Сергей Пахомов

Сергей Пахомов

Четвёртое измерение № 21 (441) от 21 июля 2018 года

Над предвкушением утрат

Каравай

 

Берёза, как белое горло страны, как утренний запуск в штанах «Сатаны»,

Надрывное горло, кричащее боль, где камень и холм над могилой – хлеб-соль.

Отведай, откушай земли каравай, развешивай уши, как дужку трамвай,

Как Нельсон французам лапшу парусов, как платьица музам. Уста на засов.

Стагнация стога – порукой реке, горячего грога эклога… Букет

Богатых лохмотьев – открытый псалом шуршит на ветру (не Алейхем Шалом).

Способствуй, злорадствуй, сворачивай на… Восточнее ока в окне – сатана.

Ангинное горло шипит матюги, я чувствую орды, как пальцы руки

На шее… Берёзов ознобный закат, как Осборна Оззи венозный набат.

Молозиво – в печке, эмаль… Это зуб, который похож на ухоженный труп.

Берёзовой каши условный припай… Надкушен, вчерашен земли каравай.

 

Сыр

 

И дождь потакает слезою, и лес оставляет без чувств,

Пугая (за лесом) грозою – темна покаянная грусть!

Досадно, что плох трансформатор, надежда – на сполох зарниц,

Зияющий озера кратер и жёлтые листья страниц –

Поля подневольной пшеницы шуршат восходящим теплом,

И птицы, осенние птицы пытаются встать на крыло!

 

Фонарики разного толка по улице – это из школ вернулись детишки,

И колко поёжился старый забор, вздохнул, озадаченный крайне,

Свеченьем ночных мотыльков и титров на звёздном экране

Сквозь шторки густых облаков.

 

Закончился день слеповатый, луна обездолила мир…

И долго искал виноватых мышами поеденный сыр.

 

Дом

 

Карликоват (Лотрек Тулуз) дом возле озера. Настырно

Дом смотрит окнами на шлюз головкой дырчатого сыра.

Холм. Дуновение зимы: вдоль поля – заячье сафари,

Ручей – проталиной сурьмы, клён лунной пылью офонарен,

Темна, как ягода ирги, морозом скованная лужа,

Опрятен шорох кочерги в печи, где дозревает ужин.

 

Ночь прозорлива (Мессинг Вольф), гадальны звёзды над утёсом,

Странноприимчива юдоль, повита сумраком белёсым.

На раскладушке дремлет кот, свернувшись под ворсистым пледом,

И чайник задом наперёд шипит, музеен, как Толедо.

Встаю: Кастилия скрипит в коленных и других суставах,

Увы, состарился пиит, разбит, как шведы под Полтавой.

 

Но душу выдадут глаза, в которых – раз необходимо –

Любая выкипит слеза: и от отеческого дыма!

 

Летучая мышь

 

Остервенели бентофаги от изобилия стрекоз,

Луна, зачатая в овраге, приподнималась на откос.

От плесков пена пеленала рябь отуманенной реки,

Торча – точилкой из пенала, – часовня дула сквозняки.

Орябоват и коростелен, пролесок лесками осин

Звенел, как тетивою эллин – при взятье персами Афин.

Но хорошо, что Фемистоклов у нас – как пугал во саду,

Рать персиянская поблёкла, поблёкли звёзды на мосту,

Едва ночными фонарями овеществлён был божий свет –

Так меркнет в погребальной яме землёй осыпанный скелет.

Ракушка, тлея на ладони, закрыла створки. Ночь пришла

И скрыла тысячи агоний, и вскрыла нежные тела

Дневных существ, цветов, растений, пурпурной Эос вены… Что ж…

Борей, уставший от борений, как неподкованная вошь,

Смешон. Поэт – летучей мышью – взмыл, перепончато-крылат,

Над распушившейся камышью, над предвкушением утрат.

 

Алаверды

 

На мануальную траву прилёг во время сенокоса –

Мой сон разламывал халву и сыпался песком с откоса...

Не спичек полный коробок, когда трясёшь его над ухом,

Не стог, кренящийся на бок, отмечен звёздной оплеухой,

Звучал мой сон… Алаверды: Бетховен – «Лунная соната»

Росой оплакала цветы растерянно и глуповато.

Весёлый – на резинке – шар, какой во время демонстрации

Мне подарил сосед-клошар… И, словно муха-папарацци,

Я доставал буквально всех: Альенде, Брежнева, Фиделя,

Курсантов (Фрунзе, ВоенМех) и пуделя Эммануэля.

Увлёкшись, сдёрнул капюшон, который оказался бантом;

Кривляясь, как месье Крюшо, стал кумачовей транспаранта.

Мы вновь увиделись, учась в микрорайоне по соседству...

Мостками – в школу, через грязь, прохлюпало, как носом, детство.

Пока внезапный ветерок из туч растасовал колоду,

Мне думалось о том: кто Бог?.. Так и не выдумалось сходу.

 

Обозы звёзд

 

Обозы звёзд мерещатся реке,

Река сокрыта каторжными льдами,

Как гончий пёс, ручей – на поводке –

Срывается тяжёлыми рывками.

Замёрзшая вода, как ипподром,

Где глухо проскрипевшая телега

Обоза – под родительским окном

Остановилась в поиске ночлега.

 

Мы – скрытое дыхание воды –

Ночные хищники в протоках междуречья,

Нас каторжные сдавливают льды,

Нам жабры ополаскивает вечность.

 

Мы – тени обескровленных берёз,

Мы – злые зёрна выбитых колосьев,

Мы – эго распускающихся звёзд,

Мы – леденящий свист из-под полозьев.

 

Последняя свеча недалека,

Пути господни неисповедимы,

Дрожит и обрывается рука

В обратной перспективе пантомимы.

 

Мы – дети неродившихся отцов,

Мы ‒ пот искусника на складках плащаницы...

Не вглядываясь в лица пришлецов,

Берут поводья тёмные возницы.

 

Корнелия

 

На дворе корноухий октябрь не услышит, что я говорю,

подбирает упавшие с яблонь листья блёклые ветер, обрюзгл,

словно хряк, что живёт по соседству – всякий день наблюдая за ним,

я хочу хоть куда-нибудь деться от замыливших глаз пантомим.

Сажлив путь, прудик местный камышен, кучи мусора дымен кальян,

пламенеет над шиферной крышей необычный закат-фламбоян.

Альбиноска-Корнелия (остров), а родители – дёрна черней...

Белоснежная кожица, остов (стан Корнелии, слитки кудрей

золотистых), она танцевала в третьесортном отеле «Винсент»

и (за доллар) со мной выпивала приглушающий похоть абсент.

Мы бродили по гулкому пляжу в темноте – от макушек до пят,

иногда целовались и даже… но мужчины об этом молчат.

Красный клён под окном раскулачен, а вчера ещё был – тороват.

Странно: тем, что давалось на сдачу, – был я сыт и безмерно богат!

 

Пасха

 

Простор, обрубленный по локоть,

Дождей занудных оболочь...

Дай мне звезду, чтоб ею кокать

В пасхальную святую ночь.

 

Дай мне особую какую,

Остроконечную звезду…

Я врежу влёт, напропалую

Той, что пророчится в саду.

 

А утром одуреет паства,

И разлетятся «новостя»,

Как мы отпраздновали Пасху,

Друг друга звёздами крестя.

 

Ответ

 

Я не участвую в войне, война участвует во мне…

Юрий Левитанский

 

Такой шёл дождь, что и река успела вымокнуть до нитки,

Кибиткой крытой ямщика ползла рогатая улитка –

Палитрой радуги. Я ждал прибытья местного парома,

А с ним – и старый самосвал, где вместо стёкол – глаукома.

Горбыль, который леспромхоз крестьянам продавал по трёшке,

Вёз самосвал волшебник Оз, курил и сплёвывал в окошко.

Он знал один, как не застрять в огромных лужах на дороге,

Не позволяя забывать ни о России, ни о Боге.

Что помню я из тех времён, что сохранил я для народа

В душе моей, не опьянён прокисшей брагою свободы?

Я лес и луг не узнаю, я потерял себя и близких,

Как книжку красную в бою на переправе через Вислу.

Я – тень упавшего креста полуразрушенной часовни,

Среди апостолов Христа – я невиновного виновней!

Я – мусор, сброшенный в отвал нечеловеческих страданий…

Каким-то чудом самосвал меня довёз до бабы Мани.

Бутылка водки на столе, пирог, салфеткою укрывшись,

С одышкой борется... Во мгле – всё фотокарточки погибших,

Иконка рядом: муж, отец, пять сыновей... Я улыбнулся

И выпил водки – пей-не пей – никто обратно не вернулся.

– Я присмотрела, – баба Мань – за родовым твоим поместьем, –

Сказала… Переехав грань, я залпом опрокинул «двести».

Ключей взял связку, взял багор: ответ – в отсутствии вопроса,

И ставню выломал, как вор, и нервно скомкал папиросу.

 

Мулине

 

Рябит пейзаж перед глазами из ярких ниток мулине,

Как Низами халат – орнамент восточных сладостей в окне.

Бывает осень восковична, сусальна, паточна, как мёд…

Черпаю ложкою привычно гнёт увядающих тенёт

Чертополоха, зверобоя… Над миской тучного пруда

Парят: туман, остатки зноя, полуда, листьев лабуда.

Пруд мозаичен от упавших золотошвейных лепестков,

Изюм грачей на сдобе пашни, мак мошек по бокам коров.

Чуть надломив щербет распутья, янтарной рощи пахлаву,

Я, путник, отмечаю с грустью позёмки блеянье в хлеву.

Хотя ещё рахат-лукумен луг, липкая душа

Моя темнеет, как игумен, как левый берег Иртыша.

Крошась, как грифель на бумагу – чуть надави на карандаш, –

Душа, напоминая брагу, молитвословит: «Отче наш».

 

Осенний сад

 

На «саечку»… Вторую – за испуг.

Припоминая детское коварство,

Осенний сад, как старый Петербург,

Вдруг призовёт истерзанность на царство.

…Изломы линий, отсветы ветвей,

Крушенье листьев зыбких вечерами,

Зиянье – золотыми куполами –

Мечети, колоколен и церквей…

Багетный двор, забудь, что стало с нами.

Как я забыл. Чем горше, тем больней

Тоска о прожитом. Нет смысла возвращаться

К больничной скуке тучных площадей,

Трамвайных парков, парковых аллей...

Земля опять пытается вращаться,

Как память, притороченная к ней.

Замри, земля! На вдох! На поцелуй!

На тайное, как сон, рукопожатье!

На юный стон! На бедное проклятье

Исповедальной нежности твоей!

Замри, как в небе стая голубей.

Изломы линий, отблеск фонарей,

Хитросплетенье судорог наощупь…

Сегодняшней отъявленною ночью

Замри, земля. И белый снег пролей!

 

Зачинщик

 

1

 

Зачинщик осени – журавль

Курлычет зиму на постой…

Никем не скошенные травы

Преобразились в сухостой.

 

На ломкий лёд не наступая,

Лисица берегом реки

Гоняла уток поздних стаю

И угораздила в силки.

 

Соседка-стерва на пальтуху

Пришьёт облезлый воротник,

И сбережёт глухое ухо

Её послушливый старик.

 

Глядеть наскучило, поверьте,

На скоморошьи чудеса,

Где жизни нет – не будет смерти.

Стареет неба полоса…

 

2

 

Зачинщик осени – журавль

Скликает клин окрест дорог,

За лето скошенные травы

Крестьяне уложили в стог.

 

Под вечер в августе так часто

На землю падает звезда,

Душа свободна и прекрасна,

И ощутима неспроста.

 

Благоволи, она приидет

В рай, защищённый от людей,

Шепча обугленное имя

Покойной матери моей.