Сергей Смирнов

Сергей Смирнов

Четвёртое измерение № 5 (605) от 11 февраля 2023 года

Собачий мейл, кошачий смайл

Чеширский мир

 

Чеширский кот, твоя улыбка

опять волнует сердце мне,

ворочает такие глыбы

в моей душевной глубине!

 

Мир состоит из червоточин,

пустот и пор, кротовых нор,

он, как дуршлаг на кухне, прочен

и, словно спурт улитки, спор.

 

Летишь задумчивой Алисой

до самого глухого дна,

по ординате и абсциссе –

один, одно или одна.

 

И там тебя встречает щиро

собачий мэйл, кошачий смайл

с ветхозаветным дырбулщилом,

сводящим з глузду и с ума.

 

Так вот какой ты, мой заветный

легкоулыбчивый кумир,

многоочитый, многоцветный,

чеширский кот, чеширский мир!

 

Молчат аэды и рапсоды

 

Лето. Собаки и женщины сходят с ума от жары,

ветви деревьев и травы скрутило в немыслимый узел.

Ветер гоняет по пажитям неба цветные шары,

звёзды с планетами падают звонко то в лунку, то в лузу.

 

Ходят дворами-колодцами с лирой Алкей и Сафо,

только народ не клюёт и плюёт на античные оды,

лишним оболом не радует, гонит поганой строфой,

предпочитая кошель расточить на вино и на воду.

 

Гелиос гневно сжигает с высот и овёс, и осот.

Нет в основанье сегодняшних буден ни мира, ни лада,

и умолкают молчаньем глубоким аэд и рапсод.

Всходит Собачья звезда, и летит жуткий вой над Элладой.

 

Опустевший зоопарк

 

Когда я играю словами

и мною играют слова,

мелькая слонами и львами, –

пропала моя голова!

Я словно турист на сафари,

где нет ни копья, ни ружья,

ослепли машинные фары,

и песенка спета моя.

 

Помилуйте, звери и птицы,

дурного не сделаю вам,

я с вами готов научиться

невзгоды делить пополам.

Словил пару певчих силками,

не рад наступившей тиши,

хожу, помаваю руками,

бросаю на ветер стиши.

 

Остались рога и копыта,

осыпались пух и перо,

и всё, что добыто – забыто,

и ноет душа под ребром.

Слова, возвращайтесь на волю,

в свою африканскую бредь,

зане невозможно без боли

на вас в зоопарке смотреть.

 

Вечный солдат

 

А он ать-два, а он топ-топ

по пустырям и бездорожью,

из хронотопа в хронотоп

с небритою солдатской рожей.

 

Идёт, не низок, не высок.

Он весь – смекалка и сноровка.

А на одном плече мешок,

а на другом плече винтовка.

 

Он сварит щи из топора,

любым чертям хвоста накрутит,

на сеновале до утра

добудет огоньку из трута.

 

Свернёт цигарку, задымит,

подушкой сделает полено,

забросит в пекло динамит

и уплывёт по снам вселенной.

 

Куликово небо

 

Разверзлись небесные хляби,

и тьма наползает на свет,

с мечом выступает Ослябя,

коня горячит Пересвет.

 

В пространстве опасном и голом

огниво почуяло трут,

татары сменяют монголов,

и свеи за ляхами прут.

 

Жестоко сшибаются тучи, 

роняя окрест пламена.

Чему вас история учит,

отчаянные племена?..

 

Когда обгорелые пашни

бинтуют туманы с реки,

скорбят по безвременно павшим,

свистают в кулак кулики.

 

Ещё

 

Ещё не написан Вертер,

ещё не срывает ветер

с деревьев цветы и листья,

и длится июньский день.

Ещё не вливает в уши,

ещё не тревожит душу

ни злая забота будней,

ни прочая дребедень.

 

Ещё целый год до школы.

Кузнечик, большой и голый,

играет мотив на скрипке

для бабочки и жука.

И небо полно сиянья,

и впору солнцестоянье

и маме, и мне, и брату,

и миру всему пока.

 

Не думая об Эдеме,

не парясь по этой теме,

мы жили в раю реально,

в реально большом раю,

в раю золотого детства

со сказкою по соседству,

в семье с чудесами света

у вечности на краю.

 

Сын агронома

 

В очочках круглых, в пиджаке на вате,

в охотничьих высоких сапогах,

он ходит полем с видом виноватым,

а головой витает в облаках.

 

Он ловит ртом холодные дождинки

и крошит в пальцах жирный чернозём,

а в голове весёлые картинки

и вирши несуразные несёт.

 

Под ним подземный червь тоннели роет,

над ним высокий коршун вьёт круги,

а он латынью древней ветер кроет,

и тучам правит тёмные мозги.

 

Когда-нибудь в промозглом Петрограде

он вспомнит то, чем славились отцы,

и будет бытовать не Бога ради,

а сочинять поэмы и «Столбцы».

 

Слово о горлане-главаре

 

Хочу поговорить о Маяковском,

поэтище таковском-растаковском,

стихии намотавшем на кулак.

Он по веленью века и натуры

вставал на пьедесталы и котурны

в архипелаге вычурных гуляк.

 

Он в годы оны в жёлтой кофте фата

дразнил, как пса цепного, грозный фатум

и будетлянам слал физкульт-привет,

он грыз искусства чёрствые науки

и счастье завещал далёким внукам

на Марсе, на Венере и в Москве.

 

Но было в жизни всё отнюдь не просто,

и не по росту были «Окна РОСТА»,

навязшая реклама на зубах,

и женщины в полночных коридорах,

и до утра отчаянные споры,

и мертвецы в повапленных гробах.

 

Когда бросаешь вызов мирозданью,

когда в аду гуляешь вместе с Данте,

когда гудит проклятый Пролеткульт –

тогда в холодном небе гаснет искра,

и точку под стихами ставит выстрел,

и маска застывает возле скул.

 

Самородок

 

Читаю дневники отца –

и открываю на страницах

черты знакомого лица,

которое теперь лишь снится.

Послевоенная шпана,

обычный деревенский парень,

он на веку хлебнул сполна

угара, горечи и гари,

знал силу слов, держал стило,

а рядом рыкал грозный цербер.

Но ретивое занесло

в незолотое офицерство.

 

Глухой тоски не превозмочь,

когда рабы идут в сатрапы.

Он безнадёжно рвался прочь

и подавал начальству рапорт.

На скотский флирт и грязный мат

он закрывал глаза и двери,

а сам штудировал истмат,

мечтал учиться в универе.

Но четверть века вынь-положь

на полигон в тьмутаракани.

 

Терпи, казак, галдёж и ложь –

и может, выйдешь в атаманы.

 

Писал рассказы и стихи,

читал по-фински, по-немецки,

о днях, прекрасных и лихих,

оставил меткие заметки.

И я скажу ещё о том,

что светит мне уже полвека

им собранная к тому том

домашняя библиотека.

Мне любомудрия азы

и соразмерности законы –

всё, что вбирает наш язык –

отец доверил в годы оны.

 

Он с высоты чухонских скал

плевал на козни и интриги,

чинов высоких не снискал –

остались сыновья и книги.

Он не лукавил, не хитрил,

не портил никому обедню,

свой ум на оселке острил…

Как говорят теперь, селфмейдмен,

себя он вылепил вполне,

необщим пользуясь аршином.

 

Мой дед, погибший на войне,

гордился бы таким вот сыном.

 

Так как-то всё

 

Дела, брат Николаев, как-то так,

всё как-то так, не шатко и не валко,

и сердце под ребром стучит не в такт,

и лет хламьё не унесёшь на свалку.

А жизнь идёт, чего б ей не идти,

на две ноги, как волк морской, хромая,

и мы идём – нам с нею по пути,

идём и Октябрём, и Первомаем.

 

Ну что с того, что маемся порой

и маетою, и иною дурью,

и часто поминаем домострой,

и вусмерть упиваемся лазурью.

(Хочу заметить между букв и строк,

напиток сей отнюдь не хуже прочих,

а потому не будь чрезмерно строг

и не побрезгуй в ожиданье ночи).

 

А мы идём к чертогам золотым,

идём-влачимся к нищенским лачугам,

где всё пройдёт, как с белых яблонь дым,

как дрёма подзаборного пьянчуги.

В разгуле непогоды и стихий

найдём уютный уголок под сердцем…

Прости нас за стихи и за грехи,

Твоих-моих-его единоверцев!

 

Матёрые человечища

 

Матёрый человечище, когда заматерел?

Матёрый человечище, кого обматерил?

В абзаце вместо выстрела – затёртое тире

и души убиенные то Анн, то Катерин.

Мы калачами чёрствыми накормлены вельми,

мы воробьями стреляны и биты наповал,

мы волки, мы воспитаны жестокими людьми,

мы повторяем жёсткие картонные слова.

А где-то мимо Китежа плывут на облаках

седые наши пращуры в предчувствии беды,

лелеют и тетёшкают, баюкают в руках

прощание с Матёрою и гул из-под воды.

 

Мантра сома

 

В каждом омуте

дремлет сом,

говорящий округло

«ом».

 

Даже «мани»

есть у сома –

денег

полные закрома.

 

Ну, а если он

«падме хум» –

не бери его «ом»

на ум.

 

Спасение утопающих

 

Барахтался в заливе, как щенок,

ущербный месяц, по волнам кочуя,

то разливался пеною у ног,

то отдалялся, лап уже не чуя.

И чайки, по-привычному скорбя,

оплакивали горе-морехода,

который на исходе октября

поперепутал твердь небес и воду.

 

А я стоял на голом берегу

поникший, одинокий, что и месяц,

и думал, чем сегодня помогу

погрязшему в опаснейшем из месив.

Ему подкину пару бодрых фраз

как круг спасенья в безысходный омут,

нырну в пучину, словно водолаз.

Держись, дружище, я иду на помощь!

 

За мечтой

 

Человек человека давно посылал

не за ядом кураре, не в пекло пустыни –

посылал за мечтой и пылал, словно лал.

Я по тем адресам прохожу и поныне.

Прохожу по делам, прохожу по телам,

что же, мне поделом, что же, мне по заслугам.

Душат душу живую разброд и бедлам,

так бывает всегда, по наветам и слухам.

 

Я иду наобум сам не знаю куда,

в тщетной ловле того, что назвать не умею.

Пусть шуршат невода и гудят провода

и Тельцу, и Орлу, и Пернатому Змею.

Я расставил капканы, наладил силки,

я воздвиг частокол и спроворил засеку,

и взглянул на простор из-под правой руки.

Так за чем человек посылал человека?

 

Я не видел ни зги ни окрест, ни внутри.

Тишину разорвал первый пристальный кочет.

Что там светит вверху, что там в небе горит,

кто там песни поёт и лукаво хохочет?

Это райская птица роняет перо,

что всё сущее в мире поймёт и опишет.

Я тогда про себя усмехнулся хитро

на бесценный подарок, отпущенный свыше.

 

Одиссея.ру

 

На бричке или на электричке

гуляет Чичиков по Расее,

как Одиссей, как завзятый трикстер,

и знай фантомы на ветер сеет.

А ветер веет, собака лает,

и лай собачий уносит ветер,

восход алеет, закат пылает,

и ось планеты – вселенский вертел.

Вертеп вселенский, разгул кабацкий –

ничто не свято, как пел Высоцкий,

и запах серный, и отблеск адский

здесь ловит каждый из всякой сотни.

А мы всё носимся со стишками

и детям нашим везём орехи,

как Веня носится с Петушками.

 

Но не доехать…

 

Волчья песня

 

Синим пламенем горит

ретивое.

Волк с волками говорит

волчьим воем.

 

Воздух, словно монолит,

сизый снизу.

Волчий через лес транзит.

Волчья виза.

 

Ловит семя на ветру

лоно вдовье.

Всё закончится к утру

малой кровью.

 

Выкликать пойдёт зарю,

горько плакать,

разрешится к ноябрю

волколаком.

 

После им построят мост

через прорву

волчья шкура, волчий хвост,

волчья прорубь.

 

На морозе мир зачах –

серым жарко:

волчья шуба на плечах,

волчья парка.

 

Полночь на часах

 

Над Алькором и Мицаром,

над вершиною горы,

где таинственно мерцают

разноцветные миры,

торопливо, некрасиво,

узнаваемо едва

пишут ангелы курсивом

судьбоносные слова –

то ли мене, то ли текел,

то ли фарес упарсин.

Закачается на ветке

золотистый апельсин,

заскрипят канаты, блоки,

встанет полночь на часах.

Взвешен, найден слишком лёгким

на земле и в небесах.

Ноют кости к непогоде,

стонет сердце от тоски.

Взят слоном на третьем ходе,

навсегда сметён с доски.

Полетят всем скопом в нети

бубны, кубки, топоры,

неприкаянные дети,

валтасаровы пиры.

 

Двадцатые годы

 

Двадцатые годы двадцатого века

в разгуле ветров и стихий.

И вот человек, расстреляв человека,

кропает в блокноте стихи.

Налитые кровью корявые буквы

стекают по жадным устам,

азы там какие, какие там буки –

ты можешь представить и сам.

Клепают сонеты зека и чекисты,

марают ночами листы,

мечтания их высоки и лучисты

и помыслы в корне чисты.

…………………………………

Да что там тогда, в баснословные годы,

неужто иначе сейчас?

Живёт человечек, ошибка природы,

купается в тёплых лучах.

Нет, он не предатель, нет, он не иуда,

вполне респектабельный чел,

свой век обывает в предчувствие чуда,

всегда сторонясь палачей.

Он строит в уме терема-теоремы,

его устремленья чисты,

он пишет сонеты, он пишет поэмы,

марает ночами листы.