жамьян-жамцо,
Погрязший в смертном грехе,
Всем говорил, что видел в лицо
Богиню Дара-Эхе.
Он уверял, что недавно она
Была в Стране Антилоп,
В белую женщину воплощена,
В руках не лотос, а сноп.
Смешав с молитвой низкую лесть,
Весел и в меру пьян,
Схватив бумаги целую десть,
Писал о богине Жамьян.
Жамьян похитил алый коралл,
Воспетый в древнем стихе,
Тибетскую ткань из музея украл –
В подарок Дара-Эхе!
Зря ликовал Жамьян-жамцо,
Поглаживая живот.
Живую богиню я знаю в лицо,
А лама хвастливый – лжёт!
Знаю, что женщин (даже богинь!)
Туда, где опасна стезя, –
В самую глубь нагорных пустынь –
Одних отпускать нельзя...
Жамьян-жамцо! Не обессудь –
С тобой ещё встретимся мы.
Судьбой мне завещан священный путь
По владеньям вечной зимы.
В оленьих унтах, в сибирской дохе,
Сквозь снег и морозный свет,
Белая Тара – Дара-Эхе
Пойдёт за мною в Тибет!
1967
Кропоткин в Дмитрове.
Год 1919
Князь анархистов, древен и суров,
И лыс, и бородат, как Саваоф,
Седой зиждитель громоносных сил,
На облаках безвластия парил.
А город древен... На его холмах
Бывал, быть может, гордый Мономах,
Степных царевен лёгкие шатры
Алели у подножия горы...
На крепостной зубец облокотясь,
Стоял, гордясь, русоволосый князь,
И сизая горящая смола
На вражеские головы текла.
И город слышал половецкий вой,
Не дрогнув золотою головой,
Спокойным сердцем отражал напасть...
В каком столетье начиналась власть –
Власть разума над чёрною бедой,
Власть спелых нив над тёмною ордой?
...Скрипит разбитый уличный фонарь,
Тревожится уездный секретарь:
Князь анархистов – видит весь народ –
По Гегелевской улице грядёт!
На нём крылатка, на крылатке – львы,
Венец волос вкруг львиной головы.
Он говорит: «О граждане, молю,
Скажите мне – где улица Реклю?
Сегодня ночью, в буре и грозе,
Приснился мне великий Элизе,
Он прошептал, наморщив мудрый лоб,
Два слова: “Чекатиф», “Церабкооп”.
И я проснулся... Страшно и темно,
Стучит ветвями яблоня в окно,
И, половину неба захватив,
Пылает в тучах слово “Чекатиф”!
Внезапно гром промчался и умолк,
И шар земной окутан в чёрный шёлк;
Анархия – могучая жена
В полночный шёлк всегда облечена!
Пошлю письмо в холодный Петроград.
Там шлиссельбуржец – мой седой собрат,
Отгадчик тайн, поэт и звездочёт,
Он письмена полночные прочтёт!»
Но тут вмешалась баба, осердясь:
«Совсем заврался, недобитый князь!
Не знает, что такое “Церабкооп”!
Там выдают по праздникам сироп,
Овес толчёный и морковный чай,
А сам проговорился невзначай,
Что справил бабе шёлковый салоп...
Ты лучше б ордер выправил на гроб».
Воскликнул князь: «Святая простота!
Моя жена могучая – не та,
С которой дни я вместе коротал,
Я образ облекаю в идеал!»
«Протри свои бесстыжие глаза,
Не кутай в одеяла образа,
Когда народ сидит без одеял,
Когда кругом разут и стар и мал!
И улицу ты ищешь неспроста.
Уж мы-то знаем здешние места:
Проспект Демьяна – вот он, напрямик,
Налево – Пролеткультовский тупик,
Пустырь, что раньше звался Разлетай,
Теперь – бульвар товарищ Коллонтай.
А от бульвара первый поворот
На улицу Утопии ведёт».
...В толпе проходит высоченный поп,
С ним конвоир. Поп вытирает лоб
И говорит, лопату опустив,
«Я знаю, что такое Чекатиф!
Я славлю мудрость переходных лет.
Служитель культа – он же культпросвет.
Дни провожу в смиренье и труде
И коротаю срок свой в ИТД.
Да здравствует Камилл Фламарион!
Мне в бренной жизни помогает он.
Блудницы делят воблу и жиры,
Читаю им про звёздные миры.
Я к ним приблизил планетарный свет
И череду неисчислимых лет.
На нарах две хипесницы сидят
В губной помаде с головы до пят,
Помадой пишут через весь картон,
Что собственность есть кража (Пьер Прудон).
Отбуду срок, на пасеку уйду
Покоить старость в пчёлах и в меду.
Окрепнув, станет милосердней власть,
Она не даст и волосу упасть!»
1938–1968
Язык детей
Шумят сады, и солнечные пятна
Горят слюдой на голубом песке,
И дети говорят на непонятном
Нам, взрослым, океанском языке.
Я слушаю, не находя ответа...
Кому, скажите, понимать дано
Косноязычье светлое поэта
И детский лепет, тёмный, как вино?
1979
Предки
Вставали с плачем от ржаной земли,
Омытой неутешными слезами.
От Костромы до Нерчинска дошли
И улыбались ясными глазами.
Просторы открывались, как во сне.
От стужи камни дикие трещали,
В Даурской и Мунгальскои стороне
Гремели раскалённые пищали.
Тревожно спали у глухой воды.
Им снег и хвоя сыпались на спины,
Им снились богдыханские сады,
Кричали златогорлые павлины.
Шли на восход... И утренний туман
Им уступал неведомые страны.
Для них шумел Восточный океан,
Захлёбывались лавою вулканы.
Могилы неизвестные сочти!
И не ответят горные отроги,
Где на широкой суздальской кости
Построены камчатские остроги.
Хвала вам, покорители мечты,
Творцы отваги и суровой сказки!
В честь вас скрипят могучие кресты
На берегах оскаленных Аляски.
В земле не тлели строгие глаза,
Что были глубоки и величавы;
Из них росла упругая лоза,
Их выпили сверкающие травы.
И наяву скитальцы обрели
Перо жар-птицы в зарослях сандала.
Мне чудится – на гряды из коралла
Холщовые котомки полегли!
Конец Беринга
«О, сколь бледны морские дали
И ясны льдистые зубцы!»...
Ботфорты Беринга глодали,
Ворча, дрожащие песцы.
Он говорил: «Я смерть приемлю
Под небом страшным и седым,
Я зрел неведомую землю,
Вулканов раскалённый дым.
– Пусть нам судьба грозит расплатой,
Могилой на скале крутой,–
Мы гибнем за пятидесятой
Седой и славной широтой.
– Мы в снежном прахе распростёрты,
Но путь в Ост-Индию открыт,
И пусть от моего рапорта
Бледнеет горделивый бритт!»
И звери вновь к цинготным ранам
Ползут, пригнувшись и скуля,
В огне – то жёлтом, то багряном –
Трещат останки корабля.
С песчаного поднявшись ложа,
Томясь и греясь у костра,
Промолвил Беринг: «Дай мне, боже,
В последнем сне узреть Петра!
– В державной ласке тих и кроток,
Матросский пробуя сухарь,
Изволил взять за подбородок
Меня великий государь.
Сказал: «Моряк державы датской!
Ты на российском мёрз ветру.
Рукою верного солдатской
Служил России и Петру.
– Нам помоги, любезный Беринг,
Сыскать восточные моря!..»
И гнулся корабельный релинг
В руке могучего царя.
– Мы нищи, голодны и наги
И ждём единого конца...
Златая кисть с петровской шпаги –
В зубах голодного песца.
– Не в силах смерти побороть я,
Темнеет ледяная гладь,
И даже – мёрзлые лохмотья
Нельзя от рёбер отодрать!
– К востоку обращайте взоры:
К нам льды Америки плывут,
И огнедышащие горы
Последний отдают салют.
– Но сердца не могу согреть я...
Исчезло всё – костёр и снег.
И неизбежного бессмертья
Страшится бренный человек!»
1940
© Сергей Марков, 1938–1979.
© 45-я параллель, 2012