Колядка
Пивали вприглядку,
желали вприкуску,
слагали колядки
по памяти русской;
бежали вприпрыжку.
платили в рассрочку,
девчонки мальчишек
рождали в сорочках –
на счастье.
На долю.
На терпкую участь.
На троечку в школе
и хватку паучью.
Летучую рыбу.
Плавучую птицу.
Которых могли бы
держать в рукавицах
от раннего горя –
до позднего счастья,
карабкаться в гору
и с небом встречаться.
* * *
Берег морской.
Панцирь ежа.
Галечник – йод – бриз.
Едут верхом.
Повод зажат
Под светляком зари.
Каюсь, не еду,
Только смотрю,
Вкатываюсь ежом
В хронику эту,
В эту зарю,
В этот морской боржом.
Скоро изгладятся
Длинной волной, –
Панцирь, клешня, след.
Лёгкое платьице
Мысли шальной
Море вернёт земле.
Будет – не сбудется…
На берегу
Нити морских трав.
Жизнь – это путаница.
Рагу.
Панцирь ежа. Краб.
* * *
Циклон от Лонг-Айленда до Бермуд,
Обширные ватные космы,
И солнце, посаженное в тюрьму,
Едва освещает космос,
Но стоит нащупать экватор – вниз
Заблещет свежо и жгуче,
И влажность над сельвой, страной равнин,
Прольётся дождём живучим.
Карибская влажность, ямайская спесь,
Креольский тростник плантаций…
Ты мог бы родиться когда-то здесь,
И волен сейчас остаться,
Но солнцем подмоченная, заря
Осветит твой путь преклонный,
И нежно поклонятся якоря
Туда, где бурлят циклоны…
* * *
Одинокий москит над вечерней лампадой
Угасающей ночи тропических звёзд,
Твои предки встречали Дефо и Синдбада,
А теперь ты - меня, как прирученный пёс
Привечаешь и потчуешь манговым зноем,
Непролазной и мангровой горной страной,
Я уже полюбил, и глотаю запоем
Этот странный и ласковый воздух сквозной.
Связники всех широт вроде этого бриза,
Вроде этой лампады небесной оси –
Орион с Водолеем запутались в ризах,
Ты, москит, прямо в вену меня укуси,
Мне не жаль для тебя микрограмма-другого,
Если хочешь, и больше себе отними…
Пусть свидетелей ищут враги Иеговы,
Ты – свидетель, что я посетил этот мир.
* * *
Не увозим шампунь из отелей,
Мыло в лайнерах мы не крадём,
Наши бедные дни пролетели
Канарейкой в оконный проём;
Наше «право» сменилось на «лево»
И обратная смена претит,
Нам не надо ни зрелищ, ни хлеба,
Мы их можем сполна оплатить.
Но не выкупить прошлых и павших
Ни времён, ни людей дорогих –
Подкатился курчавый барашек
И, разбившись о камни, затих.
А в окно обретённого дома,
Завернувшись в старинный шушун,
Канарейкой янтарного стона
Залетит атлантический шум;
И базедова юность, нон грата,
Первородных иванов купал,
На раздвоенных перьях фрегата
Промелькнёт у тропических пальм.
* * *
Начинается март,
Чтобы стало смотреть в небеса
И теплее, и малость ещё безразличней…
На пробор расчесать
Свою жизнь в пожилых волосах,
Чтоб она заметалась,
Забилась в ловушке по-птичьи.
Разлетятся птенцы
Перегретых распущенных солнц,
Облака обновят и распустят по траверсу перья,
Кто родился певцом,
Не сумеет прожить без канцон,
И срывает с небес
Золотых голосов недоверья.
Продолжается то,
Что давно называется «март»,
Что давно понимают метели, наяды и птицы;
Не впадайте в азарт,
Толкователи судеб и карт:
Нам ещё суждено
В предпоследний рефрен возвратиться.
* * *
К субботе сердце устаёт
людскую боль считать терпимой,
и воскресенье мажет гримом
в расчёте вылечить её;
но ветви в души-облака
пускает новая неделя
и в дрёму утренней постели
уже стучит её клюка;
ты не обязан отворять
прощальный сон, простынный саван,
но этой спутнице чернявой
не по нутру иной обряд,
и ты встаёшь и тащишь плети
висящих рук, грядущих дел,
и кофе горький анальгетик
тебя преследует везде;
но в тот момент, когда, казалось,
нет сил пробить вселенский мрак,
светило – яростный камрад
покажет сдвоенное жало,
и солнца вздутый капюшон
качнётся в такт небесной пляске,
и ты, доживший до развязки,
не огорчишься, что дошёл…
* * *
Видишь ли, миленький,
всё это просто:
просо,
ячмень, иногда – мармелад,
если и выпадет крохотный остров,
от бригантины останется остов –
вряд ли ты сможешь вернуться назад
к тем, кто сдирая на камнях ладони,
сдохни,
но выполни
глупый приказ,
к той, что уносят двуглавые кони,
малые пони
в тиснёной попоне,
в тёмное море на слове «баркас»;
глиняный берег,
песчаная отмель,
бодренький краб на отвесной стене,
ночь без истерик,
главнейший лимерик –
завтрашний день во вчерашней волне.
Знаешь ли, миленький,
маленький, знаешь,
смысл потерялся в обилии слов –
плов
остывает,
и доля сквозная
снова всплывает
как будто назло;
только одно…
только два междометья…
два существа,
пережившие шквал,
пеленг теряется
до Шереметьева
и на приборах –
зашкал.
* * *
Опустошён вчерашними стихами,
ночною музой чудом не добит,
спешу туда, где буйство утихает,
в услужливый канадский общепит.
Несись, мечта, над жареной картошкой,
в цыплятах гриль в восторге обвисай,
протаптывай окольные дорожки
к морепродуктам в стиле «провансаль»…
Судьба, даруй выносливый желудок,
живую печень, страстные кишки,
наполненные выпивкой сосуды
и окорок, подвешенный на шкив.
Кто не согласен ужинать лангустом,
рубайте пролетарскую траву!
Пока я мыслю, думаю о вкусном,
пока мне вкусно, я ещё живу!
* * *
Уезжай, сынок, отсюда,
может быть, ещё успеешь
сохранить живой рассудок
и нетронутую шею,
может быть, увидишь земли,
что у нас учили в классе,
о которых в мыслях дремлет
каждый классовый схоластик.
Поезжай, расскажешь детям
о стране горчайшей скорби,
о войне, о сельсовете,
о безвольном дядьке «Горби»;
пусть узнают о Чукотке
из отцовских наблюдений,
не познав ни вкуса водки,
ни услады заблуждений.
Вспоминай, пиши почаще,
чтобы знали, как и что вы,
мы себе закажем ящик
в отделении почтовом…
Не считай последних ягод,
что отпущены нам свыше –
избавлением от тягот
нам придётся место в нише.
Ну, приедешь, похоронишь,
на пригорке рядом с дедом,
сообщишь сестре в Воронеж
и всплакнёшь под нашим небом,
и оставишь за плечами
слепок памяти и грусти,
чтоб другие величали
нестерпимым словом «русский»
* * *
Полезла в рост картошка молодая –
Кури бамбук, точи свои ножи,
Вот только что Минздрав предупреждает:
Курение опасно! Не дожить
До урожая свежего крахмала,
Пойдёшь громить, чтоб выкроить уют…
Но берегись, Минюсту дела мало –
Поймают, обесточат, заклюют,
Закроют счёт, напустят новых денег,
Потрёт ладони благостный Минфин -
Он тоже за тебя всегда радеет,
Ты просто не додумался, кретин!
Ты просто наглотался чуждой веры
И под матрасом щупаешь кинжал…
Э… пульс частит, и пожелтели склеры…
А ведь Минздрав тебя предупреждал!
* * *
Когда закат застанет голоса
На хорах именных аудиторий
Когда на патентованных часах
Минутный штрих покажет строго вверх,
Радетель канонических историй
Отпустит грех,
Освободив движением руки,
Почтительно мрачнеющее стадо,
Сотрёт с доски
Нелепый лозунг, пламенный призыв,
Составленный по правилам, как надо,
Уложит отслужившие азы
В портфель, защёлкнет лаковые пряжки,
И поплывёт, нахохлившись совой,
Лишь сердце не научишь по бумажке –
Оно обмякнет лоскутом батиста
И грохнется на камни мостовой
Бескрылая душа пропагандиста…
* * *
Дети на улице вновь вопят.
Градусник вылез на тридцать пять.
Небо колеблется – вдруг гроза?
Я – «за».
Душно и хочется лезть в бассейн.
Тучи затеяли карусель.
Тётка торопится снять своё –
Бельё.
Дунет. Шарахнет, раскатит гром.
Звякнет колодец своим ведром.
И закачается в проводах –
Чердак.
Молнии выпрямятся в столбы.
Шарики брызг завернутся в пыль.
И рикошетом от градин-пуль –
Июль.
* * *
Мы, не знавшие конца и начала,
Мы, чья грудь необъяснимым полна,
Подходили к берегам, где рычала
И дробилась об утёсы волна;
Выносила мишуру и обломки,
Отторгала чужеродную ткань,
Мы стояли у клокочущей кромки
И смотрели алкашами в стакан
Воля времени воздвигла границу
Недоступен вольный парус косой,
И ещё – нельзя из моря напиться:
Воду связывает горькая соль.
И значительней, чем небо и суша,
Океаны поглощают миры,
И вползают в обнажённую душу
Плавниками любознательных рыб.
* * *
Теплотрасса протает нелепым зигзагом,
обнажая репейник и травы сухие,
прошлогоднее лето попятится задом –
запасной тепловоз тупика ностальгии.
Машинист не глядит на блестящие стрелки,
на контактные сети, что виснут мочалом,
и стальные пути расплетаются мелко
в единичные струи конца и начала.
Где затеплилось, кто его, милые, знает?
Где закончится? Вряд ли укажут цыганки…
Унеслось на разболтанных рельсах трамвая,
электричкой на юношеском полустанке.
На платформе – скамейки, чугунная урна,
расписание, касса в кабинке дощатой,
пацаны ковыряют в носу некультурно,
грибники-неудачники шепчутся матом.
Забубнит хрипловато внезапный динамик,
по путям пробегут конвульсивные стуки,
что-то вроде единства родится меж нами –
и оно проявляется дважды за сутки.
Из вагона в зелёной облупленной краске
выйдут сонные дачники с пивом на пробу,
пронесут рюкзаки, надувные матрасы,
и подкатит, пыля, деревенский автобус.
Пожилая добытчица с хлебом в кошёлке
доберётся домой и накормит скотину,
а кондуктор в автобусе держится волком
и плетёт из билетов свою паутину.
Поулягутся пыль и бензиновый призрак,
завихляет автобус кормой кашалота,
с канцелярской уверенностью эпикриза
у заката во рту ноет зуб самолёта.
Наша выскочка-память тасует картинки –
то подсунет хорошую, то золотую,
а плохих мы и сами насыплем в ботинки
и кого-нибудь сглазим, и зла наколдуем;
наша участь петляет по скверам и аркам,
по песчаному дну и распутице клейкой,
иногда освещается газовой сваркой
шириной с пионерскую узкоколейку.
Дату выбьет компостер в картонном билете,
снизу в тамбуре буфер услужливо лязгнет,
память вынет статью: «Вагонетки и клети»,
выбирай, ты – горняк или просто селянин.
Может быть, твоя смена закончилась позже,
чем в небесных просторах составили смету,
и тебе предназначенный номер на коже
достаётся случайному мне по билету;
так и встретимся чудом в плацкартном вагоне,
на молчанье, на взгляд, на одно междометье,
и дрожащая сила колёса разгонит,
раз мы вместе в одной окончательной смете.
Проводник нас усадит на жёсткую лавку
и закроет на ключ до распутиц апрельских…
Тепловоз отправляет себя в переплавку,
увозя за собою ненужные рельсы.
* * *
Библиотекари имени Ленина
в консистории имени Пимена
обнаружили старца из племени
предсказателей вовсе без имени
насмехались дружиной олеговой
над волхвом, обзывая: «Из Киева!
на быки его, на портки его,
за грудки его, хваткой коллеговой!»
но не вынул он членского паспорта
исключать его, стало быть, незачем,
и утихла бухая диаспора
только чуть материлась по мелочи
расхотелось им даже иметь его
усмехаясь и пучась базедово
и они унеслись в Шереметьево,
и во Внуково, и в Домодедово…
и клопами раскинувшись в лености
в креслах вытканных кожей гусиною
рассуждали корректно по-ленински
и молились духовно по-пименски.
* * *
Мечет мечеть,
мачете машет,
кокон костёла -
костями павших;
кирха кряхтит,
искривляя камень,
храм о пяти
глав над Соловками,
колокол выгнутый,
многобокий,
выпуклой гирей
звонит о боге…
Гулом
наполнена
благодать.
Бог – это горе.
Надоедать.
* * *
Утро новоявленных стрекоз.
Крылья залепили плексиглас.
Нужно одеваться не в трико,
Выставляя вольность напоказ.
Отведу с дороги мотоцикл –
Современник гоночных борзых,
Глаз моих наследный антрацит
Отразится в стёклах стрекозы.
Вот скажи, уменьшенный дракон,
Дарвинский потомок меганевр,
Как себя избавить от оков,
Не меняя почести на гнев?
Переждать дрожание осин?
Лето – пустотелая краса.
Сядь на палец. Хочешь укусить?
Ну конечно, милая, кусай.
© Сергей Плышевский, 2011–2012.
© 45-я параллель, 2012.