Сергей Пагын

Сергей Пагын

Четвёртое измерение № 15 (327) от 21 мая 2015 года

И чтоб родиться, нужен звук...

 

* * *

 

Дочь оживляет глиняных полых птиц.

Если налить в них воду, если подуть немного,

пенье услышишь, увидишь свеченье лиц

в роще вечерней, ну, а потом – дорогу,

 

небо над ней в спиралях гудящих звёзд,

как у Ван Гога, лишь кипариса нету…

Птицы летают возле осенних гнёзд.

В грудках у них столько тепла и света!

 

* * *

 

За поворотом будет пустота…

Где дом стоял под деревом вишнёвым,

мне начинать всё с чистого листа

и ладить быт прижизненный по новой.

 

Нести кувшин надтреснутый во тьму,

трёхногий стул, и зеркало, и рюмку,

в кармане гвоздь, в кошёлке тишину,

к домашнему приученную звуку.

 

Для хлама строить глиняную клеть

и думать, выпив перед сном лекарство,

что обживёшь, озвучишь даже смерть,

была б она молчаньем и пространством.

 

* * *

 

Стройный такой дымок из трубы идёт,

бледный, тонкий, а держит небесный свод

со всеми его богами и бездной звёзд,

садом, где нет, наверно, вороньих гнёзд.

 

Дым стоит, не качаясь, а снизу – дом,

человек живёт неприметный в нём,

говорит с котом, долго топит печь,

чтоб и быт, и небо над ним сберечь.

 

* * *

 

– Мои небеса пусты, – говорит мне Бог, – 

только ветер в них из конца в конец…

Он сметает снег со своих сапог.

– Что ж, входи, мой мальчик, старик, отец.

 

Что уже мольба мне и что волшба?!

Ведь ты рядом, здесь, говорю с тобой,

тьма моя шершава, а речь груба,

только, знаешь, нет у меня другой.

 

Сняв пушинку ангельскую с рукава,

он за стол садится, где хлеб и чай.

Полнота его присутствия такова,

что теперь мне хочется с ним молчать.

 

* * *

 

Жившей в пустынном и знойном краю,

холодно старой оливе в раю,

корни болят и немеют.

Рядом горящий и ночью, и днём

лёгким, бесшумным, прозрачным огнём,

куст Моисеев не греет.

 

Дети подходят, срывают плоды,

быстро суют их в безгрешные рты,

морщатся – слишком уж терпки.

После к смоковнице белой бегут,

вроде засохла когда-то, а тут

как расцвели её ветки!

 

Птаха взлетает в стеклянный зенит,

облако-колокол в небе звонит

тихо, с недолгой надсадой.

Снится оливе пастушеский дым,

ходит по жилам её золотым

тьма Гефсиманского сада.

 

* * *

 

– Всё хорошо, мой Лазарь, всё хорошо,

выпей вина и миндаля отведай,

видишь, желанный дождь, наконец, пошёл,

первый засушливым этим летом.

 

Лазарь встаёт и глядит в окно –

дети, смеясь, танцуют в сиянье лужи.

Только под нёбом горько, в душе темно,

только на сердце иней посмертной стужи.

 

– Что же мне снилось? Марфа была в слезах,

и виноград, плача, несла Мария.

Я обнимал их, в Марфиных волосах

видел пчелу…

Но были мне все чужие.

 

Белый козлёнок смотрит в проём дверей,

воды текут улочками кривыми.

Сон отступает…

Ближе, теплей, родней

небо, земля и всё, что на них и с ними.

 

* * *

 

Ну вот – ты чистым стал листом

и истолчённою водою.

И мир, как тёмный добрый сом,

плывёт к тебе и над тобою.

 

Ни сна, ни памяти, ни дна,

лишь тихий снег, сухой шиповник,

растущий в заводи окна,

натёрший ветвь о подоконник.

 

И чтоб родиться, нужен звук –

скрип двери,

вздох печной соломы

и неба медленного стук

о крышу сумрачного дома.

 

* * *

 

Ты стоишь на краешке ноября,

чуя сердцем взгляд – то стальной, то нежный.

Это бездна всматривается в тебя,

это снеговое небо тебя здесь держит,

 

где несётся ветер седым жнивьём,

где вороньи крики темны и глухи,

где в скворечне старой прозрачным сном

детство спит твоё на синичьем пухе.

 

И когда от боли кривишь ты рот,

снег подходит тихо – целуя, лечит,

а потом во мраке тебя ведёт

через сад к мерцающей той скворечне.

 

* * *

 

В тени любви – лишь жалость да печаль,

скрипящий дом и долгие заботы,

и прошлое, в котором смотришь вдаль

и ждёшь отца, идущего с работы.

 

Как жимолостью пахнет у столба,

и креозотом, и травой сухою!

И грезишь ты, пока коснётся лба

рукой отец, склонившись над тобою.

 

Из всех небес, подаренных тебе,

и безвозмездно отданного света

ты вынесешь, прилипшую к губе,

крупинку воска на исходе лета.

 

В неё впечатан будущий твой день,

когда назло печалям и тревогам

взметнётся вдруг прижизненная тень

и станет ослепительным потоком.

 

* * *

 

Росой студёной, птичьим молоком

ты выводил слова свои о том,

что всё есть свет – и камень, и ветла,

и легкая остывшая зола.

 

Шипом древесным, золотой иглой

писал ты знаки в тишине ночной

на рисовой бумаге пустоты,

на глади расколдованной воды,

на шёлке неба, на холсте снегов,

на тонкой кальке предрассветных снов...

 

Когда однажды некто тихим днём

держать всё это будет над огнём,

над пламенем, в себе таящем тьму,

что явится молчащему ему?