Сергей
Плышевский

In Cod We Trust

Мы верим не в бога, мы верим в треску –

И в белую мякоть, и в жирную печень,

Прибрежной земли населяем лоскут,

И нашу судьбу не дадим изувечить;

Смолим вечерами отцовский баркас,

Латаем ли парус иль вешаем сети,

А вечером неторопливый рассказ

Ведём у камина, чтоб слушали дети –

О том, что мечтам вопреки, не сбылось,

О том, что и в детских мечтах запрещалось,

Но все неудачи – нисколько не злость,

А шишки и шрамы – нисколько не жалость;

Пусть ветер и треплет, и рвёт паруса,

Трещат переборки от волн и нагрузки,

Ты всё ещё сможешь друзьям рассказать

И петь, и ругаться, и думать по-русски.

Прожить, что отпущено, здесь и вдали,

Прибою и тучам язычески внемля,

И каждый рассвет провожать корабли

За жаркое солнце на горькую землю.

Жить долго, продажным волхвам вопреки,

Транжиря улов смоляного баркаса,

И печь восхитительные пироги

Из данного морем трескового мяса…

А жалко прежнего себя

А жалко прежнего себя,

Своих надежд и снов восторга.

Былого времени касторка

Освободила все ряды,

И мы спускаемся с галёрки,

Садимся в ложу – я и ты,

И смотрим драму наших дней

Со стороны глазами люда,

Где звуки корчатся в огне

От фортепьянного этюда.

Не я по клавишам бегу,

А ноты-месяцы и годы,

Недели строятся в аккорды,

Минуты вяжутся в часы:

Иди домой – обед остынет…

А трубы трогают басы,

Как руки – банки в магазине;

И наших рам и малых Луш –

Припомни – было имя Луша!

Плодится столько разных душ,

Что можно главного не слушать.

Не хочешь заново – но жаль,

Что не успел дослушать деда,

Что края острого ножа

Коснулась тяжкая победа,

Что мыльной пеной лунный след

Отмыт от досок на крылечке,

И что за правдой недалече –

Порыться в письменном столе;

Что в письмах всё – война, война,

Родная кровь и лютый голод,

Что словоблудием заколот

Телец по имени «страна»,

Что мрак и тризна волю пьют

И курят пачками «Дуката»

И уцелевшего солдата,

И совесть нищую – твою,

В тебя вживлённую когда-то.

Десятки вёсен, лет и зим

Оставят след в твоём блокноте,

И мудрость горести поглотит,

И опыт зрелый заскользит

По гололёдистой земле,

Где тень беды с краёв нависла –

Уже твои пылятся письма

На чьём-то письменном столе.

По отношению ко мне

И эти письма тоже в прошлом,

Как дырки старые в ремне,

Как платья радостным горошком…

Стихи младых безумных лет,

Меня покинет ваша дерзость,

Моторчик преданного сердца

Уменьшит дозу торжества;

Необходимость дней в остатке

Всё так же спектром полосатым

Отображается едва,

И ты привычно держишь ритм

Идёшь, куда ведёт дорога,

Но рядом больше не горит

Азарт словесного микроба.

Ползёшь – и полз – и вновь ползти

К недостижимой (разве?) цели;

Слова, сорвавшись, вниз слетели,

К ступеням прошлого пути;

Где ты всё мог, не опасался,

Что мысль и тело подведут,

Ты мог рассчитывать на гибкость

И эластичность всех минут,

Долгот, длиннот и клеток, связок,

Сосудов стенок, силу рук,

И не был нравственно обязан

Творить лояльную игру.

Немного жаль, что не вернутся –

Мираж начала, страх конца,

Любви летающее блюдце,

Прилёт скрипучего скворца

На малый дворик дома детства,

Нехватка, братство и соседство…

Но невозвратным временам

Примерно служит лодка-память:

Кого мы помним – вечно с нами,

И сам – ты, в прошлом, старина…

Ангелы на закате

Ангелы не плачут по телам –

Ангелы горюют по спасённым.

Да, из опасения, что ксёндзы

Грешников затаскивают в храм.

Грех ещё возможно искупить,

Веру лицемерную навряд ли:

Не польют из глаз святые капли,

Сколько лбом о кафель ни лупи;

Ангелы взлетают на закат,

Заслоняя солнца глаз кровавый...

Может быть, уходят от неправды,

Может, охраняют близость врат.

Бабушкины сказки

Стенной ковёр, где лебеди и лес,

как персонажи бабушкиных сказок,

как тихое влечение к земле,

которой теми сказками обязан...

Так тянет благородный инструмент

под фетровым касаньем молоточков,

так маленькие хвостики комет

мне форточку распахивают ночью;

Зовут во сне по-детски улететь

туда, где отголоском карантина

оценивают кровь по густоте

и помнят аромат валокордина;

Туда, в предновогоднюю пургу,

навстречу разыгравшейся погоде,

где слоники на стареньком комоде

серебряное детство стерегут.

Безрассудная сова

До сладкого, до света твоего,

До вечного сердцебиенья,

Я улечу бесшумною совой,

Крылатой тенью,

Звездой зарывшись в сон ночных полян,

Отвечу на мигание зарницы,

И небо скроет маленький изъян...

Мне снится

Недвижимость под плёнкой восковой,

Тугие волны,

Я улечу бесшумною совой,

И полно,

До света твоего, твоей зари,

До ежедневных бризов с континента,

Замрите, волны, и стена замри,

Неразличимой трещинкой цемента...

Зову тебя, как никого не звал,

От ноши, что легка, но непосильна,

Останься, безрассудная сова,

Отдай свои распахнутые крылья...

* * *

Белокаменный, краснокирпичный,

Деревянный с растресканной кровлей,

Город будничный и мозаичный,

Вопросительно близкий по крови.

Первомайские шарики с гелием

Мы пускали с подножья трибуны,

Где испачканным птицами гением,

Преспокойно глядел вечно юный.

Извивались тела физкультурниц –

Завихряли на площади обруч;

На газонах всходили настурции,

А в подвалах гнездился Всевобуч.

Было вволю на всех респираторов,

Гофрированных шланговых масок;

Дважды в год по ЦУ прокуратора

Выдавали талоны на мясо.

И опять растворяли мы шарики

В небесах тополиного пуха.

И картошку на праздники жарили,

Под блистательную показуху.

Мы читали втихую запретное

И помалкивали – час неровен…

И таскали знамёна с портретами

Вопросительно близких по крови.

* * *

Белый торговец стеклянными бусами…

Пальмы, языческий идол из камня.

Коль позабыто желанье обуться –

Жизнь переделал своими руками.

Волны ритмично дробятся о рифы,

Пеной спадают по мёртвым кораллам,

Здесь проплывают внезапные нимфы,

Скаты и рыбы в обличии алом.

Дует пассат с побережья морского,

Старый туземец несет тапиоку,

Рыба, рождённая по гороскопу,

Спит под зонтом на холме невысоком.

Вечером будут туземные танцы,

Ласки в бунгало в закатном пожаре;

Если незвано причалят испанцы,

Мы угостим их настоем кураре.

Будет ещё католический крестик

Греться в соседстве туземному праху,

Амфора тайно зарытого бренди

Утром опять облегчится на драхму.

Ужас латинский и греческий эпос

Не заслоняют британского флага.

Тихо встает розоперстая Эос

Полинезийского архипелага.

* * * 

Берег морской.

Панцирь ежа.

Галечник – йод – бриз.

Едут верхом.

Повод зажат

Под светляком зари.

Каюсь, не еду,

Только смотрю,

Вкатываюсь ежом

В хронику эту,

В эту зарю,

В этот морской боржом.

Скоро изгладятся

Длинной волной, –

Панцирь, клешня, след.

Лёгкое платьице

Мысли шальной

Море вернёт земле.

Будет – не сбудется…

На берегу

Нити морских трав.

Жизнь – это путаница.

Рагу.

Панцирь ежа. Краб.

Бессонница

Когда с необжитого пустыря

Бессонница – подруга одиноких –

Придёт проститься (мягко говоря)

И выплеснет на волю эти строки,

Тебя уже не будет средь живых,

Ты вознесёшься в призрачные сферы

И телефонный справочник совы

Перекочует к жаворонку с фермы…

Тогда смешает время полюса,

Где день и ночь меняются местами:

Секунды полосатая оса

Утопится в полуночном бальзаме.

Опустошить наполненный бокал

Придут другие чувства и болезни,

Сойдутся и прольются облака

Грозою разыграются помпезной;

А ты – один, и жив ты или нет,

Никто за той грозой не понимает,

Сгорит закат и высветлит рассвет,

И к солнцу заторопится прямая –

Иди по ней, тебя не подведут,

Поддержат, объяснят и напророчат,

Вольётся в поднебесный акведук

Бессонница – подруга одиночеств.

* * *

Библиотекари имени Ленина

в консистории имени Пимена

обнаружили старца из племени

предсказателей вовсе без имени

насмехались дружиной олеговой

над волхвом, обзывая: «Из Киева!

на быки его, на портки его,

за грудки его, хваткой коллеговой!»

но не вынул он членского паспорта

исключать его, стало быть, незачем,

и утихла бухая диаспора

только чуть материлась по мелочи

расхотелось им даже иметь его

усмехаясь и пучась базедово

и они унеслись в Шереметьево,

и во Внуково, и в Домодедово…

и клопами раскинувшись в лености

в креслах вытканных кожей гусиною

рассуждали корректно по-ленински

и молились духовно по-пименски.

* * *

Бирюза океанской волны в паруса,

Бирюзовые в солнечных бликах глаза,

Обрамляющий пляжи янтарный песок,

Развалюхи-буксира сигнальный басок,

И, как первые знаки карибской весны,

У приезжих носы от загара красны;

А в краях, где красны от мороза глаза,

Где вода застывает, и льдов бирюза,

Где ветра не смолкают и гонят снега

И снега соревнуются с ветром в бегах,

И морозу назло укрывают тепло,

Автономный очаг и твоё ремесло…

Бормоталка колдунская

Крибле крабле

Пан ли раб ли

Сопли стебли

Сабли вопли

Бочки бачки

Лычки скачки

Стачки Стучки

С точки Стечкин

Пачки в печке

Почки мочки

Ручки ножки

Вышки вешки

Вошки сошки

Мошки дужки

Строчки дочки

Сдача дуче

Дойче дольче

Больше фальши

Наши краше

Каши меньше

Тоньше женщин

Трещин танцы

Стансы скобы

Чтобы Кобы

Кабы Кубы

Астры Кастро

Снобы злобы

Слюни Лёни

Шишки Миши

Слава Мао

Кеды следом

Кадры кедры

Кодлы пазлы

Шизы визы

Вазу с возу

Вузы враки

Браки брюки

Бирки в морге

Кипы купы

Пули пики

Копья в Скопье

Ступе стропы

Скальпель стапель

Ступор хутор

Рупор рапорт

Руперт репер

Крекер крокер

Групер Харпер

Хронос хрена-с

В хромосомах.

* * *

Будто вдохнул и сейчас чихнёт,

Сморщился от презрения,

Твой аудитор, персидский кот,

В шкуре, как жизнь, шагреневой.

Он снисходителен и брезглив,

Ротик в усмешке тянет,

В нём исторический негатив

Мебель дерёт когтями.

Что-то случилось, игра темна,

Бегать в архив устали:

Персия – надо ж, была страна,

Но поучаствовал сатана –

Только коты остались.

Будут плодиться, продляя род,

Вязью своей гордыни –

Слово осталось, и в нём живёт

Древнее это имя.

Нынче и наша пора сверкать

После годов отсидки:

Распределяемся по рукам

Вроде котов персидских.

Тоже с советским клеймом живём:

Молодость – равенство – братство.

Подожжены и горим огнём –

Тоже поморщимся – и чихнём,

Чтобы, дай бог, остаться…

* * *

В Бразилии весна. На Корковадо

Прилипшая магнолии пыльца;

Благословил властитель гей-парады

И обобрал до нитки деревца.

На медяки от самых белых статуй

Воздвигнут идол каменной горы –

Безмолвный, но неистовый глашатай,

Он всем ветрам и почестям открыт.

Сзывает сотни правых и неправых

И вразумить, и выгнать тёмный дух,

Изгнать неподчинения отраву

И разрядить всеобщую беду.

Ступени вниз, в распутицу кашасы,

Где самба с капоэйрою слышны…

Реалы наполняют чрево кассы

И прочие платильные мошны.

Внизу шумит, гуляет кариока,

Весь город мелодичен и криклив,

Там плещется с рычаньем водостока

Лагунами очерченный залив.

А ночью в сладком запахе глициний

Возвышенно прикован под арест,

Невидимый, как джинн в простом кувшине,

Христос раскинул руки словно крест.

* * *

В будуаре осени моей

Раздаётся хруст на первых лужах

Кто твоим дыханием простужен,

Фундуклей, а может, Дундуклей?

С ворохом укошенной травы

Ложе уготовано из веток,

Птичьего прощания кассета

Тянет со слащавостью халвы.

Между щёк, до сладости в зубах,

Залипает нота на пластинке –

Сядь и зашнуровывай ботинки

С грацией старухи Шапокляк.

Жалко расставаться, но пора,

С осенью и сказками из детства,

Лишь одно проверенное средство –

Снежная сезонная игра:

Нос морковь, на небе Водолей,

Орион, обидчивый до марта,

Где ты, осень птичьего азарта,

Пленник бармалейских кораблей?

* * *

В городе старом – пух тополиный,

Шишки брусчатки и трудно дышать.

В городе новом – сладкие липы,

Полдень на кончике карандаша;

В городе старом Ленин понурый

Смотрит презрительно на горсовет,

В городе новом с чистенькой шкурой

Кролики скачут по бритой траве.

В старом меня отыскать было проще,

В новом – и некому даже искать;

Там – одиночка, шагнувший на площадь,

Здесь – золотинка на ящик песка.

В парке

Так странно... Этот парапет –

не часть мифических развалин.

Полукольцо первопечали,

он ограждает кручу лет –

как рано

мне такая явь;

такие сны приходят рано,

и формы плавные края

я совмещаю с краем рваным.

Конечно, парк. Весна. Светло.

И ветер слаб.

И солнце сильно

опережает всех по стилю,

как краб

невольное весло.

Как легкий парус наклоня

в противомрак земли оседлой

смущает парусник меня

заатлантической беседой.

А почему так вышло?

Бронь?

нам дан покой вперед и в муку,

нам,

рассчитавшим близоруко,

прицелом в глаз, ударом – в бровь?

Каким быть должен этот гнев,

что нас минует божья почесть,

что нам гореть в своем огне,

в дутье всемирных одиночеств?

Не правда ль, молодость горчит

поспешным ветром,

вольным ливнем?

Когда – раскаяньем сопливым,

когда – гордынькой каланчи.

Признайся, молодость права

не средством, нет,

а тем порывом,

которым буйствуют слова

несовершенного разлива.

И парк, и ряд пустых скамей, –

та цель, полученная позже,

твой личный номер – не на коже –

а в указателе взамен;

и годы, бьющие о край,

конечно тот – наклонный – парус!

а звезды вечера – стеклярус,

преувеличенный стократ!

* * *

В родословной - по Бабьему Яру,

по стрелецкому бунту, войне,

по репрессии, культу, пожару,

по тому, что достанется мне.

По сиротству - и ноша бобылья,

по душе - и удел горемык:

эмигрантские тонкие крылья

надеваешь, как лысый парик.

Ночи тянутся, полные бегства,

свечи сальные мрачно коптят,

это нам подмешали в наследство

слепоту обречённых кутят.

Где смыкаются мутные струи

над шугой и разломами льдин,

лошадь тонет с обрывками сбруи,

человек выплывает один.

Откачают, накормят, оденут

и научат других приживать,

родословная вводится в вену,

но всегда переходит в желвак.

Что за разница - в тундре ли, в сельве

в простодушии иль ворожбе...

Инсулиновый шок новоселья,

Эмиграция - бегство к себе.

* * *

В школе учили, что до звезды

Долго лететь со скоростью света,

Знали, что круговорот воды

Распространяет на всю планету

Льды и дожди, и морской прибой,

Реки, ручьи и снег под лыжами,

Что, если в небе цвет голубой,

Выживешь.

Но не учили, что из ребра

Делают дам и другие рёбра,

Что за малейшим глазком добра

Бдит соблазняющий глаз недобрый;

Что подкупающе плодороден

Луг на чужой стороне бугра,

Но – круговорот добра в природе

Наш укрощает нрав.

Всё, что отдал проходящим мимо,

Спутникам, нищим и просто так,

Всё, что не стал зажимать пугливо

В синий от судороги кулак,

Всё возвращается к нам навроде

Инея, выпавшего с утра –

Круговорот добра в природе.

Круговорот добра.

Если в тетрадке пусты страницы

Или отвергнут сердец порыв,

Чувство обязано излиться –

Что из того, что глаза мокры?

Облако светлое в небе бродит –

Выбрось листки и тетрадь порви –

Круговорот любви в природе.

Круговорот любви.

Ватикан

Стою, как застыл, допускаю – с утра –

не давит, а студит махина –

под куполом церкви Святого Петра,

не слыша пустого урчанья нутра,

у бронзового балдахина.

Здесь духа канон, Микельанжело дух,

здесь муки застыли в лепнине,

здесь крикнуть не смеет рассветный петух,

восход зародился и запад потух

над площадью – чадом Бернини.

Едва разомкнулся гигантский капкан

средь пальм и олив недоспелых

и лавовый камень внизу замелькал,

иду, приготовив билет в Ватикан,

под своды Сикстинской капеллы.

О, можно (и нужно!) не верить попу –

пускай достаётся по вере –

признайся хотя бы себе самому

осмелишься ты, уподоблен клопу,

увидев, не внять Рафаэлю?

И как не задуматься, сколько труда,

таланта, судьбы, глазомера, –

и сколько их душ поместилось сюда,

насколько прозрачна их горя слюда

в которую вплавлена вера….

И если проткнули чужие ножи

за правду, за жажду науки,

от них отвернулись сатрапы-пажи,

художник им взгляды свои одолжил,

живые и полные муки.

Но гаснут лучи за холмом Квиринал

И звезды неяркие – в Тибре,

и Рим, одинокий старик-кардинал,

включает на пьяццах реклам ордена,

мелькая экраном в субтитре…

* * *

Венские стулья – изогнутый бук,

Дедушкин почерк – толстенный гроссбух,

Старая ширма, на ней вензеля, 

Диккенс, Бальзак, Достоевский, Золя.

Чаши фарфор, умывальника мрамор,

Старые карточки, бабушкин капор,

Письменный стол и линейки гардин,

Стены в обоях и пара картин.

Пара диванов, обеденный стол,

Свежеокрашенный суриком пол,

Магнитофон, пианино «Урал»,

Грамоты разных советских наград;

Шахматный столик и бархат портьер,

Шестидесятых годов интерьер,

Книжные полки – цветные тома:

Джон Голсуорси, Есенин, Дюма…

Школьная форма, укрытый дневник,

Двойка, вопросы любезной родни,

Кладезь предметов – дубовый буфет,

Запах корицы и дивных конфет;

Велик, рыбалка, грибные места,

Сделал уроки, и совесть чиста;

Овод, кузнечик, лягушка, комар,

Гашек, Жюль Верн, Конан Дойль, Ремарк…

Три поколения смотрят назад

С тающим счастьем в закрытых глазах.

Память подводит и сердце щемит –

Властны ли годы и дни над людьми?

Как заводной регистратор частиц

Перед концом метроном зачастил,

Слышится музыка высших капелл:

Моцарт, Бетховен, а может, Шопен?

Вернулись гуси

В последнем зимы укусе,

Обыденном и с ленцой,

В Канаду вернулись гуси –

Растить золотых птенцов.

И медленно, и послушно,

С протяжностью горних флейт,

Проносят рябые туши

Над снегом родных полей.

Над ржавой стернёй покоса,

Над дымом злосчастных труб, –

Трубит, пролетая, особь

Несбывшихся кенгуру –

Тех, бредящих жарким югом,

На той стороне креста,

Где пашут сомненья плугом,

Которым ты сам не стал.

Вечный долг

Как бы ни был далёк.

Огонёк.

Уголёк.

Уголок невозвратного детства…

По соседству

С бедой –

Золотой, молодой

Голос мамы и стук её сердца.

Не пропал, не забыт

Под безмолвием плит

В слёзах смоченный плат,

Саржи тонкий подклад,

Воротник, меховые манжеты…

Через будни страны

Рукава не видны,

И не в счёт запоздалые жесты.

От безмолвия слеп

Непостроенный склеп.

Краснота на припухшие веки

Не легла откупной

Серебра сединой…

Но всегда предо мной

Рукава распашной

Кацавейки.

Может быть, не далёк.

Уголёк.

Кошелёк.

Красной кожи – как кровь на рассвете.

Разобрали страну.

Породили войну.

А у мамы – поныне в ответе.

Взрывайте нас

Взрывайте нас. Мы всё переживём.

Мы выстоим, а те, что жить остались,

Дотянутся отточенным копьём

До места где вибрирует хрусталик –

Неверных глаз, догматиков слепых,

Где смысл подкуплен ненавистью чёрной,

Где варварство бушующей толпы

Рвёт на куски поэтов и учёных,

Где людям не дают растить детей

И заставляют думать однобоко,

И помните, устроившись в постель:

Нас тьма. И око будет вам за око.

Мы жертвы – и в страдании сильней,

Нас влево не стащить с земного «право»,

За нами правды молодость, а с ней

Пребудет над жестокостью расправа.

* * *

Видишь ли, миленький,

всё это просто:

просо,

ячмень, иногда – мармелад,

если и выпадет крохотный остров,

от бригантины останется остов –

вряд ли ты сможешь вернуться назад

к тем, кто сдирая на камнях ладони,

сдохни,

но выполни

глупый приказ,

к той, что уносят двуглавые кони,

малые пони

в тиснёной попоне,

в тёмное море на слове «баркас»;

глиняный берег,

песчаная отмель,

бодренький краб на отвесной стене, 

ночь без истерик,

главнейший лимерик –

завтрашний день во вчерашней волне.

Знаешь ли, миленький,

маленький, знаешь,

смысл потерялся в обилии слов –

плов

остывает,

и доля сквозная

снова всплывает

как будто назло;

только одно…

только два междометья…

два существа,

пережившие шквал,

пеленг теряется

до Шереметьева

и на приборах –

зашкал.

Встреча

Не виделись тридцать лет.

Нашлись. Помянули прошлое.

Набат по родной земле

Под кожей застрял горошиной.

Не лес зашумел как встарь

Разлапием пихт прохладным –

Измученный календарь

Пришлось пролистать обратно.

И сразу с забытых дат

Рванулись родные лица:

Безмолвно в глаза глядят

С надеждой подбитой птицы.

Мы времени лет тайгу

Рубили за жизни деньги,

И как я вам помогу

Всей памятью дат рожденья…

Зачислена в некролог

Моя записная книжка…

Слова: Ленинград, Свердловск,

И прочие в ней излишки –

Фальшивые имена,

Но в них наша доля правды.

Проехалась борона

И в звёздах взошли купавы.

Обломки былых культур

Слоями слежались в почве.

Религия – Эпикур,

А место рожденья – прочерк.

Знакомые имена…

Глаза, адреса, пометки…

Их лучше не вспоминать –

Не трогать святыню предков.

* * *

Всё будет вечно, как снег, как дождь,

Как интервал меж войн,

Будешь в мечты свои вечно вхож,

Раз навсегда живой;

Будешь любить и детей, и жён,

Чистить проход в снегу.

И на портрете сиять, пижон,

В лунном луче лагун.

Будешь налаживать парус, галс

Крепко держа в зарю,

Летом метать до небес стога

С мыслью: «Благодарю».

Будешь влетать поутру, будить, 

Словно весной скворец,

Будешь сердиться из-за гардин,

Как со стены портрет.

Жаль, что на сером простом кресте

Карточкой «унибром»

Ты приобрёл навсегда постель –

Малость в миру огром…

* * *

Всё сохраняется, только меняет форму.

Льдины растают и звон перейдёт ручьям.

Лето и осень весь год троглодитов кормят –

Воля не божья, а как и была, ничья.

Нет ни хозяев, ни слуг у телесных клеток,

Волос, руно и шкура – всё рог да шерсть.

Чистые помыслы только у тех трёхлеток,

Коим в конце пути не настанет шесть.

Вороны честно очистят любое био,

Брошенное на глинистые коржи.

Палкой помашешь – снимаются торопливо:

Знают про пули, а ты их не видел в жисть.

Да, существует и то, что ты ввек не думал,

Заговор власти и разные НЛО;

Вот и сейчас затаилась в засаде пума,

Всем экологиям и словарям назло.

Верить в закон сохранения нужно свято –

Массы, энергии, смысла и Рождества.

Помнить: и у закона есть враг заклятый –

Власть диктатуры и герб её трын-трава.

Сходятся взоры и думы на том, кто главный,

Моноцентричность – всегда для отвода глаз.

Там, где царит закон сохранения правды

От недоверчиво честных

                                    ищущих правды нас…

Всё это уходит

Всё это уходит в далёкую боль –

Старушки, беззубо втянувшие прикус,

Сосед-алкоголик, питанье горбом,

Семейные сцены с истерикой крика,

И фикус, сверкающий глянцем сквозь пыль,

Трава-тимофеевка возле дороги…

И сами дороги, и эти столбы,

И вместо «победы» одни «перемоги».

Высокие гребни фуражных тулей,

Престиж «Мерседесов» и тупость порядка,

Небрежность приписанных к счёту нулей

И «Стечкин», скрываемый за подкладкой…

Другое, другое – на этой земле:

Работа до спазма и лом в пояснице,

Две баночки пива на праздном столе

И ломтик бекона в тарелке лоснится,

По телеку – климат и местный хоккей,

Рыбалка (да выпустить бедную рыбку!),

Незнание личностей вроде Меркель

И летние шрамы, и зимние цыпки;

Величие красных кленовых лесов –

И времени нет любоваться величьем…

Летит и стремится твоё колесо,

И что-то бормочет на импортно-птичьем.

А мост (или смычка?) сквозь душу твою

Навек припечатан губами старушек:

В каком бы ты ни был далёком краю,

Всегда остаёшься рожденью послушен…

Гипердактилическое настроение

Первые заморозки

Трудные заработки

Мёрзлые выработки

Вящие заповеди

Нудные проповеди

Строгие отповеди

Тайные заговоры

Сельские выговоры

Возле воды комары

Кислые сыворотки

Сильные завороты

Потные шивороты

Нервные выволочки

Мокрые наволочки

Трудности Лавочкина

Тёмные пригороды

Длинные изгороди

Лужи как в Миргороде

Сорные пусторосли

Цепкие водоросли

Глупые недоросли

Спелые падалицы

Скорые виселицы

Жить бы не крыситься

Жить бы да радоваться…

Год

Звёзды в реке.

Шрамик Пирке.

Детство.

Луны в ночи.

Шаньги в печи –

Греются.

Как нам хотелось тогда повзрослеть,

Так мы сейчас примеряем браслет

Вечности дальней, как звёзды в ночи.

Лунными ртами беззвучно кричим,

Полными лунными ртами пустив

Душу вселенной навстречу пути,

Внутрь через ночь до смятенья утра –

Страх.

Солнце в горах.

Снег или мрак.

Грог или гроб.

Год.

* * *

Город, где нас никогда не ждут,

Словно на небеса;

Город, где листья весной не жгут,

Город, что выбрал сам.

Город, где русла дорожных рек

Впитывают рельеф;

Город, где чувствует человек –

Как бесполезен гнев.

Город, где в трубах течёт родник,

А в проводах огонь;

Город, в котором зажгут ночник

Тысячи сонных сонь.

Где на деревьях дрожит листва,

А на цветах шмели,

Где до ближайшего рождества

Снег не белит земли.

Там, где руками берут мосты

В клинч берега реки,

Где у бездомных глаза пусты,

Рваны воротники.

Город разбросанных деревень,

Что окружили центр,

Город, где крики ночных сирен

Высят добра процент;

Город, где запах кофейных стран

К завтраку завезён,

Город, где в праздники по утрам

Спит колокольный звон;

Где наклоняются полюса

К солнцам иных орбит.

Город, к которому ты и сам

Пуговицей пришит…

* * *

Города – как люди:

Добрые и злые.

В накипи, в полуде,

Мёртвые, жилые,

С ратушами в шпилях,

С бюстами на площадь,

Малые, большие,

То молчат, то ропщут.

Люди – как селенья,

Хутора, деревни –

С запахами тленья,

С разными деревьями.

То с большими стройками,

То как площадь лысы,

Но бывают стройные,

Словно кипарисы.

Дождь иль снег за ворот,

Ночь ли день в заботе,

Человек иль город –

Догадайся – кто ты?

Разветвляют бредни

Переулков сотни…

Для чего мы грезили

Окнами напротив?

Двойное время

Ночью сгущается время, не только тьма,

Ночью ползут по земле пауки огней,

Окон проёмы уныло несут дома –

Тёмные впадины втоптанных в глину дней.

Днём по-другому идут по земле года –

Хлипкие грудью и тонкие на просвет,

Но всё равно им последние дни отдай,

Только останутся фантики от конфет.

Полночь и полдень вмещаются в циферблат,

Делят ревниво одну на двоих цифирь,

И растворяет полуночный шоколад

Белого дня однородный густой кефир.

Этим раствором измазан небесный свод –

Не различить направлений небесных струй.

Если в будильнике вышел ночной завод,

Кончилась темень и гаснет звезда к утру.

Что нам, вечерним, слепой оптимизм с утра,

Что нам, дневным, ваш полуночный пессимизм?

Мы изымаем последний процент добра

Из окуляров стерильных прицельных призм.

* * *

Дети на улице вновь вопят.

Градусник вылез на тридцать пять.

Небо колеблется – вдруг гроза?

Я – «за».

Душно и хочется лезть в бассейн.

Тучи затеяли карусель.

Тётка торопится снять своё –

Бельё.

Дунет. Шарахнет, раскатит гром.

Звякнет колодец своим ведром.

И закачается в проводах –

Чердак.

Молнии выпрямятся в столбы.

Шарики брызг завернутся в пыль.

И рикошетом от градин-пуль –

Июль. 

Доверься сердцу

Доверься солнцу за окном.

А что ещё бесплатно греет?

Доверься. Думай об одном:

Как сделать мрачное добрее,

Как превратить слепящий луч

В приток питающей Деметры,

Как встретить ветер на молу

И устоять. Доверься ветру:

Пусть он раздует паруса

И кораблю, и иноверцу,

И запоёт на полюсах

Под сердца ритм. Доверься сердцу!

А что ещё ты хочешь знать

Из всех вещей, что знать не можешь?

Ни власть, ни царская казна

Не стоят этого дороже.

Дожди

Утром дожди – и ещё пойдут

Днём, когда крыши простятся с тенью,

Ночью, когда в городском саду

Небо утратит свою звезду

В облачных формах земных растений;

Летом дожди, и сырой туман

Стелется полем и гнутся злаки,

Жмутся не высохшие дома,

И в одиночных сырых дымах

Не различить колдовские знаки;

Струи сплетаются, спину гнут,

Лепятся в тросы, жгуты, канаты,

Горы торопятся перешагнуть,

Выбросить каждую пятерню

В небо проснувшееся Канады.

* * *

Дождика тёплого душ –

Множество капель рассвета,

Переплетение душ,

Пересечение веток, –

В лес и осоки низин –

Брызги, слезинки и капли,

Рот непослушный разинь,

Трагикомический Чаплин.

В городе дождь по конькам,

Свесам, фронтонам и шляпам,

Велосипед паренька

Тоже до верха заляпан;

Дождь на газетный ларёк,

На автомат с газировкой…

Над Ойкуменой залёг

Сгусток погоды нелётной –

Мокрые ветки в саду,

Свет монотонен и скуден.

Пересечение душ,

Переплетение судеб…

Мокрую руку в дожде

Дай мне на счастье, родная,

Жизнь познаётся в беде

И компромиссов не знает;

Если вода – до конца,

То до конца и безводье,

Время – как доктор – корнцанг

Между артерий заводит,

И пережмёт поутру

Твой кровоток в изголовье…

Переплетение рук.

Пересечение крови.

Брови нахмуренно сдвинь,

Губы сожми поплотнее.

Если останусь один –

Дождь виноват, Галатея,

Дождь, как последний сеанс

Смерти улыбки широкой –

Облачный наш Ренессанс

Перед рассветом барокко.

Нет, не шепчи мне ответ:

Кони к закату умчатся –

В пересечение бед,

В переплетение счастья…

* * *

Дуга залива, устричные мели,

И чайки рвут воздушных волн перкаль,

Бретанью не насытиться в неделю,

Но можно съездить в кукольный Канкаль.

Пройти пешком к ракушечному пирсу,

Глотнуть вина в игрушечном кафе –

Язык заслужит кулинарный пирсинг,

А голова качнется подшофе.

Когда рычаг, послушавшись умельца,

Раздвинет створки плотное бельмо,

Под ним очнётся матовое тельце,

Свои бока подставив под лимон.

И ты протянешь губы в поцелуе –

Втянуть морскую свежесть и пейзаж,

Благодарить планету пожилую,

Которой всё и сам себя отдашь.

Как отдают скорлупки мёртвых устриц

Свой известняк во въедливость морей,

Где корабли близ пресноводных устьиц

Цепляют дно железом якорей.

* * *

Жизнь - перекрученная на ощупь.

Горько-солёный вкус.

Дело не в матери и не в тёще -

В родственности рывку.

Мало кто чувствует горечь полёта:

Жизнь - дорогой шоколад.

Часто летят кругляши паслёна

В булькающий томат.

Трепетом выпученной пучины

Рвёт мириады брызг.

Коркой гранатовой жизнь горчила

Тем, кто её надгрыз.

Только что шёл, невесом и розов,

Без никаких паскуд.

Думал отрезать её, как ростбиф,

Думал припасть к куску.

Фига! Мечте никогда не сбыться.

Сгинет, иных гнобя.

Жизнь это буквица передовицы

С пасквилем про тебя.

Май холодов на цветах черёмух

Время несёт рекой.

Платишь всю жизнь за ничтожный промах.

Знать бы ещё, какой...

* * *

За забором звезда закатилась за крест,

За луной восклицательный месяц воскрес

И застыл вопросительной нотой;

А над памятью предков за толщей стекла

Звуковая дорожка пунктиром текла

И звучала небесным фокстротом.

А на сцене, под сенью портьерных кулис,

Мендельсон исполнял предпоследний каприз

Почитателя свежих бутонов,

И под звуки трубы оживали цветы,

И служитель бубнил наставленья святых,

Ни ума, ни души не затронув.

По проспектам цветение яростных клумб,

У подножия всех монументов лумумб

Просто жизненный праздник осенний.

Ты украдкой тогда за забор загляни –

Там кресты на могилах и старые пни:

Ни луны, ни звезды, ни спасенья.

* * *

За помойкой в кустах виноград голубел –

Диковыросший, кислый, костлявый.

Если падал на землю, манил голубей

И других пассажиров халявы;

Уползала растительность вдаль, за забор,

Где за плесенью пеницилинной

Распускал молочай травяное жабо

И краснели зачатки малины;

А поодаль, где стройка вчера началась,

Цепенели сокровища яблонь,

И гудела, сезон закрывая, пчела,

Экспедицию ставя на якорь.

Это всё рудименты советских эпох –

Обнаружить, собрать, приготовить.

Проглотить эту пару варёных картох

Иностранного чуда «картофель».

И назад, в вековую струю уносясь,

Относиться к съестному серьёзно,

И на вертел нанизывая порося,

И едой запасясь паровозной.

Заглянуть за облака

Может, наверх, за облака,

Мне не удастся взглянуть сегодня:

Скрипом оскальзывается клюка

По развороченной преисподней,

Тускло мерцает и гаснет свет

Над разветвлениями тоннелей,

Не заподозренные в родстве,

Мысли, как крысы, ныряют в щели.

Может быть, я не туда иду?

Ноги – не главное – ставить прямо,

Не для меня налилось в саду

Лживое яблоко от Адама,

Не для меня в паутине зла

Муха надежды без сил трепещет…

Люди придумали: «Богу сла…»

«Отче, прости…» и другие вещи.

Даже и бог сотворён людьми,

Всё перевёрнуто с ног на темя.

Просят – спаси, защити, возьми! –

Только всё следуют не за теми.

Страсть однобока, судьба мелка…

Может быть мысленно, без полиспаста,

За недоступные облака

Мне заглянуть, наконец, удастся…

Закопай ружьё

Зелень, яд-трава,

Медный малахит,

Покажись сперва

Через снег орбит.

Через слой времён –

Чародей-трава.

Собирать паслён

Да ромашки рвать.

Распускайся, степь,

Зарастай, курган;

Из семи частей

Состоит тюльпан:

Лепесточков шесть

(Неземной окрас),

Золотая шерсть

Колчедан-бугра.

Не слыхать молитв,

Не видать креста,

Слёз росой облит

Горький пьедестал.

Не тебя ли ждёт

Поминанья холм?

Закопай ружьё

Меж тюльпанных волн…

* * *

Зимы расселись по полюсам.

В будочке щели, дрожит курсант.

Снег, только снег, только ветер вширь.

Ветер твой друг,

Этим ветром сшит –

Испуг.

Змейкой дорожной крутит метель.

Дома дождись дорогих гостей.

Снег, только снег, только ветер влёт.

Ветер твой враг,

Этим ветром рвёт –

Флаг.

Вымпел пощады – твой белый щит.

Малое чадо гранитных плит,

Сломанных крыльев, сердец, хребтов.

Ветер пустых

Искажённых ртов –

Стих.

Белым молчанием в пиках пихт

Движет Луна ущерблённый блик.

Нехотя крутятся жернова

Млечных галактик

Земного шва –

Треск.

Разрываются узы снов.

Крест –

Средостение тьмы земной.

Жизнь –

Единенье древесных пут.

Крест. И на нём астронома

Жгут.

* * *

Зови на помощь, только не молчи,

Не укрывай в сомнении боязни,

С тобою вместе выберем ключи

И просверлим тоннели в протоплазме –

Насквозь, навылет, вектор сохраня

От глянцевых нафабренных буклетов

До тусклого сегодняшнего дня,

С сырым рассветным привкусом таблеток,

С нехваткой кофе или куража

В кустистом разветвлении артерий,

С отчаяньем сгоревшего коржа,

В помойном баке брошенном за двери,

С вращением безжизненных колёс,

Несущих жизни к вечной остановке,

С трагизмом шутки, сказанной всерьёз,

Обещанным дворянством полукровке.

А вектор тем хорош, что – не скаляр,

Вещественно не сладок и не кисел –

Он кисть во тьму макает, как маляр,

Черня пиратством парусники чисел.

* * *

Идиллия прибрежных деревень:

На сто домов три церкви и плотина,

Лавчонка, продающая червей,

Заправка – заколочена – противно,

Что нет работы – в окнах старики,

А молодежь трудиться ездит в город,

По выходным рыбачит у реки –

Её видать, лишь выйди на пригорок.

Там в тишине раздвинулись поля,

Нашло приют пасущееся стадо.

Такой простор, что хочется гулять,

А после выпить чаю с шоколадом;

Поразмышлять о вечном и святом,

И задремать на кресле у камина,

Отгородившись преданным котом

От скользкого Трюдо и карантина...

Изящная словесность

Словесность изящная, вздрогни

От слов, что тебе отведут –

Греметь по оврагам, как дровни,

Врубаться, как прорубь запруд,

Гореть фитилём под иконой,

В запале гадюкою тлеть,

Нести снегопад заоконный

И тайную тёмную смерть;

Вонзаться кинжалом событий

В твою повседневную плоть,

Надеждой несчастных насытить

И сильных сего – уколоть;

Гортанно слагаться в предгорьях

Певуче нестись из низин

И рушиться кровлею горя,

Когда остаёшься один.

Как в мире становится тесно,

Как рвутся к наживе вожди,

Давно обратили словесность

В орудие зла и вражды.

Орудовать словом разящим

Могу, но так редко хочу!

Словесность бывает изящной…

А в жизни изящества – чуть.

Ирокезка

Я забуду тебя, забуду, –

Про себя повторяю веско,

Отпусти меня, жизнь не путай,

Тёмноглазая ирокезка.

Я не тот, я смущаю племя,

Зря помог арбалет настроить,

Отпусти меня, вышло время,

Пока нас не случилось трое...

Я опять убегу, послушай,

Мне колдун показал все знаки,

Я насыплю табак за лужей,

Чтобы след не нашли собаки,

Ты не знаешь меня, я хитрый,

Впрочем, это пойдёт во благо...

Хватит, кончим все эти игры...

Погоди, ну не надо плакать!

Успокойся! И ножик ржавый

Положи. Ну, обсудим трезво...

Ну, иди сюда, обожаю...

Колдуна прикажи зарезать...

Исповедь попутчика

Ловя дрожащий лунный лучик

Через вагонное стекло,

Ты ждёшь, чтоб выслушал попутчик

Твой нарочитый монолог.

С грехами – да, с пороком лени,

Где участь вязкая горька,

Но без подсудных преступлений

И реквизитов ссудных касс;

Слегка с гротеском, чуть лукаво

Ты исповедуешься тем,

Кого несёт змея состава

В одноколейной темноте.

Излив сомнения в беседе,

Облокотясь на столик, ты

Вкушаешь долю общей снеди

И запиваешь водкой стыд.

Наутро, стоя на платформе,

Прощально смотришь на состав

И, обрубив сомнений корни,

Взыскуешь мяса средь поста…

К маме

Зарываюсь лицом в этот запах,

В след твоей головы на подушке...

И в груди не справляется клапан...

И стою дольше прежнего в душе.

В холодильнике черпаю снеди

И твой суп согреваю на ужин.

Я так долго на родине не был,

Что вся память – узлами – потуже.

Сколько ждёшь, столько думаешь – рано.

Всё равно – горячо и внезапно.

Сколько раз в жизни сказано: «мама»,

А теперь остаётся лишь «папа».

Папа рядом. Горбушку намазал.

Я ему – долгожданной находкой.

Мы дыхания нервные спазмы

Запиваем, не чокаясь, водкой.

Улетая, беру дорогое –

Три-четыре картинки на память

От земли дрессированный «Боинг»

В облака устремляется... к маме.

2005-02-12

К папе

Шепчу на русском языке,

Но губы сносит на английский.

Полёт – как жизнь на волоске,

Как голос, спрятанный на диске.

Как длинный перечень имён

Навечно вписанный в блокноте,

Где номера даны напротив

Чернильной прописью внаклон.

Не набирай тех номеров –

По ним уже не дозвониться.

Из жизни вырваны страницы

Порывом ангела ветров.

Но есть последний номер, тот,

Что отвечал в любые ночи.

И что мне перечень пустот,

Когда и он теперь просрочен?

2008-04-18

* * *

К субботе сердце устаёт

людскую боль считать терпимой,

и воскресенье мажет гримом

в расчёте вылечить её;

но ветви в души-облака

пускает новая неделя

и в дрёму утренней постели

уже стучит её клюка;

ты не обязан отворять

прощальный сон, простынный саван,

но этой спутнице чернявой

не по нутру иной обряд,

и ты встаёшь и тащишь плети

висящих рук, грядущих дел,

и кофе горький анальгетик

тебя преследует везде;

но в тот момент, когда, казалось,

нет сил пробить вселенский мрак,

светило – яростный камрад

покажет сдвоенное жало,

и солнца вздутый капюшон

качнётся в такт небесной пляске,

и ты, доживший до развязки,

не огорчишься, что дошёл…

* * *

Казалось проще тридцать лет назад,

Хотя оно теперь намного проще.

Графа о назначении «возврат»

Настырно демонстрировала прочерк;

Вдаль уезжал по ленте чемодан

И выползал за кромкою кордона,

Ломалась свыше данная черта

Твоей привычной линии ладонной,

Дробились в пух, неслись в тартарары

Привычные для местности устои,

Судьбу сменяли правила игры,

И это было самое простое.

Забыть – не сможешь, лишь оставить тлеть,

Маячить в толще памяти врождённой,

Вариться в этом адовом котле

Полуночной заботы и подённой,

До дурноты, до тяжести руки

Судьбы тебя сдержавшей от ошибки,

До дёсен приснопамятной пурги,

Срывающей все лычки и нашивки,

До сладостного термина «простор»,

До чистоты вбираемого грудью

Неведомого воздуха, цветком

Качающим кувшинки на запруде…

Все позади, что счастливо сбылось,

Всё впереди, что сбыться не спешило,

Квадратное скривилось наискось,

Овальное расплющилось фальшиво,

Всё длинное уже накоротке

С коротким, приблизительным и хрупким,

И только тлеет в слабнущей руке

Набитая историями трубка,

Ты начисляешь сам себе года

И сам кладёшь в камин свои поленья –

До той последней участи, когда

В глазах угаснут контуры Вселенной.

* * *

Как днём неразличимая луна,

Подавленная солнечной короной,

Ты есть, но совершенно не видна,

Лишь я твоим сиянием затронут.

Ты подразумеваешься как плеск

Волны, когда я странствую по суше,

Как зеленью раскинувшийся лес,

Когда песками жадными задушен;

Как кошка, стерегущая маршрут

Мышиных троп в запущенном амбаре,

Как не раскрытый ветром парашют,

Как будущий в немилости боярин;

Как музыка, готовая слететь

С задетых струн возлюбленной гитары,

Как искра, уготованная тлеть

Источником грядущего пожара...

Я знаю – ты мне снишься по ночам,

И озорно, и вроде бы печально,

Прообразом таинственных начал

И откровений грёз первоначальных;

Я знаю: ты всё время где-то есть,

Пусть не встречал, как сказочную птицу,

Но это гонит смерть, беду, болезнь –

Живу, чтоб не пришлось разубедиться.

* * *

Каких ни встретишь – маленьких и злых

Пренеприятных гномов или троллей –

Порочных связей сложные узлы

Растут и размножаются в неволе:

Их разрубаешь, едешь за моря,

И новых уз запутываешь связи,

И не кричишь: «Да здравствует, уря»,

И в чистых ботах входишь в море грязи;

Опять твердишь: «За что её любить?»

За то, что там терпела совесть наша?

И оттого решились переплыть

Канавку неглубокого Ла-Манша?

Но продолжаешь думать и жалеть

Все палочки в линованной тетради,

Сосновый лес в подсоченной смоле

И вкус маслят в сопливом маринаде.

Квота на вольнодумство

1 (Сбивчиво)

Ночью светило уже не слепит,

И, раз не всё ослепло,

Остановись посреди степи

На полпути к пеплу,

К золе,

Ночью Вселенная ближе к земле,

Днём эта близость стыдится света,

Если, конечно, ты – существо,

Не ракета.

Да, отмени свой кросс

И подумай.

Не торопясь, всерьёз,

По-умному.

Что от тебя могут хотеть

Высоко-горние силы,

Для чего держат твою клеть

Запертой этой дилеммой,

Есть или нет порядок вещей

За оболочкой тленной,

Где та игла без которой, хилый,

Не мог помереть Кощей?

Тянешь свой долгий срок

До тех пор…

Воз волочишь, как мерин,

Там хотят, чтоб ты стал «капо»,

Чтобы в это «там» поверил.

Если приблизится сей итог

На толщину пера –

Плёнка проявлена, ты под пятой,

Можно теперь умирать.

2 (Организованно)

Я присвоил квоту небесную,

Где не верить даётся право,

И старательно соболезную

Тем, кто вставил бога в оправу.

Неизвестно, когда всё кончится,

Впрочем, есть у меня догадка:

Одножизненная подёнщина –

Это просто такая облатка:

Как поверю в устройство вышнее,

Оборвут провода со мною.

С трепетанием и одышкою

Остановится сердце земное.

3 (Упрощённо)

Я присвоил безбожную квоту,

И бессмертен, пока не верю.

Я не знаю, как это работает,

Выживаю улиткой в прерии;

Знаю только – поверю, поддамся,

Словно в ноги к скачусь по ковру,

Унаследую это адамство

И, бессмертность утратив, умру.

Киев

Родная мать российских городов!

Любовь сильней, когда живётся порознь.

Теперь мы в гости ездим за кордон,
С доплатой за питание и скорость.

По ком звонил исчезнувший обком?
Кого учил, как верно держат вилку?

Мир делится на сало и бекон,
А выпивка – на водку и горилку.

Да нам хоть что для храбрости налей.

Не комсомольцы – паства в божьем храме.

От всей души молюсь за «москалей»,

Чтоб они были более «хохлами».

Чтоб ощущали родственную ветвь

Не только нефтяным трубопроводом,

А как не подчинённые Москве,

Единого народа воеводы.

Как те, кто помнит сброшенных в забой,
Чьи родственники сгнили в Бабьем Яре,

Кто, заслонив единственным собой,

Обуглился в чернобыльском угаре.

Где близко до Днепра ли, далеко ль,

Его водой замешана скульптура...

Здесь до сих пор хранят Най-Турсов кольт,
На случай, если явится Петлюра.

2007-08-28

* * *

Кингстон, Онтарио – многих озёр кингстон.

Днище сосуда, река вытекает – краник.

Хрустнула льдинка – салатного дня крутон –

От наводнений земля сберегла на крайний.

Ветер – на берег с озёрных широт проник,

Снег налетел, городской натюрморт заляпал.

Шаткой походкой по городу брёл старик,

Ветру противясь, надёжно держась за шляпу.

Воды сужаются, вместо озёр – река.

Слева Канада, а Штаты всегда направо.

Те же сужения в жизни у старика:

Слева – нет денег, а справа – болят суставы.

Только вперёд, перекатами, к плёсу плёс.

Что нам ветров и последних путей единство?

Нам этот год нищету Рождества принёс.

Ветер. Старик. Ледяная ловушка. Кингстон.

* * *

Когда закат застанет голоса

На хорах именных аудиторий

Когда на патентованных часах

Минутный штрих покажет строго вверх,

Радетель канонических историй

Отпустит грех,

Освободив движением руки,

Почтительно мрачнеющее стадо,

Сотрёт с доски

Нелепый лозунг, пламенный призыв,

Составленный по правилам, как надо,

Уложит отслужившие азы

В портфель, защёлкнет лаковые пряжки,

И поплывёт, нахохлившись совой,

Лишь сердце не научишь по бумажке –

Оно обмякнет лоскутом батиста

И грохнется на камни мостовой

Бескрылая душа пропагандиста…

 Колядка 

Пивали вприглядку,

желали вприкуску,

слагали колядки

по памяти русской;

бежали вприпрыжку.

платили в рассрочку,

девчонки мальчишек

рождали в сорочках –

на счастье.

На долю.

На терпкую участь.

На троечку в школе

и хватку паучью.

Летучую рыбу.

Плавучую птицу.

Которых могли бы

держать в рукавицах

от раннего горя –

до позднего счастья,

карабкаться в гору

и с небом встречаться. 

Конкорд

Не так как другие – и дальше, и выше,

Особый уход и особые ставки:

Одни надрывают последние грыжи,

Другие рассудят: слоны или шавки.

Но стоит хоть раз на пороге запнуться

И пламенный хвост расплескать на поляну,

Ты станешь опасным летающим блюдцем

И волны финальных репрессий нагрянут.

И снимут, и втопчут и выедят корку,

И гулом ответит печальная полость,

Твою скорлупу водрузят на подпорку,

Чтоб знали потомки, как сердце кололось.    

* * *

Красивая рыба - печальная

И плавная, и напевная.

Такую встречают случайно

В сутолоке повседневной.

Волною обдаст плавниками

И скроется махаоном.

А ты всё таскаешь камни

В процессиях похоронных.

Плюются секстины в трубах

Сквозь медные рты большие.

Наёмники в тканях грубых

На мокром ветру фальшивят.

Случайная фальшь, случайное

Созвучие свойству плавать.

Любовь - долгота звучания,

Синоним понятия «плавность»...

Кулак в небо

Были, были учителя –

поучали, шипели,

обезвреживали дьяволят,

облачали в шинели;

мог же ты промолчать

знал, что по шее двинут,

высунулся, каланча,

чувяк мордвинов.

Сопли теперь мотай,

хнычь и в углу дуйся –

вызовут на партай

с ёжиковой шуйцей;

ладно, забудь, брось,

сплюнь, разотри туфлей,

только один вопрос

есть до тебя, муфтий:

Слушал бога в себе, лез

в душу своей избы,

пусть все говорят «собес»

или там «кегебе»,

им – чтó пел потайной хорёк,

отличное от твоего?

Не укради, а не то – упрёк,

не заводи скво,

или что – у них бог другой

или антенны – хлам,

или забит молитв ерундой

каждой души храм?

Нету, пожалуй, искры святой

в набожных молчунах,

в этих чинах,

под новой фатой,

сытостью сдавлен страх

не удержаться, сойти с пути,

навзничь раскинуть крест;

да, ты – боишься уйти слепым,

но принимаешь перст,

бьёшься и бьёшь, утираешь кровь,

пачкаешь ей зенит,

колокол – гулкий пустой гроб –

не по тебе звонит;

даже и сгинешь – не по тебе

кóлокола утопия,

в пастве жестокой – не бог – ребе

слепо размножен в копиях.

Бог бы – в тебя, в эту хлипь, в боязнь,

только ты дверь – взахлоп,

не признаешь его – мысли грязь

выкинул – барахло;

он умудряется выживать

в тех, кто не верит, как ты,

в павших под каменные жернова,

в тех, кого след простыл;

верят они, а в них его нет,

он в тебе есть – ты глух,

как он бессилен меж двух монет

выбрать одну из двух!

Так и уходят года, века

мелко посеяны споры,

да ещё сносит с материка

почву в каждую бору:

негде растить насущное просо,

хоть трепещи от гнева,

так и помрешь, дьячок,

с вопросом,

тыча кулак

в небо.

Лазанья

Почему эта женщина смотрит твоими глазами...

Под зонтом ресторана, за нежной тюльпанной каймой,

в серебристом судке на столе остывает лазанья,

и нетронутый кофе пускает последний дымок.

И упрямая складка и стрижка «косые височки»,

прямота этих плеч и округлые формы груди

освещают, как лунная лампа безоблачной ночью,

и ты чертишь свой круг и бормочешь – творец, огради...

Но мгновенье ушло... и лицо теперь кажется грубым,

певчий ангел решительным жестом сдвигает покров,

и вонзает в лазанью большие здоровые зубы,

и течет по губам помидорная алая кровь.

Лето – пламенная река

Всё же вылупилась из туч

Солнца жареная котлета,

Прорывая дождей кисту

Постучалось к апологету –

Лето,

Лета,

О лете, – звук

Образ, виденье да причастье:

Жди, когда ещё назовут

Одуванчиками горчащей

Спорной истиной всех полян –

Расстилаться, когда не просят,

Укрывая от ран покоса

Каждый выкошенный изъян.

Выстрел в лето,

Мечта о лете

Столько сбудется раз подряд,

Сколько циферок на билете

Пропечаталось с ноября,

Сколько вычеркнул прошлых зим

В расписании летних спячек

Врачеватель больных верзил

И отдельных господ незрячих…

Сколько выброшено тепла

Из галактики в атмосферу,

Сколько раз погрозил кулак

Виртуальному Люциферу,

Сколько дьявольщин с языка

Унесётся – сломалась прога:

Лето – пламенная река.

Вдаль от дьявола. Вширь – от бога.

Липы в июне

Рождается липы цвет:

Июнь подошёл к концу.

Ты в липовом большинстве,

Как ветер степной, гарцуй.

Кружись паутиной тайн

По разным концам Земли,

И в трепете птичьих стай

Вдыхай эту сладость лип.

На ветра удар в лицо,

На вдох первородных сил

Надежда твоих птенцов –

Тепло неземных светил.

Так часто подводит плоть

И крылья не служат всем

И хочется уколоть

Кривым остриём морфем.

Но липовый цвет повис,

Заполнил твою гортань,

Себя растворил в крови

Живым серебром добра;

Иди и вдыхай тепло,

Надежду на тёплый дождь –

И чувствуй небес наклон

Туда, где не каждый вхож…

Лосось в томате

Меняются вкусы.

Консервы «лосось в томате»

Мне нравились меньше, чем корюшка и камбала.

Теперь рассуждаю, как опытный старый прагматик,

Что вновь бы отведал былого консервного зла.

Китайской тушёнки, простого венгерского лечо,

Зелёного сыра, больших маринованных слив…

Доступно теперь размещать организм человечий

По всем эпизодам известной по книгам Земли.

Но времени мало на все полюса остаётся:

Проткнула минуты секундная стрелка насквозь;

Простясь на закате с угаснувшей рыбиной солнца,

На кухню иду и готовлю в томате лосось.

* * *

Лучшее с нами уже случилось:

Встретились, и не дай бог расстаться.

Время – полёт, а судьба – пучина

Из несговорчивых ассигнаций.

Да, не бывает любви опасней.

Нет, не случается страсти злее.

Только она всё равно не гаснет,

Не рассыпается, не болеет,

Лижет огнём, не сжигая в уголь,

Предупреждает терновой веткой,

Словно спокойный кудрявый пудель

Сон сторожит до ворот рассветных;

Не разжимает своих объятий

И не дрожит на ветру лучиной,

Мы привели небеса к растрате:

Всё невозможное – получили…

Любить и надеяться

Очень просто:

Ждать и верить в свою весну.

Как надеется малое деревце

До подснежников дотянуть.

Как летит, разогнавшись, стая,

За неведомый горизонт,

Как ведёт её цель простая

И соперничает с грозой;

Как идут в икромёт лососи

Против воли реки в надир,

Как уверена каждая особь

В этой цели смертельных игр;

Как гудит, насыщаясь соком,

Белоствольных берёз стена,

Как наполнена всем высоким

Невещественная казна;

Так и ты, отряхнувши зиму

В талых страхов водоворот,

В каждом мартовском «эксклюзивно»

Начинаешь весенний год.

* * *

Любуется жабрами и чешуёй,

Таскает торпедой по воздуху,

Ей рот разевает и любит её,

Готовя к посмертному отдыху;

Изгибом хвоста, плавника лепестком

Опять поминает живую,

А после, наполнив купель кипятком,

В глаза помутневшие дует.

И будет уха за пятнадцать минут –

С горошками перца, с лаврушкой,

А мысли сомнительные придут,

Когда головой на подушку…

* * *

Между югом и севером есть островок небольшой,

Между жизнью и смертью лежит промежуток потоньше,

Ограниченный временем, вечной зовётся душой,

Только вечность его неизбежно горчит от подёнщин;

От пощёчин, погодных нелепиц дождей и ветров,

От измен ежедневных вертлявой удачи поджарой, –

Наш недуг разрушенья – постройка великих костров

Наш обет вычитанья – сложенье крестовых пожаров;

Наше тёмное прошлое нечет меняет на чёт,

Наше тайное завтра от этого злее сегодня,

Наш итог занесён и несётся, сужаясь, пращой

И уносит сомненья решаться на дне преисподней.

Но и там есть и север, и юг, и ничтожный зазор:

Нужен точный расчёт на вращение дьявольской сферы –

Промахнётся пространство чешуйчатой скользкой гюрзой

И откроется завтра в огне полыхающей серы.

* * *

Мечет мечеть,

мачете машет,

кокон костёла -

костями павших;

кирха кряхтит,

искривляя камень,

храм о пяти

глав над Соловками,

колокол выгнутый,

многобокий,

выпуклой гирей

звонит о боге…

Гулом

наполнена

благодать.

Бог – это горе.

Надоедать.

* * *

Мне не хватает терпения – я плохо играю в шахматы.

Скучаю от ширпотреба писательского сочинительства.

Смотрю в телевизор недолго, потом отползаю, трахнутый.

Мне хочется от несуразности отмыться или остричься.

Люблю составлять маршруты и длинные путешествия;

Планировать точные схемы и, смело от них отступая,

Встречать-провожать светило медленно и торжественно –

Вдоль горизонтов каменных и облачного припая.

Люблю за грибами в чаще сквозь ельники продираться,

Отмахиваясь привычно от оводов и комаров,

Стесняюсь внимания публики, лозунгов и оваций,

И чувства свои размениваю на выпивку или кровь.

Мне больше с тобой достанется и времени, и дороги,

И красок неописуемых гейзеров и соцветий:

В долине святых источников пасутся единороги…

Мы к ним отправимся вместе. Завтра же на рассвете. 

Мы прощать ничего не обязаны

Мы прощать ничего не обязаны

Заскорузлой рутине событий:

Душат газами

И указами,

Метастазами

Прежних войн,

И кроваво-молочный сбитень

Липко тянется за тобой.

За сурепкой в крестах соцветий

Прут кладбищенские окопы

Не советуй

Втирать пиретрум

И перпетуум

Латать с утра, 

Кольцевой беготне Европы

Не поможет твоя игра.

Толпы новых причудоверцев

Хлынут в старые переулки,

Эти перцы

Засядут в Мерсы,

Хлопнут дверцами –

Не хухры,

Понадкусывают все булки,

Дожидаясь на них икры.

Не прощай, да судить не радуйся,

Не отвертишься, будешь помнить

Спектры радуги,

Воды Ладоги,

Небо синее над страной

И простой уголок укромный,

Уворованный сатаной.

* * *

Мы путаем «ваши» и «наши» –

Москву, Тель-Авив и Нью-Йорк;

История пьянки вчерашней

Саднит, как блокадный паёк.

Мы верим не сразу и трудно,

Поверив, не можем проклясть,

И паспорт в кармашке нагрудном

Болит за советскую грязь.

Мы смелы, умны, многолики,

Но в стаде – заблеем козой.

Хотя понимаем – политик

Не смеет вести на позор!

Но терпим общо и смиренно –

Не пачкать же руки самим.

Кто хочет – включайте сирену,

А мы, так и быть, подсобим.

И, может быть, так нам и надо,

Но не продаём за гроши –

Позорище русского стада,

Порядочность русской души.

* * *

Мы, не знавшие конца и начала,

Мы, чья грудь необъяснимым полна,

Подходили к берегам, где рычала

И дробилась об утёсы волна;

Выносила мишуру и обломки,

Отторгала чужеродную ткань,

Мы стояли у клокочущей кромки

И смотрели алкашами в стакан

Воля времени воздвигла границу

Недоступен вольный парус косой,

И ещё – нельзя из моря напиться:

Воду связывает горькая соль.

И значительней, чем небо и суша,

Океаны поглощают миры,

И вползают в обнажённую душу

Плавниками любознательных рыб.

На Трафальгарской площади ремонт

На Трафальгарской площади ремонт.

В лесах, как в клетках, каменные лёвы.

Зачем их обездвижили тюрьмой,

ведь не такие, кажется, гулёны?

Полночный город светит натощак.

Полукольцо дороги – знак вопроса.

Вон полицайка катит, вереща,

К массивной серой глыбе Чаринг-Кросса.

Большой автобус важно, как индюк,

Лавирует вдоль кромки парапета.

А то завоет, вырвется, и вдруг

забрызгает фонтанчиками света.

А в центре – тьма, ремонт, и нет огней.

На чёрной свечке Нельсон мраком соткан.

Он вознесён, но и прикован к ней,

как судия над жизнью беззаботной.

Друг друга держим за руки, сполна

вобрав в себя мистическую сцену.

И циферблат далёкого Биг Бена

Нам катится навстречу, как Луна.

2006-03-29

* * *

На воздух – из воздуха – в воздухе над

Землёй – под землёй – на земле,

Один – одинокий – единый – одна,

Крылом – у крыла – на крыле;

Из облака – облаком – на облаках,

Навечно – навек – навсегда,

Кипит – накаляется – накипь – накал

В воде – у воды – как вода;

Дневной – ежедневный – дневальный – на днях,

Седая – седой – у седин,

Ты крыльями по воду машешь одна,

И я над землёю один.

На небе никто не забыт

Мы вброшены в мир параллельных долгот,

На всех перекрестиях карт;

На вес исторических вех и долгов,

На плаху языческих кар,

На меру вины, отведённой судьбой,

И плату бессовестной лжи;

Нам ночью не снится просвет голубой

И лес, где дорога бежит.

Встаём в темноте и ложимся – темно,

Нет времени вырваться в свет,

Поесть и свалиться усталым бревном,

Покой подарить голове.

Не пение птиц, а насмешливый грай

На наше доносится дно.

Мы лишь потому полюбили свой край,

Что лучшего нам не дано.

Вцепляемся насмерть, вгрызаемся в кость,

Зубами за провод держась.

Покорно страдаем, отходим легко

От яда, свинца и ножа.

Иным оставляем спасения путь –

Взлететь до высоких орбит.

И шепчем, навек уходя: «Не забудь!»

На небе никто не забыт!

На острове Пасхи

На острове Пасхи живут истуканы

По тысяче с лишним живут…

Глядят, как ныряют с высот пеликаны

В морской глубины синеву;

Им не было дела до высекших кирок

И кварцевых острых долот,

Там каждый из них оставался кумиром,

Властителем этих широт.

Потом, оглянувшись, ушли на потребу

Все идолы, как муляжи,

Но смотрят спокойно в летучее небо

Любители долго прожить.

Их топот не слышен, их вдох незаметен –

Застыли, как есть, на посту,

Меж ними проходит на раннем рассвете

С отарой неспешной пастух,

И голоса им добавляет свирелью,

И льётся небесная трель…

Им твёрдая почва дана колыбелью,

Их сборище – есть колыбель.

Их скульптор безвестен, их мастер безличен,

Как братья все схожи лицом –

Глядят безразлично на рыбок и птичек,

На преданных и подлецов.

Их ветер и дождь ни ласкают, ни ранят,

Им нет и не будет оград.

Задумайтесь, люди, о верности камня

На службе у времени врат.

* * *

На старые улицы, шумные пьяцца,

На горы широкой кости,

Я может, уже не сумею подняться,

А ты ещё сможешь взойти

И лечь на краю опорожненной бездны,

Как мудрый усталый орёл. 

Глоток или выдох – пускай бесполезный –

Частица твоих альвеол.

О, божие птицы, о, вещие Мойры,

О, трещина наших судеб!

Мы так же от слёз и раскаяний мокры,

Мы так же страдаем за хлеб.

И там, где краснеет закатное око

И камни скребут якоря,

Я руки вложу между небом и роком,

Свершив вожделенный обряд.

Мне тоже прилично плеснуло за тридцать,

И роком заносится плеть –

Я вряд ли сумею сюда возвратиться,

А ты ещё можешь успеть.

* * *

На улице ноль,

И снежная моль

Витает в шкафу кварталов.

Нам с прошлой весны

Такой белизны

Клинически не хватало.

Пускай будет снег

Для всех картотек,

Что пишет синоптик-свинтус;

Наступит зима

В лесу и в домах,

И ноль перейдёт на минус.

Всех капель полёт

Расплющится в лёд:

Давление, пульс, – зубцы все –

Скачки изобар

Неважный товар.

Синоптик, сотри все цифры!

Пусть белым в глазах

Сочится бальзам

Грядущей зимовки длинной –

В канадском шкафу

Отменно кайфуй

Без запаха нафталина!

Награда встречи

На грусть на груз

на гальку денег

награда встречи

глина форм

лепнина тонкого предплечья

аптечный запах

дискомфорт

летящий жест

на пирс

на пирсинг

по крышам жести

в медальон

конец сезона

осень изверг

веснушки листьев рвёт в объём

кипящей гавани Одессы

вослед

каштанами соря

походкой польской стюардессы

в разлучном небе сентября...

* * *

Над холодной Невой, над застывшими плюхами льдин

Ветер прошлого дует, меж прядями наших седин,

И времён благородство на фоне дворцов и мостов

Поразит инородца и прочих приезжих юнцов;

Их копытами втопчет в древесных проспектов торцы,

Шоры выдаст и вслед за собой проведёт под уздцы,

И, нацелив глаза на блестящий игольчатый шпиль,

Пронесёт по морям через бури и масляный штиль.

Так же будет светить эта тонкая яркая грань,

Чтобы чёрную ночь бледноватый рассвет не украл,

Ну, а если вдруг – буря, и все вы пойдёте ко дну,

То, как преданный шкипер, и я вместе с вами тону;

А теперь, когда долгий закат расцветает, багров,

Так желанно тонуть в этой горечи подлых миров,

И на крышке часов – на граните финальных могил

Написать – было время, и я просветлённый ходил;

И гордился, ступая на мокрые лбы мостовых,

Что я помню вас, мёртвых, ещё оставаясь в живых,

Кто бродил и вливал свою радость и горе, и боль

В это горло судьбы, этот горький балтийский люголь,

Что течёт в нас от смысла суровых деяний Петра

Через вечер и ночь до белейшего гимна утра,

Отводить заставляя от встречных прохожих глаза,

И желать невозможного – просто вернуться назад.

* * *

Надо договариваться с небом,

Потому что нету неба выше,

Потому что небо платит снегом

За цветенье крокусов и вишен.

Потому что небо каждый мальчик

Ощущает лётчиком-мужчиной,

Потому что жизнь уходит дальше

Детского не взятого почина.

Мы, земные, ведаем небесным,

Мы всегда стремимся чем-то ведать,

Но каким же выглядят гротеском

Все над мирозданием победы.

Мы – в пути по коридорам квеста

С результатом «вечная финита»,

Нас утробно тянет в это место

Силой стопудового магнита.

Мы жрецов налаживаем в храмы,

Говорим и думаем, что верим,

Но напоминают божьи раны

Храмов кровоточащие двери.

Потому – не каждая потреба

Требует махания  кадилом…

Надо договариваться с небом,

Чтоб оно подчас не подводило.

* * *

Насекомое решеткой радиатора

Переносится к разряду насекаемых,

Словно хлеб на кромке жёлоба покатого

Остаётся располосанным, когда его

Разрезают параллельными пластинами,

Брызжа крошками с горбушек или корочек –

Так жуки хрустят надкрыльями хитинными,

Если их раздавят дизельные сволочи.

Так и слово, по слогам произносимое,

Постепенно перейдёт в произнесённое:

Прорастёт как неизбежное озимое,

В глубине настигнет тягостью кессонною.

Мстить ли каяться – тягучее брожение.

Наказание морально наказуемо.

А угроза изречённая скаженная

Обернётся непростительным сказуемым.

* * *

Начинается март,

Чтобы стало смотреть в небеса

И теплее, и малость ещё безразличней…

На пробор расчесать

Свою жизнь в пожилых волосах,

Чтоб она заметалась,

Забилась в ловушке по-птичьи.

Разлетятся птенцы

Перегретых распущенных солнц,

Облака обновят и распустят по траверсу перья,

Кто родился певцом,

Не сумеет прожить без канцон,

И срывает с небес

Золотых голосов недоверья.

Продолжается то,

Что давно называется «март»,

Что давно понимают метели, наяды и птицы;

Не впадайте в азарт,

Толкователи судеб и карт:

Нам ещё суждено

В предпоследний рефрен возвратиться.

* * *

Не взрослейте, дети,

Просыпайтесь в сказке,

Там спокойно светит

Голубой фонарь;

Шоколад в буфете,

На снегу салазки

И на зимнем небе

Сырная луна.

На руках у мамы,

На коленях папы

Ехали по кочкам –

Провалились, бух!

Век бы тыкать гаммы

Да по лужам хлябать,

Деточкам-сыночкам

Оседлать судьбу.

Не кончайся, вечер,

Повторяйся снова,

Продолжайся вечно,

«Днём сурка» пребудь;

«Время не излечит,

Не простит плохого!» –

Таракан заплечный

Истоптал всю грудь.

Не настанет вовсе

Золотое время –

Поиграть на флейте,

Выйти с мамой в сад:

Запугают волки,

Обкусают стремя…

Дети, не взрослейте –

Нет пути назад…

* * *

Не видим, не знаем, но чувствуем голос внутри,

Зовущий встречать изумлённо внезапные факты,

События тянутся длинным проспектом витрин

И дарят рождения, свадьбы, долги и инфаркты.

Пытаемся строить, совсем не пытаясь понять,

Всегда игнорируя слабенький голос снаружи,

А после страдаем, беснуясь во власти огня,

Стремимся построенное поскорее разрушить.

И всё бы пускай, как из кубиков детский каприз,

Хотя б ежедневно, всегда, за неделей неделю,

Но бьются секунды, как ночью в стекло упыри,

Не ведая цели, к которой при жизни летели.

И солнце взлетает, как ветром подхваченный лист,

В пустынное небо без признаков бога и чёрта,

И там, где барашки стальных облаков улеглись,

Наш дальний предел затяжными дождями зачёркнут.

Не загадывай наперёд

Не гадай, пожалуйста, наперёд.

Случай врёт и судьба, как цыганка, врёт.

Сколько в чёрные ей не смотри глаза,

Всё равно не решится ответ сказать.

Да не знает сама, да и что ей знать,

Ведь секрет – казна и запрет – казна.

Лучше так – по течению, но с веслом,

По металлу чернью и хлам на слом.

На подушке ватной затих дракон

И пустой гранёный лежит флакон.

Только капля яду коснулась губ –

Я рядочком сяду и помогу.

Так и выйдет, как скажешь по кривде карт,

И диез заменится на бекар,

Понижаясь тоном придёт бемоль –

Откликаться стоном идти самой.

Или мне – за тебя – попросить – кого?

Не решу седеющей головой…

* * *

Не одиночество – уединение.

Разница есть… не тебя, а ты сам.

Изредко кажется, будто бы с нею я

Доски смолю и крою паруса –

Прочь от навязчивых чаяний общества,

Пристальных бдений в соседскую щель;

Я не участник, когда они корчатся

В поиске, в общем, ненужных вещей:

Нет в лексиконе достойных эпитетов

В мире никчёмных услуг бытовых,

Там, где терпенье до края насытили

Стоны сиротства и слёзы вдовы;

Всё неизбежное просто, как в «Маугли»,

Второстепенное пышно и зло

И норовит утащить тебя за угол,

Чтоб и с тобою такое стряслось,

Чтобы не мог обходиться без золота,

Чудо-оружия или пилюль.

Капсула чистых деяний расколота

Стадом безмозглых двуногих чистюль…

Не терять ощущение дна

Как стемнеет, зажгут фонари.

Станет поздно – и вовсе погасят.

Сосчитаешь остаток на кассе

И защёлкнешь замок на двери.

Побредёшь потихоньку к себе,

Поднимая и ставя подошвы

На квадратные клавиши прошлого –

Оркестровые ямы в  ходьбе.

Будет паста и тёплый чаёк,

Будут две карамельки вприкуску,

Можно выключить эту нагрузку

И подняться к себе в уголок,

Разложить на диване листы

Перечёрканной белой бумаги

И лошадкам судьбы-работяги

Предоставить возможность остыть.

Ничего, что наутро часы

Наполняют заботой рейсфедер,

Ты об этом заранее проведал

И вступил в профсоюз для босых.

Изоляция стелек нужна,

Как перчатки на службе хирурга –

Ты же хочешь, ступая упруго,

Не терять ощущение дна.

Скачут лошади букв и артерий,

Наполняя житейский каркас,

По небесным леса бухгалтерий

И кубышкам оставленных касс.

И вверху, где цветущая арка

Разгорелась до слова «петух»,

Удалённые звёзды неярко

Презирают земную тщету.

Презираешь и ты свою кассу,

Своё завтра и скучную дверь,

И живёшь для ночей Волопаса

И созвездия «Ласковый зверь».

* * *

Не увозим шампунь из отелей,

Мыло в лайнерах мы не крадём,

Наши бедные дни пролетели

Канарейкой в оконный проём;

Наше «право» сменилось на «лево»

И обратная смена претит,

Нам не надо ни зрелищ, ни хлеба,

Мы их можем сполна оплатить.

Но не выкупить прошлых и павших

Ни времён, ни людей дорогих –

Подкатился курчавый барашек

И, разбившись о камни, затих.

А в окно обретённого дома,

Завернувшись в старинный шушун,

Канарейкой янтарного стона

Залетит атлантический шум;

И базедова юность, нон грата,

Первородных иванов купал,

На раздвоенных перьях фрегата

Промелькнёт у тропических пальм.

* * *

Небо открыто для тех, кто с нами

Смотрит на звёзды в надежде, что

Если цунами,

Нас пацанами

Изобразит легендарный штоп:

Вышивка, вязь, решето, плетёнка, –

Не добежали мы до горы –

Рвётся, где тонко,

По перепонкам

Липкой смолой затрещат костры,

Землю на кладбище согревая…

Не подходи к костровищу, волк.

Нет каравая:

Вошь полковая

Не утвердила свой статус кво.

В небо – так мы до сих пор готовы;

Падает – пусть, на вихры и лбы,

Фок на гитовы,

Отдать швартовы –

Не распыляемся на мольбы.

Радуга – свойство калейдоскопа –

Знать бы, к чему приведёт в конце:

Вместо потопа

Будет синкопа,

Если на завтра смотреть в прицел.

Свет создаёт чистоту и тени.

Синь оттеняет земную грязь.

Люди в Армении

Не на коленях.

Так небеса о вас говорят.

* * *

Небо открыто звёздам и хладу,

Листья летят по уснувшему саду,

Ночь растеклась от краёв до краёв –

Осень за окнами входит в глиссаду:

Город, селенье, район…

Сонно пустуют под небом дороги,

Месяц висит, несуразно двурогий,

Ветер поёт однозвучный аккорд, –

Учит, зубрит, повторяет уроки

Глазом своим светофор.

Утро настанет, подобное гимну,

Ночь заглушается солнцем, взаимно

Мстя за вчерашний вечерний заход,

Падать ему над ландшафтом равнинным

Камнем за западный холм.

Всё же, пока не очнулось светило,

Ты напитайся кромешною силой –

Жрец и спонтанных комет господин,

Вызнай, что будет и вспомни, что было,

С небом один на один.

* * *

Небо южного полушария –

Незнакомое небо южное;

Если черти нас не изжарили,

Мы, наверное, с ним подружимся.

Здесь не светит звезда Полярная

И не льёт из ковша Медведица,

И в полуночи по-халявному

Южный Крест потихоньку светится.

И Луна, поражая фазами,

Почему-то растёт навыворот,

И комета стотыщеглазая

Не спешит угодить за шиворот.

Ничего, подойдём к экватору

И законы небес наладятся,

Мы вернёмся домой богатыми

На диковинные желания.

Нежность Вселенной

Губы Вселенной – ветер в долине,

Тени протянутые к костру,

Клики над скальным гнездом орлиным,

Горечь от жимолости во рту,

Ртуть тяжелеющих вод залива,

Чайки, презревшие хлад зимы,

Зелень бледных листов оливы,

Подобострастность плодов хурмы…

Речи вселенной – реки по руслам,

Чувства ответные, что щемят,

Если не можешь смотреть без грусти

На невостребованных щенят.

Эти эмоции – соль природы,

Перец надежды, любви шафран,

Это – без броду соваться в воду,

Не уповая на свой экран;

Ждать и приветствовать вольный воздух,

Лепет рассвета, заката дух,

Видеть в затмениях, снах и звёздах

Ориентир на свою звезду,

На лепестках созерцать росинки,

Вслушиваться в разговор чудной

Между маслятами и корзинкой,

Между косильщиком и копной.

Сам бы с собой говорил полночи,

Днём наступающим – до темна,

Всей шириной неземных обочин

Млечного бледного полотна,

Так бы глотал эликсир целебный

Долго, что времени отвели, –

Нежность отпущенной мне Вселенной,

Ласка и горечь её Земли.

* * *

Неизвестное… воротит с души…

То заглянет, то отступит во тьму.

Вроде славно, что ты вырос большим,

Но решать придётся всё самому.

И какой учить сегодня урок

Из назначенных пятьсот сорока,

И куда уходит ночью добро,

Если ненависть течёт с потолка,

И зачем горит задумчивый свет

Под настольным раздвижным колпаком,

И зачем тускнеют искры планет,

Если выйдешь посмотреть на балкон.

Сколько дней в году – и столько проблем

Возникает, но никак не решить.

А судьба настырно ткёт гобелен

Под обыденным названием «жизнь»…

Всё растает как крупинка драже,

Время кончится и глупости с ним.

И девчонка на шестом этаже

Улыбнётся и опять позвонит…

Неожиданность первого слова

Словно крах ножевого разлома,

Как спасительный звук для глухих, –

Неожиданность первого слова,

Неизбежность последней строки.

Это доля твоя, это – мука,

На сакральной заре соловей,

Колдовство утончённого звука

Отдаётся в твоей голове.

Но не свыше тот звук, не надейся,

На вибрацию связок творца:

Ты же сам осудил лицедейство

И внушил небосводу мерцать.

Это внутренний твой беспорядок

Сам с собой заключает пари,

Вынуждает к разрыву снарядов

Одному тебе слышимых рифм;

Удивляешься – невероятно,

Что не слышно речей с высоты:

Наверху – только белые пятна

И объём мировой немоты.

* * *

Несовместимость инея и трав,

Луны и солнца, пламени и веток,

Защитное восстание нутра

Слонов от нападающих левреток –

На долгий путь, на маленький привал,

От липких рук приятно только мухам,

Планета кособока и крива,

И не везде её приятно нюхать.

Случиться может то, что ни к чему

Хорошему не приведёт героя:

Нарвёшься на прокисшую корчму,

Уснёшь один, хотя ложились двое;

А ночью донимают комары,

Матрац скрипуч и выключен кондишен,

А ты несовместим с огнём жары,

И даже без жары для всех излишен!

Всё невпопад, и холод, и тепло,

Любой посыл встречает антитезу,

Любой подъём срывается в уклон,

Любой бемоль сменяется диезом;

И чёрных клавиш с белыми контраст

Устроен потому, что так хотим мы,

Противоречий полон весь кадастр,

В нём даже мы с тобой – несовместимы!

* * *

Но нам-то нет

привычных лет

и нет протяжных зим,

мы успеваем на обед

и по морю летим.

Ползём на холм

волны глухой

и вниз слетаем - ах!

и страхи стали чепухой,

и брызги на губах.

Идёт, полна,

в зенит луна,

волна летит в зенит,

и воет кливер, как струна,

и ветер в нём звенит.

Какая соль

морская пыль,

и враг обходит фланг,

пускай попробуют, клопы,

полезть на чёрный флаг.

От борта - залп

и новый галс,

идём на абордаж;

и кто нас вечером ругал,

наутро будет наш.

И ты, горнист,

давай, трясись,

и ты молись, пушкарь,

пускай до боя лопнет жиз-

ни старая кишка!

* * *

Но не надо жалеть о прошлом…

Если в детстве прикончил птицу,

От стыда не поможет но-шпа –

Но не дай ещё раз случиться;

Воспитай аллергию к злобе,

На обман развивай отрыжку,

Попытайся, изъездив, глобус

Уместить в записную книжку;

Будь не свят, но открыт и честен,

Не склоняйся куда угодно,

И побольше стихов и песен –

У поющих душа свободна…

* * *

Обломок судьбой сохранённых культур,

Славянский имплант англосаксов,

Хлебаю доставшийся мне рататуй

На сцене всемирных коллапсов.

Я выловил лук и его узнаю

(Он глазки при чистке мне выел)

И жёлтую луковую чешую,

И дряблого мякиша вымя

Расходую бережно, как эликсир,

На яркую встречу с морковью,

И лет недостачу, как честный кассир,

Своей операцией скрою.

Двоякая цель пересадки меня –

Влить свежую кровь в эту местность,

Её лихорадку пытаться унять,

А мне – замесить своё тесто;

Но дёргают нити рефлексы веков

И давят наследственным прессом:

Как только врачи убирают наркоз,

Я в теле чужом – как агрессор.

Хочу оторваться, сбежать, отойти,

Пришитую душу отторгнуть,

И снова расходятся наши пути,

Вскрывая аорты восторга.

Пока конвульсивно моё дежавю,

Подчас западаю на пьянство…

И виски в российскую лью полынью,

С латинством мешая славянство.

* * *

Одинокий москит над вечерней лампадой

Угасающей ночи тропических звёзд,

Твои предки встречали Дефо и Синдбада,

А теперь ты - меня, как прирученный пёс

Привечаешь и потчуешь манговым зноем,

Непролазной и мангровой горной страной,

Я уже полюбил, и глотаю запоем

Этот странный и ласковый воздух сквозной.

Связники всех широт вроде этого бриза,

Вроде этой лампады небесной оси –

Орион с Водолеем запутались в ризах,

Ты, москит, прямо в вену меня укуси,

Мне не жаль для тебя микрограмма-другого,

Если хочешь, и больше себе отними…

Пусть свидетелей ищут враги Иеговы,

Ты – свидетель, что я посетил этот мир.

* * *

Опустошён вчерашними стихами,

ночною музой чудом не добит,

спешу туда, где буйство утихает,

в услужливый канадский общепит.

Несись, мечта, над жареной картошкой,

в цыплятах гриль в восторге обвисай,

протаптывай окольные дорожки

к морепродуктам в стиле «провансаль»…

Судьба, даруй выносливый желудок,

живую печень, страстные кишки,

наполненные выпивкой сосуды

и окорок, подвешенный на шкив.

Кто не согласен ужинать лангустом,

рубайте пролетарскую траву!

Пока я мыслю, думаю о вкусном,

пока мне вкусно, я ещё живу!

Осенний цикл

Есть в поздней осени величье тишины –

Оцепенение земного организма,

Есть ожидание, что мокрый ком зимы

Сорвётся с неизбежного карниза,

Есть прожитого времени клубок,

Готовый долгой нитью натянуться

От океана – к блюдцу…

Под тобой

Не выдержать, порваться –

Сколь глубок

Разрыв между реальностью и сказом?

Ты одному, последнему обязан

Листу, слетевшему в осенний коридор,

Где справа люди, а деревья слева,

Торопа меж ними выжжена бедой,

Беда сжигает всё без обогрева,

Мы ёжимся, ступая по листве,

По чешуе осенней рыбы-кит;

Пусть в меньшинстве,

Пусть вовсе спит,

Но холода её заведомо разбудят,

Даруя синоптический урок

Хвостом в сугробы вышвырнутым людям.

Страшней, чем осень, ранняя весна.

Внезапностью, насилием потопа,

Терпением, нагретым докрасна,

Длиною зим, которыми протопал

Ещё одну четвёртую витка

Планеты у звезды своей привычной;

А всё к чему?

Кораблик из странички

Кружится у руин снеговика.

Весна есть осень, лишь наоборот,

Навыворот, природы ход обратный,

Всю влагу небу почва отдаёт

И, не колеблясь в это межсезонье,

Идёт в растрату,

Ветром шевеля

Растительность поверхности «Земля».

Как зелень заглушает грязь и чернь,

Как пробуждается от спячки поросль,

Как червь,

Оставивший купель,

Наращивает лень свою и скорость,

Так утверждается вегетативный цикл

Плодов и ягод, веточек и клубней,

Теряет хвост неосторожный сцинк,

Заворожённый солнышком полудня,

Так спас и способ сено нагребут,

На заготовках тратя миг воздушный,

Так облака таскают на горбу

Далёких гор свои благие туши…

И ветер учинит на глади рябь –

Дождались.

Приготовимся к покою.

Произнесём, довольные: «сентябрь» –

Когда-нибудь случится и такое.

Опять, опять, светилу рдеть вдали,

Спиралью осени, горящей вполнакала,

Опять напоминают корабли

Пустые доски местного причала,

Опять кричат, вставая на крыло,

Гусиных стай прощальные полотна;

Небес кислоты

Выжгли нам назло,

На память, знак астрологической причуды

Виток замкнулся призраком простуды

Немного хочется комфорта и тепла…

И с нами – чай на краешке стола.

* * *

От погоды до новой погоды

Сквозь размытых деревьев обводы

Пробирается струйками дождик,

Как в желудок разжёванный коржик,

Как трава, выбиваясь из снега,

Как угасшее вечером небо,

Как ушедшее в Африку лето, –

Неотвратно и так незаметно.

От раздумий податливой глины

До простой и, конечно, недлинной

Неестественной жизненной тяги,

Где кончаются дни-работяги,

На последний взбираясь пригорок,

Позабыв про «когда-то за сорок»,

Перейдя на седьмые десятки

Вездесущим пыреем на грядки.

Ни начать, ни закончить дождливо

Не придётся вращению шкива:

На ремённой его передаче

Нет зацепок и въедливых ржавчин.

Только небом умытых деревьев

Ветряное качанье, кочевье,

Только дождь на песке поколений

Перешёл на узор в гобелене.

* * *

От слёз твоих до радостей сплеча

лежит едва заметный перешеек;

где мы вдвоём – и луг похорошеет,

и ветры не проносятся, рыча…

И в праздничной поездке на такси

так непривычно делается сладко,

как будто желатинная облатка

прикрыла отрезвляющий токсин.

По ком звенит, как плачет рынды медь?

Куда стремится дух её латунный?

Надолго ль примостилась на корме

Тень стрекозы – судьба моя летунья…

Хотя бы раз познав чужую боль,

становишься чувствительней для боли.

Страдания страшны не оттого ли,

что причинить способен их любой?

Отшельник

Отшельник случайных путей каменистых,

Ты ищешь обрывов и редких пейзажей,

И в россыпи старых осколочных истин,

Находишь забытую истину кражи.

Не ведая правил сцепления молекул

В пески и утёсы и в нить полимера,

Ты действуешь, словно языческий лекарь,

Как будто заклятья спасут от холеры.

И ввысь уходя винтовой вертикалью,

Догадки сцепив ноздреватостью пемзы,

Находишь, что странствия тоже украли

И спрятали в хижины братья туземцы,

И пьют, заливая кокосовыми соком,

Все тайны смятений и проблесков кратких,

А ты, кто забрался случайно высоко,

Когда-нибудь станешь спускаться обратно.

* * *

Оцепенел тончайший срез луны,

Вцепившись в бархат фаустовской ночи.

Мы не видны и небу не слышны,

Как светоотражатели обочин,

Пока на них, скользящий, не упал

Свет фар автомобильный галогенный –

У каждого шоссейного столба

Сценарий свой для драйверской богемы.

И ты глядишь, и кружится башка

От млечных и вселенских коридоров,

И стёкла отражают фосфор шкал

И слабый пульс подсвеченных приборов.

Не отрываясь, слушаешь луну,

Которая поёт, как шины в полночь;

А чем ещё ночную тишину

В дорогу бесконечную заполнишь?

Пока восход глубин не погасил,

Вращается небесная кассета…

Ты на планете – пассажир такси,

Но только до последнего рассвета!

Памятка покупателю мидий

Каждый день, в шесть утра, по отливу,
в сапогах, чтобы ног не царапать,
к нам приходит мальчишка сопливый
и в корзину кладёт моих братьев.

я смотрю, приоткрыв свои створки
цвета сажи, внутри – с перламутром,
как родня удаляется горьким,
чуть солёным пронзительным утром.

Воротитесь назад, расскажите
мне про звёзды, да не про морские,
я обычный морской долгожитель
мне б наверх, чтоб дожди моросили.

Вот и братьев моих заманила
сухопутная жизнь на пределе.
А мой берег – сырая могила!
Сколько судорог в крошечном теле!

Вон идёт вперевалочку катер,
старым дизелем громко стучащий.
Собирает со дна каракатиц,
и меня подобрали, о, счастье!

Скоро будут Тобаго и Индия!
я смеюсь, я раскрылся, не в склепе!
Всё же я романтичная мидия,
Меня солнце встающее слепит!

Ко мне тянутся руки радушно,
Вдруг – в пучину бросок ножевой!

«Видишь, Алекс, открыта ракушка,
это значит – моллюск неживой!»

Парные слова

Сколько б ни вышло жить

В точке с небес заброса –

Ласточки и стрижи…

Селимся на утёсах.

Мы не жильцы низин:

Коротковаты лапы.

Но для своей стези

Дали коротковаты.

Чертим полёт крылом:

Пахоты и покосы,

Здесь невелик улов –

Чайки и альбатросы.

Ветер и соль-вода –

Наше родное братство.

Мы улетаем вдаль –

С будущим расставаться.

На берегу лежит

Тучная биомасса:

Котики и моржи –

Вот чемпионы брасса.

Нежимся на боку

Или догоним рыбу,

Солнцу – «Мерси боку!»,

Айсбергу – «Выше глыбу!»

Сколько природных пар –

Столько причинных звеньев.

Жаль что рука скупа

У госпожи Забвенья.

Всем бы делить коржи –

Смерть подойдёт, безноса:

Нищие и бомжи…

Служащие и боссы…

Переплетенье душ.

И нарасхват сценарий.

Как ты попал в беду,

Яростный пролетарий?

Лучше бы слушал птиц,

Лучше б валялся тушей.

Надо же – отпустить…

Вот и не тех послушал…

Паук в сопромате

Слегка косолапя в своих полукедах,

Маринка на пару пришла в универ;

На ней притаился паук-непоседа,

Задетый плечом на весенней листве.

А стильный доцент, поражая сноровкой,

Чертил на доске в сопромате эпюр.

Решил, что паук – это татуировка:

Наколка видна через тонкий гипюр.

И к ней подошёл невзначай в перекуре,

Смущённо просил разглядеть паучка;

Маринка отдёрнула русые кудри

И страшный испуг отразился в очках.

Маринку доцент удержал от истерик

И с девушки снял безобидную тварь:

Он вышел спокойно и выпустил в скверик,

Как учат родители, бог и букварь.

Маринка, сменив полукеды на шпильки

И ножки старательно ставя прямей,

Зубрит сопромат, декламирует Рильке

И носит костюм с паучком на ремне…

* * *

плакаты плакали

платки – полосками

чужими флагами

даль заполоскана

и пламя племени

ложилось блинчиком

патиной плесени

оплечь опричникам.

продли растление

билет подделывай

болит растение

без света белое

вовсю плакатами

поля застелены

да адвокатами

росточки белены.

полынь камлания

волна шаманская

застряли крайними

на сто шампанского

но суть плакатная

всё выше высится

и сил заплакать нет

и прав окрыситься.

Планктон

Питаешься планктоном слабых нот,

привычных звуков, плазменных иллюзий,

и время, бомбой тикая, идёт

в большой брегет, лоснящийся на пузе

Где в собственном желудочном соку

бурлят цуккини, мясо и спагетти,

откуда кровь несет с собой к виску

энергию и путаницу эти.

Ночной трамвай скользит по проводам,

как поплавок по старице проспекта,

в глазах пестрят пырей и череда,

когда следы Гекубы ищет Гектор;

Рабы кипят, фильтруя тучи душ,

на главаря решающего бунта,

а сюзерены астму и коклюш

лечить стремятся знахарством. Как будто

Помочь в болезни могут колдуны...

Ну, не помогут - голову отрубим...

и главарям. И тёще - за блины.

И маркитанткам - висельные груди.

Всё это инфузории. П л а н к т о н.

Глотать полезно собственные сопли.

Но, распуская слюни о святом,

не забывать нашивки и нашлёпки.

И побродить вдоль матушки-реки,

где в море берегов впадают склоны...

Не заплывайте, люди, за буйки.

Там где-то флибустьерничает кит.

Он, как и все, питается планктоном...

По Ремарку

Друг за друга держимся.

Если что – спасаем.

Падчерица-сверстница

Окружила псами.

В центре вожделенная

Домик-конура,

О штаны оленьи

Бьётся кобура.

Бодо Леддерхозе,

Ты ж не мог погибнуть,

Если из навоза

Составляют гимны,

Если нужно кайзеру

Распустить усы –

Не видать будвайзера,

Конской колбасы.

Выжили посмешищем

С опытом  окопным –

Чудище ты снежище –

Одноногим Кроппом.

Кроме вас, товарищи,

И держаться не за кем:

Позади пожарище,

Впереди Освенцим.

А для нас, вчерашних,

Глобус впереди:

Вымершие пашни,

Мёртвые вожди;

Не пылит дорога,

Не тревожит Рейх,

Вышний недотрога

Искупает грех.

* * *

По одному годичному кольцу

Нам добавляет осень слой за слоем,

И звоном расшибиться бубенцу

Диктует из-за тучи солнце злое,

И прерия, просторов госпожа,

Колючками и горечью алоэ,

Безлюдием напомнит: убежать –

Не значит скрыться в сладкое былое.

Хотя, какая сладость, если там,

В былом перевоспитанного детства,

Заполнены ячейки по сортам

Не для тебя замешанного теста,

И каждый забубённый копирайт

Лишён правозащитного наследства,

И на пирате кормится пират,

И терпит им заслуженное бедство.

Всё тщетно, кроме высеченных слов

В могильном отшлифованном граните,

Губами берлиозовых голов

Смущённых бормотаний: «Извините»;

Что извинять, когда отсечена

Способность здраво мыслить и божиться,

Что смысл небес давно раскрыла жрица:

Где ясен месяц, ночь вокруг – черна.

* * *

Подбросит… и в снег, и в снег,

Затопчет в снегу ночном,

И вроде бы как во сне,

Но как воевать со сном?

Один незаметный всплеск,

Один эпизод зимы, –

И вот он в тебя залез:

Погоду просить взаймы.

Не ведаешь – глохнет звук

Нетвёрдых его шагов,

Как будто зовёт паук

На скопище пауков;

Ты знаешь, что он придёт,

Надеешься: не сейчас –

Он всё ещё сеть прядёт

И полнит слюны запас,

Заклеивать в кокон пут,

Душить синевой глубин,

Поглаживать тот гарпун,

Которым тебя убил.

Всё можно в долине сна –

Для космоса рот открыт.

Проснёшься – придёт одна,

Из племени Маргарит…

* * *

Пожелай себе женщину взрослую,

Без навязчивости грошовой,

Этакую, одетую просто,

Царь-девицу из сказки Ершова.

Чтобы солнце с луной, ее близкие,

Не совались сквозь неба толщу,

Чтобы туча на небе мглистом

Временами скрывала тёщу...

Чтобы дом от случайных приезжих

День и ночь стерегли волкодавы,

Чтобы сам ты не тратил нежность

На долги и грехи державы.

Все долги твои – её губы.

Все грехи твои – её дети.

И еще – ни полслова грубого...

Ты меня понимаешь, деятель...

Поживём – увидим

Сеет сечкой морось.

Капель мелюзга.

Мартовская скорость:

Кончились снега.

Быль или пропажа –

Майские ветра?

Время всё покажет…

Qui vivra verra.

Валятся ракеты,

В мире мира нет.

Военпреды едут

В поисках ракет.

Станет ли убитых

Больше, чем вчера?

Поживём – увидим.

Qui vivra verra.

Ни войска ни мины

Мира не дадут.

Лишь один старинный

Первобытный труд.

Распрямите плечи

С самого утра…

Будущее лечит –

Qui vivra verra.

* * *

Поздно из школы ты. Стой.

Волос седой.

Вырву, не двигайся.

Все остальные чернющие – смоль,

А этот – выбился.

Завтра поедем на дачу.

Речка, грибы.

Надо убрать огород.

Сбегай напротив – без сдачи

Хлебца возьми и шпрот.

Сколько останется – вместе, да?

Волос седой – в бровях.

Тихо, пинцетом, да?

Знаешь, это не страх,

Просто – когда-то всё это кончится…

Я не обманщица, время – обманщик,

Скачет – ну, конница,

Мальчик.

Вот и дождались – папа. Стой.

Волос седой.

Подожди, уберу.

Куча поклажи – продукты, книги.

Выспимся, а поутру

Физику глянешь у Ники.

Внуки уснули – лезь в душ;

Дай, обниму на ночь.

Завтра ведём их в школу – в ту,

Что не забудешь напрочь;

В зеркало глянул – волос, ого!

Волос пробился чёрный!

Чёрный – не белый, не видит никто,

Призраком быть почётно…

* * *

Полезла в рост картошка молодая –

Кури бамбук, точи свои ножи,

Вот только что Минздрав предупреждает:

Курение опасно! Не дожить

До урожая свежего крахмала,

Пойдёшь громить, чтоб выкроить уют…

Но берегись, Минюсту дела мало –

Поймают, обесточат, заклюют,

Закроют счёт, напустят новых денег,

Потрёт ладони благостный Минфин -

Он тоже за тебя всегда радеет,

Ты просто не додумался, кретин!

Ты просто наглотался чуждой веры

И под матрасом щупаешь кинжал…

Э… пульс частит, и пожелтели склеры…

А ведь Минздрав тебя предупреждал!

Помнит душа бессмертие

Помнит душа бессмертие.

Может быть, просто знает,

Что у судьбы в предсердии

Есть эта боль сквозная.

Знать, если поздно помнить.

Видеть, когда стемнело.

Рваться из тесных комнат

На эшафот расстрела.

Душам не страшно с нами

Смерть разделить в постели.

Только… хранится память

В очень невечном теле…

Сны – тренировки смерти.

Завтраки – воскрешенья.

Души, ночами верьте

В вечности крест нашейный.

Верьте в земное «кратко»,

В недолговечность плоти,

В мраморную облатку

Слоников на комоде.

Знать, что не взять руками,

Не унести с собою.

Жаль – отнимают память

С буйною головою.

* * *

После этого дождика будут грибы.

Зелень в травах шумнёт пожелтелых.

Ты пройдёшь, ожидая находок любых,

Хотя всё-таки, хочется белых.

И росинки, и мелкая звёздная пыль,

заблестят в неводах паутинных,

и хрустящие дудки пикановых дылд

отразятся в глазах паутиных.

И опята, прижавшись к берёзовым пням,

разрастутся как кольца питона.

Отчего ты всегда забываешь меня

В чреве города, в зное бетона?

Я опёнком в корзину твою упаду,

мне хвоинка прилипнет на шляпку,

ты стряхнёшь её дома, губами подув,

как с души неудобную клятву...

* * *

Потому что я – скумбрия:

Кости внутри и нелепые эти разводы на шкуре:

Шлёпнул хвостом и плавник погрузил в глубину…

И за это меня до утра вместо кофе не курят,

Я с утра – сигарета в смешной папиросной бумаге,

Никотину во мне на четырнадцать тыщ лошадей,

Я – фонтан площадей,

Я – подачка слепому бродяге,

Я цветастый завёрнутый сникерс,

Мне ирис и арахис пожизненно впрыснули внутрь,

Я уныло трендю,

Как парламентский свихнутый спикер,

Что меня не едят, и меня с этих слов не свернуть

В платяные шкафы, где летают изящные моли,

Ни в сырую квашню, ни в какие корзины белья,

Я капуста и тмин, я любимый тобой гвакамоле,

Я пятнистая рыба, зловредная скумбрия я.

* * *

Игорю Царёву

Поэты умирают по весне,

Как будто компенсирует всевышний

Ушедших в поэтической казне

Соцветиями яблони и вишни;

Я думал – ОН напишет обо мне,

Когда мои глаза остекленеют,

Но перевесил груз его камней

В Москве, отягощённой мавзолеем.

Гордиться вправе русская земля,

И я горжусь, подавлен и зарёван,

За память, преждевременную для

Скончавшегося Игоря Царёва.

Твой свет и страсть, вживлённая другим,

Не оставляет сил для личной битвы.

Еще понятно, если бы враги…

Но всё – слова… и искренность молитвы…

Проклятый рок шагнул не с той ноги,

Поставив точку в формуле врачебной.

Поэт не умер, но поэт – погиб,

За чистоту деяний и речений.

Пусть память исторически суха,

Вы ей кусок для прошлого отмерьте.

Для истинных кудесников стиха,
Которым жизнь даётся как бессмертье.

Предосеннее

Провалы прозрачных долин –

Мелованный глянец буклета,

И благостный воздух разлит

В пейзажах, за лето нагретых.

Ещё не роняют листы

Изящные гибкие ветви,

Но запад закатный остыл

И кажется менее светлым.

Ну что же, на каждом году

Клеймо предпоследнее ставят:

И время – такой же продукт

В своём календарном уставе.

Неважно, хорош или плох

Мотив, проникающий в уши,

Капризный осенний Молох

Прикатит по рельсам воздушным;

Разрушит всю зелень земли,

Остудит горячие лица,

Но так, чтобы души смогли

Осенней порой насладиться.

Признание

Скажу такое,

Если я посмел

Додуматься до горестной основы.

Произнесу вживую, не в письме

Субстанцию масштаба… областного –

Да, область сердца,

С прочерком ума,

Коль вынужден сказать об очевидном.

Когда бы догадалась ты сама,

Мне стало бы чуть менее обидно.

Как птице свет,

Как ёлке фонари

Дают полёт и освещают праздник,

Так мне глагол нещадный «говорить»

Корёжит рот в космической боязни;

Как рушатся панельные слои

Чужих квартир и спаленок поплоше,

Так я теряю домики любви,

Так парус обессиленный полощет;

И ощущая совести ожог,

Гляжу немного в сторону, потупясь:

– Я больше не люблю тебя, дружок…

Прости за легкомысленный поступок.

Пролетая над Чукоткой

А склоны как челюсти сжаты –

Застыли в недоброй гримасе

Пустынной земли медвежата

На этой арктической трассе.

Извивы застывших потоков,

Промоины смерти внезапной

Пугают пришельцев с востока

Торосов надтреснутым залпом.

И больно смотреть неотрывно,

Но смотришь, не в силах отпрянуть,

От памяти терпкого дыма,

Тоски расставания пряной.

И сколько б ни выпало помнить

Мечты обгоревшие крылья,

А всё же, мы вышли из комнат,

Которые прежде любили…

* * *

Прошли времена, чтобы спать на вокзале,

И чтоб на вокзале, прошли времена,

Часы коротать в разрешённом журнале,

Глаза растворяя в сетчатке зерна

Подправленных ретушью фотографий

О славном грядущем правдивой земли…

А где-то снаружи в поддельном халате

В стальной воронок по заказу вели,

А где-то меж солнцем и лунной дорожкой

Прислушивался заповеданный зверь,

Точёный, как статуя, гибкий, сторожкий,

Такой же как ты, когда будешь трезвей

От горького пойла вокзального чтива,

От пышной помпезности ВДНХ,

Прочтя заголовки, ты жаждешь курсива,

Но не находя, продолжаешь бухать

Всё тот же притворно обманный напиток,

Всё тот же чеснок отшибающий газ,

Тяжёлый пятак прикарманных копилок

Тебя на метро увлекает в бега:

Спускаешься в запахе тёплой резины,

Садишься в синюшный дрожащий вагон,

По сути, такой же простецкий разиня,

Раздетый глазами до куклы нагой…

А что может быть за душою у куклы?

Потрёпанный паспорт, синдром речевой…

Ты хочешь доехать до истины, глупый,

А едешь-то, миленький, по кольцевой.

Прощание с Италией

Всё реже крупные урочища,

Всё чаще древность и архаика,

И как там поезд ни торопится,

Не дам Италию охаивать.

Висит луна над жёлтой Умбрией

И над пейзажами Ломбардии,

Вплывают сумерки, как скумбрии

пятнистой шкуры леопардовой.

Страна изящная крикливая,

Гнездовье прошлого кромешного,

Котёл с отливами-приливами…

Где столько кровушки намешано.

Прощай, «сапог» в прибрежном мареве,

Прости, остались иностранцами,

Через валютную Швейцарию

Летим в распущенную Францию…

Пути земные

Звезда зайдёт за горизонт,

Утихнет ночь, луна погаснет,

И весь ночной диапазон

В зарю ускачет на Пегасе;

И золотая полоса

Взовьётся новым днём рыжейшим,

Земля, вися на полюсах,

Вокруг оси своей скрежещет –

Сквозь зубы колющихся льдов,

Роняя айсберги в циклоны,

Где атмосферное пальто

Скользит к востоку неуклонно.

Моя Земля! Твоих путей

Как можно больше дай изведать,

Чтобы в прощальной темноте

Идти по собственному следу…

Пять часов Земли

Всё, что лекарства не смогли

Остановить в лучах косматых,

Мне дали пять часов Земли,

Вплывающей в иллюминатор.

Как ни подвижен их ландшафт,

Ползущий сменой декораций,

Моя несчастная душа

Совмещена с душою братской…

Сестринской, как ни назови –

Эпистолярный стиль подводит –

И сух, и слишком деловит

На пароходе преисподней.

Вернее, нет, на судне тайн –

В воздушном облике плывущий

Семидесятый океан

Над девяностым морем суши…

О, чудо эти корабли:

Кромсают ночь, глотают длины,

Дают по пять часов Земли –

Младой, неведомой, пустынной…

* * *

Раздует к ночи облака,

И тьма падёт вселенским хладом;

Настырный месяц затолкал

Светила бледную лампаду

За горизонта турникет

И воцарился в чёрной выси,

Где о свободе нет и мысли:

Что тьма – свобода или нет?

Участник гордости людской,

Перед вселенной беззащитен,

Ты добираешься леском

До дома неделимых чисел,

И затворяясь в глубине

Глухого дедовского сруба,

Забыться думаешь сугубо

В густом картофельном вине.

Ночная голь, темнейший траур,

Овраг, скрываемый в ночи,

Печное пламя на брандмауэр,

Поленья кушая, ворчит,

И бьётся ниточка привычки

Что будет утро, и тогда

Угаснет хладная звезда

И воцарятся трели птичьи…

Да – сутки – полный оборот

Земли вокруг неё самой же –

И месяц вытолкнут с высот,

И удержаться в них не может,

И ты, проснувшись на заре

И прокричав от слизи голос,

Трепещешь, бабочкой приколот,

Как ствол к казённой кобуре.

Рельсовый чёрт

Скорым судом,

чёрным прудом,

льдом полыньи коварной

поздно, пардон,

прыгать в вагон:

отгромыхал товарный.

Ухо прижми

к рельсу лыжни,

слушай, стучит, гудит ли,

рельсовый чёрт

крылышки пчёл

переплавляет в тигле.

Шпалы разжёг

чёрный дружок –

красен котел железный –

он перельёт

наше быльё,

перекуёт

наше гнильё

в рельсы, босые рельсы.

Скорого свист

громок и чист

и проводник – девчонка –

смотрит на рельс,

верит в апрель,

и никакого чёрта!

* * *

Решительно и плавно оборвать

те узы, что душа нести не может,

мои родные, не было б дороже

растаскивать утраты на дрова,

но в мире света места нет слезам,

хоть прошлое темно, и в темень тянет,

отдаться року, плюнуть, лечь костями, –

один лишь раз возможно, друг Сезам.

Открой мне дальний грот Али-Бабы,

я обменяю золото на веру,

и словно в праздник – веточками – вербу,

раздам её хранителям судьбы,

пусть хоть они уверуют в успех,

иначе крылья удержать не смогут,

ведь был бы бог – доверились бы богу,

и правда… хоть бы маленький… на всех…

Свобода капли

Только в полёте:

Небо не держит, земля далеко,

Но всё равно занесённый скальпель

Участь обрушивает рывком.

В море падёшь – растворишься в массе

Тел усреднённого большинства,

Даже не сможешь себя окрасить

Или нахохлиться, как сова,

А разобьёшься о стол асфальта,

Не успевая судьбу ругнуть…

Кто тебя видит в последнем сальто,

Если пожизненно – грудью в грудь?

Может, ещё повезёт с наклоном –

Будешь катиться, завёрнут в пыль,

Чуть уворачиваясь назло нам,

Членам слоняющейся толпы –

Тоже ведь капли, давно упали,

Месим суглинок, подошвы трём,

Мы испаряемся в этом ралли

Между аптекой и фонарём;

Влага души переходит в тучи,

В росы долины, струю в ручье,

В самый счастливый несчастный случай,

Ставящий точку в твоём досье;

Только позднее, крещённый громом,

Каплей сорвёшься с его стропил,

Переливаясь по небосклону

Всеми оттенками всех светил…

* * *

Сегодня Марс приблизился к Земле

на сотню миллионов километров.

И космос – как пролив Па де Кале,

не толще плюхи спавшего омлета.

Хватай чугун, мечи – он долетит,

пробей дыру на старой коже Марса.

Замучает, заноет до кости,

заголосит латунное звонарство...

Да бей, да в лоб их, красные сады,

красно в глазах, взбухает пыль клубами,

мы – побратимы с яростной звезды,

она известна вам, как голубая.

Коли звезду, свети в окно лучом,

хлещи коньяк с клеймом космополита!

А ты – назад, за мост, через плечо...

Вздыхаешь – Аэлита, Аэлита...

* * *

Сегодня я рано проснулся, хоть поздно уснул,

И в форточку бился свечой примагниченный бражник;

Мы завтра покинем латинскую эту весну

И снова умчимся туда, где солдатик бумажный.

Где радиоволны шприцуют в рассудки бурду,

И вместо «да здравствует» слышится «ныне и присно»,

Где бамбарбия неизменно влечёт кергуду,

И «облик морале» сопутствует «руссо туристо».

Где в силе сермяжная суть и кондовая стать,

Где кормят землица и лес за обводом столицы.

Туда, где извозчики рвали червонцы с куста,

Куда нашим душам с небес суждено возвратиться.

Сегодняшнее

С днём рожденья поздравляю – себя.

На какой уже десяток пошёл?

И морщины разлетелись со лба,

И характер, безусловно, не шёлк.

Всё случилось – и любовь, и жена,

Новый дом и ипотеки долги,

И приличная большая страна,

И внучонка синих глаз дорогих.

Только время – невозвратный запас

Утекает через поры судьбы,

И всё явственнее близится пасть

Ожидания развязок любых.

Я плесну себе хмельного на дно:

Привыкать пора, как пьют старички…

Раз уж выдался такой выходной –

Закажу себе подарок – очки.

* * *

Сезон окончен. Шлюзы на замке.

У разводных мостов поникли крылья.

Деревья отражаются в реке,

Но и они сезон уже закрыли;

Речной патруль наярил по домам,

Их катер спит на стапеле в бараке –

Не разобрал, где нос, а где корма

И зацепился якорем за бакен.

Все снасти, мегафоны и буйки

На стеллажах смакуют привкус пыли:

Все атрибуты сервиса реки

До новой навигации прикрыли.

Вода течёт, как время, в холода,

Шлифуя кромки отмелей и пляжей,

В ней ночью отражается звезда

И лунный блик на мягких волнах пляшет.

Наш сад земных даров окоченел,

И в голых ветках видно пятна яблок.

Сгорела осень в лиственным огне –

Пожарным стал двусмысленный ноябрь.

Сентябрь это всё ещё лето

Листочки ольхи из вельвета

Восходы – роскошной тесьмой.

Сентябрь это все ещё лето

Последнее, перед зимой.

Сентябрь – еще многое можно

Из близкого «больше нельзя».

Два лебедя парой пирожных

По глади вечерней скользят.

Ручей заливается в парке,

Уже отключили фонтан.

Два лебедя – вещие Парки

Под вычурной аркой моста.

Мы смотрим на них и немеем,

Мешается в горле комок.

Ах, знают крылатые змеи,

Такое, что нам невдомёк.

Луна – голубое магнето.

Созвездий ночные слои.

Еще не кончается лето

И целый сентябрь на двоих.

Сентябрь – это всё ещё лето

Листочки ольхи из вельвета.

Восходы – роскошной тесьмой.

Сентябрь – это все еще лето

Последнее, перед зимой.

Сентябрь – ёще многое можно

Из близкого «больше нельзя».

Два лебедя парой пирожных

По глади вечерней скользят.

Ручей заливается в парке,

Ещё не включили фонтан.

Два лебедя – вещие Парки

Под вычурной аркой моста.

Мы смотрим на них и немеем,

Мешается в горле комок.

Ах, знают крылатые змеи

Такое, что нам невдомёк.

Луна – голубое магнето.

Созвездий ночные слои.

Ещё не кончается лето,

И целый сентябрь на двоих.

2005-09-08

* * *

Смешанные браки.

Глаженые  брюки.

Началось в бараке

У её подруги.

У кровати ширма.

Никакого шарма.

За окном Кашира

С каланчой пожарной.

Огурцы на грядке.

Самогон в бутыли.

О таком навряд ли

Скажут «жили-были»

Двуязычны дети –

Семя двух религий.

А за всё в ответе

Радио и книги.

Если жил во мраке –

Это от погоды.

Смешанные браки.

Глупые разводы.

* * *

Снег на виноградники,

Снег на кукурузу –

Обвалился, гадина,

Облака огузок.

Сохнут у обочины

Шишкари сумаха,

С торжеством пророчицы

Раскричалась птаха:

Обреки на позднее,

Намекни на раннее,

Замани в Придонию,

Увлеки в Сохранию…

Выбирай бесснежное

Или ледовитое,

Лучше бы не прежнее

И не пережитое.

Снег висит над будущим –

Рыхлое животное,

Одевает в рубище,

Колкое и плотное,

Тает и смерзается,

Налипает тяжестью,

Укрывает заметью

И с тобой не вяжется…

* * *

Сокол-сокол-воробей,

клюв да когти;

все устали от скорбей,

все оглохли,

руку к небу протяни,

дождик вылей,

в поднебесные огни

да на крылья.

А без крыл, без высоты

ты – двуногий,

развели к тебе мосты

братья-боги;

надоело – сделай дом

из картона

и увиливай ладом,

мой котёнок.

Скоро станут коготки

поострее –

можно вплавь на Соловки

с Енисеем,

там нет места от могил,

боже святый,

взял и заживо забрил-

ся в солдаты.

Говорили – не шути,

не якшайся,

станешь ты парашютист

с аусвайсом,

отрасти себе рога

вместо выси,

неудачи на торгах

в небо высыпь.

А без неба есть душа

только в пятках,

звёзды – дырками в дуршлаг –

да в тетрадках…

Ну, залез на пьедестал,

ну и грешен,

высь от низости пуста,

мой олешек.

Средство

Приоткрытые, как мидии, фисташки,

Сухопутные моллюски грызунов…

Если мы в итоге делаемся старше –

Переходим на проросшее зерно.

Не хотим моллюсков трепетные тельца

Привносить в свои усталые тельца,

Укорачиваем графики для рейса

До созвездий Скорпиона и Стрельца.

Нам совсем зима не действует на нервы

Мы не молодь, но ещё не старики,

Запечатываем мидии в консервы

И засаливаем на зиму грибки.

Но уже воспоминания питоны

Обвивают и ложатся как ярмо:

И трескучие бумажные пистоны,

И со слониками бабушкин комод.

И пиратами не можем насладиться,

И интригами любимого Дюма,

Даже кортик или бронзовая птица

Не подходят для окрепшего ума.

Я придумал замечательное средство:

Я внучонке прочитаю сотню книг,

Чтобы с ней продолжить собственное детство

И  восполнить убегающие дни.

* * *

Страна одиноких гусей и больших валунов,
расставленных редко по мягким развалинам тундры;
возможность назвать сочетания эти страной,
желанье отправиться в путь до лягушек премудрых.

Пройти осторожно по мягким подушечкам мхов,
из вечной зимы укатить на стремительном лете,
ложиться легко и потом просыпаться легко,
и чутко угадывать волка в оставленном следе.

Знамение молча хлопочет о всех, обо всём,
полярным сияньем встает и колышется долго,
протяжно вздыхает на юг улетевшим гусём,
и воет, как ветер, над морду закинувшим волком.

Сбиваются в стаи, теряют свои статус кво,
на севере логика жизни предельно простая;
но силы исчерпав, уходит с достоинством волк,
и гусь в одиночестве тихо отстанет от стаи.

Останется мох, голубые разливы озёр,
страна валунов и светлейшего натиска грусти;
зима уступает и новое лето ползёт,
в нём новые волки. И новые сильные гуси…

* * *

Судьба под мышкой, как карта мира –

Свернул в рулончик и топай дальше;

Куснул печенье, глотнул кефира,

И в путь-дорогу готов, как мальчик.

В глазах тайфуны, полощет парус

И пена кроет верхушку мачты,

Ты хочешь схватки с волной на пару

И получаешь ту схватку, мальчик;

Глотая воздух, дыша неровно

Живёшь секундой, броском, порывом,

Пот заливает глаза и брови –

Всё это карта тебе открыла.

А вот другой ты – спокойный, зрелый,

Часами взвесив, отрежешь быстро,

Отодвигаешь кусок горелый

И прячешь компас в сюртук магистра;

Сидишь на вышке, взираешь в рубке,

И все команды диктуешь чётко,

Глядишь на карту, ласкаешь трубку

И редкий волос гребёшь расчёской.

Ложишься рано, приняв таблетки,

И убираешь лекарства в шкафчик,

Очки положишь на табуретку –

И засыпаешь. И спишь как мальчик…

Суеверие

Обмирающее, тонкокостное,

сохраняемое в музеях...

Тонет город на перекрёстках

в ароматах своих кофеен.

Клёнов хрупкая позолота...

Своды арок да шпаги шпилей...

Полно, милая, брось, ну что ты,

хлопни дверцей автомобиля,

Руку дай, и идём по набережной

маловодной, короткой Сены,

я сегодня какой-то набожный -

в этом день виноват осенний.

Брось кругляш золотого евро

в эту воду в знак суеверия -

мы вернёмся сюда, наверное,

и опять побредём по скверам.

Мы обнимемся под платаном

в пожелтевшей листвы настое,

осень рухнет на нас пластами

всех сбывающихся историй.

Суеверие

Обмирающее, тонкокостное,

сохраняемое в музеях...

Тонет город на перекрёстках

в ароматах своих кофеен.

Клёнов хрупкая позолота...

Своды арок да шпаги шпилей...

Полно, милая, брось, ну что ты,

хлопни дверцей автомобиля,

руку дай, и идём по набережной

маловодной, короткой Сены,

я сегодня какой-то набожный –

в этом день виноват осенний.

Брось кругляш золотого евро

в эту воду в знак суеверия –

мы вернёмся сюда, наверное,

и опять побредём по скверам.

Мы обнимемся под платаном

в пожелтевшей листвы настое,

осень рухнет на нас пластами

всех сбывающихся историй.

Тагильский тракт

Горжусь, как встарь, своим таёжным краем,

Кладу сосну в пустой камин c утра,

Передо мной дорога на Арнпрайор,

А за спиной - всегда Тагильский тракт.

Мне вбиты в память липовой киянкой

Демидовские копи-рудники

И башня наклонённая в Невьянске,

И пляшущие в озере буйки.

Забот себе по горло я насыпал

Сопоставлять, меж двух земель висеть,

Тиха, как Нейва, речка Миссисипи,

Как Мадаваска - озеро Исеть.

Ночной хайвей. Свет фар в глазах енота.

На повороте - статуей - олень.

Мелькают перелески и болота,

И впадины чернеющих полей.

Свет впереди - защитник наш и гаер.

Опять наш брат домов нагородил.

Там, впереди, игрушечный Арнпрайор,

А мог бы быть взаправдашный Тагил...

Такая аптека

Старый вьетнамец в канадской аптеке –

Сухонький Йода. Щёлочки глаз.

Сколько истории в человеке,

Видевшем мир от угла до угла.

Вэлфер по старости – капли бесплатно,

Только два доллара за рецепт.

Рис да пучок листового салата –

Очень здоровая жизнь в конце.

Кончились ужасы и нагрузки.

Сколько напалмовый запах льнул?

Взглядами встретились. – Русский? – Русский.

– Помнишь, конечно? – Войну? – Войну.

Мы были порознь, противник – общий.

Общая суша и берега.

Кто-нибудь мне объяснит попроще,

Как затесались мы в стан врага?

Дружба народов, льенсо*, Россия, –

Пыль в историческом сквозняке.

Мне тот вьетнамец сказал «спасибо».

В новой стране. На родном языке.

---

*льенсО = советский (вьет.) – так называли

русских специалистов во Вьетнаме.

2005-07-19

 * * *

Теперь, вдали, мы молимся за вас.

Мы напрягаем зрение и память.

Надеемся на верные слова...

Ведь кое-что даётся и словами.

И если время валится внаклон -

не всё на время сваливать пора ведь -

беду дурное слово навлекло,

и нас нет рядом, чтобы чуть поправить.

Да были б рядом - были же тогда!

Как, что не год, то дальше, глубже, выше...

Ещё «товарищи», не «господа»,

вы наотрез отказывались слышать.

И не вина, не это слово, нет,

но чувство, что задета середина,

непонятыми делают вдвойне

нас, ранее не понятых едино.

* * *

Теплотрасса протает нелепым зигзагом,

обнажая репейник и травы сухие,

прошлогоднее лето попятится задом –

запасной тепловоз тупика ностальгии.

Машинист не глядит на блестящие стрелки,

на контактные сети, что виснут мочалом,

и стальные пути расплетаются мелко

в единичные струи конца и начала.

Где затеплилось, кто его, милые, знает?

Где закончится? Вряд ли укажут цыганки…

Унеслось на разболтанных рельсах трамвая,

электричкой на юношеском полустанке.

На платформе – скамейки, чугунная урна,

расписание, касса в кабинке дощатой,

пацаны ковыряют в носу некультурно,

грибники-неудачники шепчутся матом.

Забубнит хрипловато внезапный динамик,

по путям пробегут конвульсивные стуки,

что-то вроде единства родится меж нами –

и оно проявляется дважды за сутки.

Из вагона в зелёной облупленной краске

выйдут сонные дачники с пивом на пробу,

пронесут рюкзаки, надувные матрасы,

и подкатит, пыля, деревенский автобус.

Пожилая добытчица с хлебом в кошёлке

доберётся домой и накормит скотину,

а кондуктор в автобусе держится волком

и плетёт из билетов свою паутину.

Поулягутся пыль и бензиновый призрак,

завихляет автобус кормой кашалота,

с канцелярской уверенностью эпикриза

у заката во рту ноет зуб самолёта.

Наша выскочка-память тасует картинки –

то подсунет хорошую, то золотую,

а плохих мы и сами насыплем в ботинки

и кого-нибудь сглазим, и зла наколдуем;

наша участь петляет по скверам и аркам,

по песчаному дну и распутице клейкой,

иногда освещается газовой сваркой

шириной с пионерскую узкоколейку.

Дату выбьет компостер в картонном билете,

снизу в тамбуре буфер услужливо лязгнет,

память вынет статью: «Вагонетки и клети»,

выбирай, ты – горняк или просто селянин.

Может быть, твоя смена закончилась позже,

чем в небесных просторах составили смету,

и тебе предназначенный номер на коже

достаётся случайному мне по билету;

так и встретимся чудом в плацкартном вагоне,

на молчанье, на взгляд, на одно междометье,

и дрожащая сила колёса разгонит,

раз мы вместе в одной окончательной смете.

Проводник нас усадит на жёсткую лавку

и закроет на ключ до распутиц апрельских…

Тепловоз отправляет себя в переплавку,

увозя за собою ненужные рельсы.

* * *

Тишина. Ожидание снежного фильма.

С недоверием смотрим в оконный экран.

Затемняется небо и ветер посыльный

Шлёт своё извещение с гребня бугра –

На карнизы, газоны, на портики входов,

В наши клети паркетом снабжённых жилищ,

Чтобы помнил верховную волю погоды

И зависел от снега, богат или нищ,

Разгребал подъездные дороги и въезды,

Запрягая лопату и дизельный плуг,

Чтобы губы шептали не «звёзды». а «звезды»,

Если свет просочился в небесном углу.

Но пока только ветер, метели коллега,

Ноябрём зарешёчены форточки касс.

Наступленье зимы. Ожидание снега.

Невозвратный билет на последний сеанс.

Тристих

1.

А всё-таки, как одинок

В толпе неприметный отшельник,

Но именно он, как зерно,

Ростками грозит из расселин;

Расколет скалы монолит

Сомненья ничтожное семя –

Язык заменён на транслит,

И древко подхвачено всеми.

Когда ж замолчит лицедей,

Пройдёмся по кладбищу ночью –

Мир создан из славных людей,

Закопанных поодиночке.

2.

И только открытый вопрос,

Одна мимолётная встреча,

Сжигают больное нутро

И жизнь продлевают под вечер.

Ты ждёшь до последней черты

С надеждой открытого взгляда –

Того, кто разделит мечты…

И каплю последнего яда.

И знаешь в небесном саду –

Усталый, блаженный и старый:

Мир создан из родственных душ,

Разбитых на розные пары.

3.

А в целом, закат и рассвет

Единой палитрой раскрашен;

И ты навсегда в меньшинстве

Тревожного племени «Russian».

Земля под ногами горит,

И тонок пузырь атмосферы.

Здесь раны планетной коры

Дымятся от дьявольской серы.

Страдай, исполняя каприз –

Того, чей предел непорочен:

Мир создан для каждого из

Мятежных сердец одиночек.

Туман

С берега бремя, туман с реки,

Сверху туман, да в низину трав.

Не различаю своей руки,

Всё различать – это бред с утра.

Дула прочистятся аркебуз,

Трудно опять не сойти с ума,

Там, где недавно маячил куст,

Волнами кутается туман.

Ранний туман золотого дня,

Жаркой распутицы вестовой,

Гнилью болот поглоти меня,

В солнце исчезни, и я – с тобой.

Вместе пойдём отпевать луну –

Тоже на солнце не тратит лик.

Голову к западу поверну,

Отсалютую луны пятну, –

Призраку вышней её петли…

* * *

Ты будешь курить, неряшливо

пепел стряхивая в мотив,

и меня, давно некурящего,

это не возмутит,

всё приму в тебе – как вакцину,

как заклятие; но отсрочь

на меня непохожего сына

и на тебя похожую дочь…

это наше с тобой несбывшееся,

не случившееся, повторю,

улетает в окно на крылышках

в светло-пепельную зарю.

* * *

Тыквенное поле

Переспелых ягод,

Как дитя в подоле

Унесу в ноябрь,

Засеку как коршун

С поднебесной вышки,

Заловлю как кошка,

Догоняя мышку –

Коготь, глаз и перья

Остроты живучей,

А еще терпенье

Забираться в кручу;

В небесах дырявых

Дождик понатыкан.

Наглотаться ягод,

Укатиться тыквой…

* * *

Уезжай, сынок, отсюда,

может быть, ещё успеешь

сохранить живой рассудок

и нетронутую шею,

может быть, увидишь земли,

что у нас учили в классе,

о которых в мыслях дремлет

каждый классовый схоластик.

Поезжай, расскажешь детям

о стране горчайшей скорби,

о войне, о сельсовете,

о безвольном дядьке «Горби»;

пусть узнают о Чукотке

из отцовских наблюдений,

не познав ни вкуса водки,

ни услады заблуждений.

Вспоминай, пиши почаще,

чтобы знали, как и что вы,

мы себе закажем ящик

в отделении почтовом…

Не считай последних ягод,

что отпущены нам свыше –

избавлением от тягот

нам придётся место в нише.

Ну, приедешь, похоронишь,

на пригорке рядом с дедом,

сообщишь сестре в Воронеж

и всплакнёшь под нашим небом,

и оставишь за плечами

слепок памяти и грусти,

чтоб другие величали

нестерпимым словом «русский»

Уральское

Изжелта прокуренные пальцы

и в картинках старый абажур.

Мы с тобою, всё-таки, уральцы -

этих географий не стыжусь.

Это в нас граница континентов

входит, как безжалостный шампур;

это мы не только в кинолентах

видели Магнитку и Кунгур.

Это нашим медным малахитом

облицован трон поводыря,

это нашей зеленью пропитан

север, где сияния горят.

Это наши руки век за веком

плавили железную руду;

это мы, в лесу встречая зэка,

хлебом с ним делились на ходу.

Это нам в голодные тошноты

видится картошка в чугуне,

это тут в посёлках помнят что-то

о царях, репрессиях, войне...

Это здесь демидовские горны

потребляют выдох твой и вдох;

сгорбленный Урал и животворный,

арсенал событий и эпох.

* * *

Утро новоявленных стрекоз.

Крылья залепили плексиглас.

Нужно одеваться не в трико,

Выставляя вольность напоказ.

Отведу с дороги мотоцикл –

Современник гоночных борзых,

Глаз моих наследный антрацит

Отразится в стёклах стрекозы.

Вот скажи, уменьшенный дракон,

Дарвинский потомок меганевр,

Как себя избавить от оков,

Не меняя почести на гнев?

Переждать дрожание осин?

Лето – пустотелая краса.

Сядь на палец. Хочешь укусить?

Ну конечно, милая, кусай.

Фиделю

Ты был нашим другом, покойный Фидель,

Пока мы дружить соглашались,

В тропический зной и слепую метель

Мы долго росли корешами;

Тростник и ракеты в едином строю

Толкали к победе великой,

А янки смотрели из душных кают,

На нашу матросскую фигу.

История наций писалась сама –

И множились эти трактаты.

И остров-свобода, и зона-тюрьма

Не очень-то шли на контакты.

Великий романтик, курчавый эрдель,

Ты верил, и мучил за веру,

Ты был бескорыстным убийцей, Фидель,

И множил подобных, как ксерокс.

О, счастье, что равенство есть в нищете,

Беда – что свобода под страхом…

Недолго осталось висеть на кресте,

Простясь с коммунистом-монахом.

Флоризель

Туман по кличке Флоризель –

Талант любимого артиста.

В игре пристрастие к игристым

И запашистым, как Шанель.

Проникнуть к чёртикам в глазах,

Слегка подёргать за копытца.

Мечте актёра трудно сбыться,

Хоть пить её, глотать, лизать.

Сыграть (любую роль возьми)

Не так легко, но так возможно.

Самим собой – иглу подкожно –

И то не выйдет, подкузьмит.

А смерть – молитва ли, беда ль?

Скелета хруст под мук телегой.

Я допускаю, что Олегом

Зовут мечтательную даль.

2007-06-07

* * *
 

Фотографии, снимки, мои двойники,
и твои дорогие кузины и сёстры.
Между ними – простуженные сквозняки,
между нами – таможни, Атлантика, звёзды.

Пересечь-то несложно, а вот совместить
отпечаток расплывчатый с оригиналом –

всё равно что приставить к отломку кости
незастывший рукав Обводного канала.

Всё равно что угадывать контуры губ
на кусочке желтеющей фотобумаги...
Как страницу альбома, тебя берегу,
применяю, прости, оборот негуманный...

* * *

Фотографии, снимки, мои двойники,

и твои дорогие кузины и сёстры.

Между ними – простуженные сквозняки,

между нами – таможни, Атлантика, звёзды.

Пересечь-то несложно, а вот совместить

отпечаток расплывчатый с оригиналом –

всё равно, что приставить к отломку кости

не застывший рукав Обводного канала.

Всё равно, что угадывать контуры губ

на кусочке желтеющей фотобумаги...

Как страницу альбома, тебя берегу,

применяю, прости, оборот негуманный...

Холодно в мире

и в городе холодно.

Капсула неба до сердца расколота.

Вакуум космоса выпил тепло

Солнце в пространство ушло…

Люди свернулись как нежный бутон.

Сбились понуро и жмутся гуртом

Между дождём и началом зимы

Плавают тучи-сомы.

Холодно в море и волны как птицы

В днище и в борт распоясались биться

Хмуро в радары глядят моряки

Темень – не видно руки.

Небо и поле смешались на глине.

Неонацисты притихли в Берлине.

Даже в Америке снизился срам –

Скрючился с холоду Трамп.

Может, и лучше, что гаснут просветы –

Космосу дать заморозить планету.

Чтоб никаких ни болезней, ни войн, –

Способ сгодится любой.

* * *

Хочется того, что не ценил:

Деревенской въедливой смородины,

Тяжести звучания «Тагил»,

Где в далёком прошлом колобродили,

Хочется свою неправоту

Донести до тех, кто прав пожизненно,

Хочется почувствовать во рту

Привкус крови, слёзами разжиженный.

Хочется в рассветных камышах

Окуней засечь поклёвку робкую –

Там от тишины поёт в ушах

И судьба увиливает тропкою,

Там роса пропитывает ткань

И весло раскачивает зеркало,

Там через жилище паука

Издали просвечивает церковка.

Было всё и, верно, где-то есть,

Только ты иного поля ягода.

Нет, не самомнение, не спесь,

Лет ушедших выгода и тягота.

В эпицентре лысин и седин

Рассуждаешь – что ещё захочется?

Знать бы, сколько света впереди…

Да мешает призрак одиночества.

* * *

суть не в том, куда путь мой лежит –

важно, что ухитрился сбежать я

(с) А. Дольский

Цикады уходят в цикуту,
Бегут пестицидов и ржи,
Бегут не «куда», а «откуда»,
А мы ниоткуда бежим.

Нам пофигу райские кущи,
К чертям неземное тепло.
Мы делать хотели, как лучше,
А надо во вред и назло.

Уходом своим голосуем...
Мы всех зачеркнули, пардон.
Плывём из страны рукосуев
За непостижимый кордон.

Мы ногти срываем по вантам,
Не ходим на юте в парче.
Меняем наследное чванство
На трудную нищую честь.

Нам каша важней, чем посуда.
Нам дети нужны, не казна.
И мы не «куда», а «откуда».
Шагайте с обрыва без нас.

2006-08-08

* * *

Циклон от Лонг-Айленда до Бермуд,

Обширные ватные космы,

И солнце, посаженное в тюрьму,

Едва освещает космос,

Но стоит нащупать экватор – вниз

Заблещет свежо и жгуче,

И влажность над сельвой, страной равнин,

Прольётся дождём живучим.

Карибская влажность, ямайская спесь,

Креольский тростник плантаций…

Ты мог бы родиться когда-то здесь,

И волен сейчас остаться,

Но солнцем подмоченная, заря

Осветит твой путь преклонный,

И нежно поклонятся якоря

Туда, где бурлят циклоны…

Часовой

Свет – не заря – не прожектор, нет –

Тоненький слабо горит фитиль.

Хочется импортных сигарет

Или в казарму доспать идти.

Ночь на посту – караул, дозор,

В будочке холодно и свежо.

Где-то в кустах задубел майор.

Ждёт – инсценировать – что чужой.

Бдительность! Помни! Не дремлет враг!

Хуже врага не сыскать, чем ты!

Ругань, побои, – вот лист наград.

Фото из тумбочки, сволочь, стырь…

Спящим прикинусь… Эй, кто там прёт!

Ну-ка, пароль назови, сучок,

Раньше, чем сможет разинуть рот –

Плавность вложить в спусковой крючок.

Эй, разводящий, у нас аврал!

Враг атакует, наглей «куска»!

Кажется – шлёпнул. Кажись, попал!

Кончилась служба. Свободен. Спать.

Часть природы

Жарко и липко. Четыре недели.

Сколько ещё предстоит терпеть?

Чайки на набережной расселись.

Столь безразличные к толпе.

Чайкам – хоть день до зари купайся…

Терпят, к перу притесав перо.

Солнце колеблется в ритме майском,

Не погружаясь в ночной сироп.

Чайки и солнце, пустырь и площадь,

Скука, терпение и жара, –

Мастера избранное полотнище,

Космоса женственного астрал;

Шар, западающий в мрак багровый,

Тьмы заместитель и тень Врача,

Тоже, как ты, только часть Природы –

Той же Природы родная часть.

* * *

Читаю стихи – свои самые лучшие письма.

Про ветер, про пепел,

про вётлы былых городов.

В язычницу-ночь каждый раз превращается вечер,

И бьётся закат, словно зрелая вишня, бордов.

Покатится жизнь, вот и правда, созревшая вишня.

Со сладостью, благостью,

В рот, а не мимо, в кусты.

Для спелости смелость – такая нелепая фишка,

И косточка тоже... с синильным смешком кислоты.

Не вишня, а женщина, с яблоком и карамелью

В глазах, на губах,

На резной рукояти зонта.

Озябшие руки

своими ладонями грею

и верю, что грею тончайшие ветви куста.

Рябина, не женщина, в корочке льда виден сахар,

И ягод, как яблок,

лукошко полно или кисть,

Пишите стихи, до последнего самого аха,

До плахи размаха,

до сути синильной строки.

Чито Гврито

Чем выше в горы тянется земля,

Тем для людей доступней слёзы неба.

Предательство опаснее плацебо,

Но происходит тоже от нуля.

Бесчестие падёт на главаря,

И прочий люд за сумму равнодуший.

Терпения уклад уже разрушен,

И растеклись кровавые моря.

Как вы могли, свободный Мимино,

Из вертолёта выйти в камуфляже,

Когда, неповторимое в купаже,

Расплёскано грузинское вино...

О тех, других, уже не говорю,

Куда им рьяным, обуздать гордыню,

Они играют танками в Добрыню

На пропуск в поднебесную зарю.

А ты мурлычешь, чистя автомат,

Такое же, как прежде, «Чито Гврито»,

И лобио на воздухе открытом

Впитало лимфатический томат.

2008-08-11

Что-то сбудется

Что-то сбудется: ночи, ночи…

Непонятный такой обряд.

Как старательно вдоль обочин

До утра фонари горят;

Говорят и с собою сами,

И с тобой, но ты к свету глух,

Пусть другие готовят сани

Для боярыни и старух,

Пусть ни вправо свернуть, ни влево,

Если прямо лежит стезя,

На которой ты – королева –

Превращаешься днём в ферзя.

Только ночью твой ход обратный,

Невзирая на храп коней,

Еженощно и многократно

Приближают тебя ко мне –

Вёрсты гончие ездовые,

Невзаимности виражи.

Вдоль дороги стоят живые

В  назидание всем живым.

* * *

Щель сокращается. Впрочем, и так был сжат

Сгусток пространства меж пропастью и восторгом.

Острым репейником здесь заросла межа –

Даже не верится, что заросла настолько.

Не вспоминается в царстве волшебных птиц

Та, что у неба звёзды берёт без сдачи,

Ни реактивным шлейфом не накоптит,

Ни турбулентным вихрем не напортачит.

Жалкий эрзац – конструктивный набор нервюр –

Все ухищренья паствы подделать крылья.

Ввысь не поднимешься, бравый лихой каюр:

Сани завязли и стадо оленей в мыле.

Вся твоя жизнь и мечты попадут под пресс

Ссор, обстоятельств и радио-теле-жижи;

Сядь на пригорке, бубни свою жалость-песнь:

Совести царство и неба непостижимость.

Весь промежуток дня между двух ночей,

Вся неизвестность ночи меж светлых всплесков…

Партия жизни не может вести к ничьей,

Если рискуешь, прыгай на всю железку!

* * *

Это было, мне кажется. Быть могло.

Но я вижу во сне акварельной явью

И упрямая нота в мозгу пиявит,

И пронзает тупым болевым углом.

Так знакомые сердцу черты – черты

Опускаются в вечный простор могилы:

Нам не даст избавление больше силы,

Чем спокойная твердь гробовой плиты.

Мы скакали по сетке земных широт,

Словно в детстве у школы играли в классы,

Нас исправно манил черносливным мясом

Большевистских проповедей компот;

Нас исправно в лоно своё вели

Географией порченные, параллели,

Мы не очень знали, о чём жалели

Упустив колумбовы корабли;

Нам смотрелось вширь, нам мечталось глубже,

Чем во впадинах западных Мариан,

Нам за столько лет надоели лужи,

Что казался высохшим океан;

И когда, наконец, мы в него шагнули,

Отказавшись от запаха труб печных,

И взлетели, как нас научил Бернулли,

Оказалось – мгновения сочтены.

* * *

Это в нашей крови колобродит тюремный синдром.

Это мы каждый час ожидаем, что в дверь постучатся.

Заглушая тревогу, бухлом заменяем ситро,

Не пытаясь сдержаться от всяческого соучастья.

Это в нашем мозгу колобродит с утра алкоголь.

Когда мы героическим шагом стремимся на службу.

Это нам из сценариев сделки годится любой,

Лишь бы только не сесть в самому припасённую лужу.

Это в наших глазах заплелась путеводная нить

Судьбоносных подачек на банковский счёт Ариадны.

Минотавр затаился, в пещере останется гнить

Несчастливый наряд вертухаев, к бацильному жадных.

Это в наших руках скороспелая зрелость детей –

Потаённый маршрут и тупого стяжательства школа.

Равнодушие к чести, груди, безучастной к беде,

Где душевный порыв бутоньеркой фальшивой приколот.

* * *
 

Я забуду тебя, забуду, –
Про себя повторяю веско,
Отпусти меня, жизнь не путай,
Тёмноглазая ирокезка.
Я не тот, я смущаю племя,
Зря помог арбалет настроить,
Отпусти меня, вышло время,
Пока нас не случилось трое...
Я опять убегу, послушай,
Мне колдун показал все знаки,
Я насыплю табак за лужей,
Чтобы след не нашли собаки,
Ты не знаешь меня, я хитрый,
Впрочем, это пойдёт во благо...
Хватит, кончим все эти игры...
Погоди, ну не надо плакать!
Успокойся! И ножик ржавый
Положи. Ну обсудим трезво...
Ну иди сюда, обожаю...
Колдуна прикажи зарезать...

* * *

Я – ветер твой. Чувствуешь – ветер.

Дурманящих ягод лоза.

Я – дикие искорки эти

в твоих сумасшедших глазах.

Я – тёмные южные ночи,

метели полярных широт,

я – эти огни вдоль обочин,

зовущие за поворот.

Я – тень твоя, призрак–хранитель,

Ах, есть ли у ангелов тень?

Я – тонкие звездные нити,

струящиеся в темноте.

Я – там, где шальные тайфуны

волочат свой шлейф болевой.

Я – шаткая палуба шхуны

и остров спасительный твой.

Я – звуки негромкие арфы,

и пальцами в струнах пою.

Я просто снежинка под шарфом,

кольнувшая нежность твою...