* * *
Гений места селится в тишине,
и свистит, строгая корявый посох.
И пчелиным воздухом по весне
наполняет здешние абрикосы.
Знает всё о грозах и о траве,
и, росы не тронув, во тьме гуляет,
и ночные бабочки в голове,
как стекло, прозрачной, светясь, порхают.
И однажды в горестном сентябре,
прошагав уныло сухой крапивой,
ты найдёшь то место на пустыре
меж прудом заглохшим и старой ивой.
И в стихи пытаясь сложить слова,
ты заснёшь на куртке под веткой голой.
А во сне из посоха – всё листва…
А во сне из воздуха – пчёлы, пчёлы…
* * *
И увидел я новое Небо и новую Землю…
Откровение
Дети в траве – Елена и Александр…
И тут понимаешь: времени просто нет,
есть лишь подсолнух этот, попавший в кадр,
птицы полёт, сияющий велосипед.
«Nikon» опустишь, подумав, что щёлкать им –
бледным сачком ловить повсеместный свет
или же горстью черпать пастуший дым.
Времени нет, а значит, и смерти нет.
Сын машет палкой, смеётся, чему-то рад,
дочка, присев, склонилась над муравьём.
Новое небо вплывает из тайных врат,
ну, а земля –
на ней мы и так живём.
* * *
– Папа, может, хватит, пойдём домой.
Видишь, не летит он… ну, не летит!
Я машу отчаянно головой,
сын в ответ мне что-то под нос бубнит.
Говорю:
– Ну что же ты не летишь,
Вот…еще немного…давай…давай...
Но в провалах ветра такая тишь!
– Папа, может, хватит…
– Иди, играй.
Да и воздух нынче уже не тот,
тот был так упруг, что лоснился аж.
Змей пиратской кошкой впивался в борт,
и мы брали небо на абордаж!
Это очень важно, чтоб он взлетел.
Это как во сне, где я к морю шёл
по песку, что был раскалён и бел,
и без силы падал на серый мол.
Что тебе, мой Боже, Всесущий мой,
безделушку пёструю – да в зенит?!
– Пап, уже темнеет, пошли домой…
– Подожди, взлетит он… сейчас взлетит…
* * *
Замиранье.
Тайна.
Субботний вечер.
В пустотелой тыкве горит свеча,
освещая сына лицо и плечи.
А потом он улицей мчит, рыча,
с головою тыквенной невесёлой –
треугольный взгляд, золотой ощер…
В темноте прозрачной,
живой,
сверчковой
он кота стращает, что к ночи сер,
да детей соседских…
Их визг и радость,
убеганье в стрёкот, в бурьянный прах,
убыванье лета,
и страх, и сладость,
голова, мерцающая в руках.
* * *
Лето закрыли – тоненький всхлип петель,
а миг назад в проёме был рослый день,
туча стояла, словно нашла на мель,
да по траве скользила синичья тень.
Лето закрыли – будто сказали «лю…»,
но осеклись, услышав за стенкой «бля!».
И наблюдают, как ускользает «блю»
в сны ли пустые,
в зябнущие поля.
* * *
Сны и память входят в осенний быт,
где дым, фасоль, виноград…
И тот, кто напрочь тобой забыт,
идёт вдоль кривых оград,
тебе улыбаясь издалека
и тая среди теней.
И ты замечаешь, что облака
всё тоньше и всё светлей.
И жизнь истончается, словно ткань
висящих в свету рубах.
И если ты встанешь в слепую рань,
невнятный почуешь страх,
шагнёшь с порога – и пустота…
И лишь стародавний снег
перстом тебе охладит уста,
коснётся горячих век.
* * *
Каждодневное мужество жить –
сигарету искать по сусекам,
дымоход почерневший чинить,
пить вино с овдовевшим соседом,
видеть гулкие горькие сны,
плакать в них, ощущая потерю,
утеплять в ожиданье зимы
пересохшие окна и двери,
всё латать прохудившийся быт,
где, дымя ввысь трубой обветшалой,
трёхоконное время стоит
над провалом…
* * *
Мы ждали снега, а его всё нет.
Вокруг такой непроходимый свет,
что белого за ним не видно света:
деревьев, огородов и домов,
над крышами изогнутых дымов.
собак в листве, которым снится лето.
И нет мне утешения ни в чём!
И, раздвигая медленно плечом
хрустящее сиянье сухостоя,
я всё пытаюсь разглядеть за ним
печальный сумрак с кругом золотым
домашней лампы и лицо родное.
И плачет тонкокожая душа,
обёрткою конфетною шурша –
из детства – с незабвенным Гулливером.
И хочет беспризорная она
не знания, где свет и тишина,
а бестолковой жалостливой веры.
Разговор
«Тяжко мне, и воды мои мутны.
яблоки водянисты в моих корзинах,
старый друг приходит из тишины,
руку жмёт – и веет холодной глиной».
А она в ответ: «Мне во сне вчера
ласточки всё виделись на закате –
он был розов, будто сосны кора,
или как моё, если помнишь, платье…
Знаешь, и было мне так легко!
Птицы проносились под облаками,
тёплыми, как бабушкино молоко.
Птицы с обжигающими глазами!
Всё летали рядом, касались лба…
Было много ветра, и много света…».
И в пару дыхания все слова
обретали вес и объём предметов,
и, светясь, позванивали в тишине.
И тогда я чувствовал, что едины
ласточки, пролетающие во сне,
паданцы золотистые из корзины.
* * *
В конце всех концов ты сидишь на пороге
и смотришь в пустой огород.
Не зная осенней тоски и тревоги,
там ярко капуста цветёт.
Летают над нею последние пчёлы,
наверно, для них это сад –
сияющий, влажный…
И в воздухе голом
они всё гудят и гудят.
Ботвою хрустя, подойдешь ты поближе
и скудную сладость вдохнёшь,
стараясь запомнить и тучи, и крыши,
и веток ореховых дрожь,
и этих соцветий живое свеченье…
И к ним сотворишь ты потом
в пределах посмертных и воздух, и тени,
и бледный родительский дом.
© Сергей Пагын, 2011–2013.
© 45-я параллель, 2013.