Мир ловил меня, но не поймал.
Григорий Сковорода
Все ловят всех, велик ты или мал…
Сергей Смирнов, «Планктон»
Ловля Большой рыбы
Мы ловили Большую рыбу
в океанах иных миров
за эон до Большого взрыва,
за мгновение до «зеро»
в загребущие наши сети,
притащившие мертвеца,
в телескопы программы SETI,
в архаичный сачок отца.
Мы ловили Большую рыбу
на червя и на мотыля,
мы ловили Большую рыбу,
на которой стоит земля,
Ёрмунганда, Левиафана,
чудо-юдо и рыбу-кит,
что, по слову иных профанов,
рыбной ловле не подлежит.
Мы ловили Большую рыбу
полной мерой и в полный рост,
мы ловили Большую рыбу –
и поймали себя за хвост.
И когда станет нам прескверно
и подкатится к горлу ком –
в помощь нам и Эрнест, и Герман,
и старуха со стариком.
Вавилон и окрестности
плох тот цахес, который не хочет циннобером стать,
плох тот псахис, который гроссмейстером быть не желает.
у того и другого, похоже, особая стать,
ведь на них даже псы в подворотнях полночных не лают.
а доцент иванов, что намедни сигал из штанов,
всё читает студентам бурду на урду и санскрите.
он недавно служил потрясателем скреп и основ,
а теперь – консерватор, любой революции критик.
мы живём в вавилоне, нам жить в вавилоне не в лом,
нам не ломят костей банный пар и гепард в зоопарке,
а когда соберёмся за общим бескрайним столом,
чаркой не обнесём никого по случайной запарке.
под небесной трубой повлечёмся на труд и на бой,
солнце новых времён опалит наши строгие лица,
а потом музыканты в зените сыграют отбой –
и заплачет в пыли, и завоет волчицей блудница.
Международный день сурка
Всем нам, не пережившим День сурка,
да будет память прошлого легка
рождественской открыткою в конверте.
На ней Летатель Книзу Головой,
сегодня мёртвый, а вчера живой,
ушами, как локаторами, вертит.
Сад наслаждений оглашает свист.
Планирует к порогу бурый лист.
Фланирует в ночи натурфилософ.
Мы с ним, играя в пабе в Божий дартс,
фортуну подставляем под удар.
Не задавая каверзных вопросов,
я пью крюшон с сиятельным кюре,
с пиратом – ром на позднем суаре,
всемирною отзывчивостью чванясь.
И после трёх, прослушав бой часов,
я отпираю под ребром засов,
являя из-за пазухи ивана.
Что русскому ништяк, то немцу – смерть…
Отмерь ему землицы, землемер,
в окрестностях чумного замка Кафки.
А я пойду без компаса и карт,
и да поможет мне Рене Декарт,
и пусть меня в пути облают шавки!
Снова в Америку
Свидригайлов уехал в Америку,
не вернётся уже никогда.
Это вам не айфонами мериться,
господа!
One-way ticket он взял у смотрящего,
синий иней упал на виски,
Johnnie Walker’a выпил два ящика
от тоски.
И в кромешную ночь воронёную
посмотрел осторожно, как тать,
и наощупь границу гранёную
стал искать.
Что там вечность, изба паучиная,
что там бог, до колен борода!
Будь превыше всего, будь мужчиною
навсегда.
Он такие редуты повыстроил,
он такие турусы развёл –
и от самого крайнего выстрела
дрогнул ствол.
И на небо в венке стеариновом,
жестяными крылами гремя,
он взлетел над родными рябинами –
за него, за тебя, за меня.
Форточка
Мы, сидевшие на корточках
и смолившие бычки,
увидали в небе форточку –
рассмеялись, дурачки,
на узорчатые ставенки,
на поповскую герань,
что рискованно поставлена
на немыслимую грань.
Что-то там вздохнуло, охнуло,
что-то звякнуло в тиши,
потянуло свежим воздухом
в душной тягостной глуши.
Что-то в дольнем мире сдвинулось
на мгновенье или два,
завертелось, опрокинулось
так, что кругом голова.
Молча мы в зенит уставились
и, закончив перекур,
встали, сплюнули, отправились
в свой барак на берегу.
Пыль прибило тёплым дождиком,
в подворотне пёс брехал…
…а вослед сверкали стёклышки,
райский сад благоухал.
Марш гвардейского полка
Кровь зашумит в ушах,
словно гвардейский полк
промарширует в ночь
под барабан и флейту.
Сухо грохочет шаг…
Вот, наконец, умолк...
Силятся превозмочь
звёзды луну-злодейку.
Где-то на биваке
в пристальной тишине
полк разожжёт костры,
выставит караулы,
и с котелком в руке
ринутся к старшине
ратники, до поры
опустошив баулы.
В призрачный караул
встали сыны войны.
Дремлет гвардейский полк
вплоть до восхода солнца.
Всё, я уже уснул,
вижу под утро сны,
как кровожадный волк
сбоку ко мне крадётся.
Серенький мой волчок,
тщетны твои труды:
слышишь, уже вблизи
свищут мои гвардейцы.
Шёл бы ты под кусток
подле речной воды…
Мною перекусить
даже и не надейся!
По щиколотку
По щиколотку было нам –
не по колено – море,
и мы ходили по волнам,
с балтийским ветром споря.
Пощипывали нас мальки
на отмели за пальцы,
и глаз горели угольки,
и мы смеялись, огольцы,
кружились в ритме вальса.
На раз-два-три, на три-два-раз
летели в небо брызги…
Потом ложились на матрас,
грильяж на пляже грызли.
Потом резиновым мячом
лениво пасовались,
и всё нам было нипочём –
рука в руке, к плечу плечом,
делами и словами.
Держи, балтийская вода
и не почти за шалость,
держи нас вместе, как тогда,
как в детстве нас держала.
И мы, пока не старики,
войдём в тебя в запале,
чтоб ошалевшие мальки
не убегали от руки,
за пальцы нас щипали.
На вольной волне
Идёт направо – песнь заводит,
Налево – сказку говорит.
Александр Пушкин
Мой кот, как радиоприёмник,
зелёным глазом ловит мир.
Андрей Вознесенский
Наш кот ночной зеленоокий,
урчащий, хнычущий, рычащий,
искрящийся кусачим током,
недавно вышедший из чащи,
мы часто время коротали,
твои выслушивая бредни,
круша конструкции из стали,
тяня короткие из средних.
Ты был и голосом свободы,
немецкой вольною волною,
порою даже антиподы
лились нам в уши под луною.
Мы от тебя хотели музык,
как говорится, новых самых –
не сказок про Союза узы,
не домыслов про Волгу с Камой.
И за заборами глушилок
в своей избёнке немудрящей
мы из дерюги джинсы шили,
откладывая в долгий ящик.
Поборник музыкальной моды,
ночной искатель неуёмный,
пою тебе сегодня оды,
зеленоокий мой приёмник.
Ночной пожар в Питере в 1989 году
Помню, в городе Петра
я провёл неделю.
Мы болтали до утра
и во двор глядели.
Плыл луны унылый шар
в небе безотрадном.
Полыхал ночной пожар
в проходном парадном.
То ли прогневился Бог
на затменье света,
то ли бестолковый бомж
жёг во тьме газеты.
Разносился горький дым
в воздухе прохладном,
и святые у воды
стыли без окладов.
Всё сгорало не спеша:
вера и держава.
Ты меня, моя душа,
за руку держала.
Мерно щёлкал на стене
метроном в эфире
о потерянной стране
и о новом мире.
По духу и року
А. М.
Рок-н-рольная дева из Питера,
соучастница наших затей
в крупно вязанном бежевом свитере,
проводница идей и людей,
ты включала «Nigredo» Калугина,
что весомей мудрёных томов,
в скором поезде где-то под Лугою
на нескорой дороге домой.
И в студенческой аудитории,
и в беседах за пьяным столом,
мы, по сути, писали историю,
приближая заветный диплом.
И пробелы в моей эрудиции
ты легко устраняла на раз,
доводила мой ум до кондиции
в коридоре общаги с утра.
Мой французский эпиграф отметила
и «Армаду в стакане воды»,
промелькнула ирландской кометою,
содобытчица слов из руды.
Мы пошли на Парнас на экскурсию
на семи бесприютных ветрах…
Ты была для меня однокурсница,
а по духу и року – сестра.
Баллада о покосившемся кресте
Крест весом в несколько сотен килограммов
упал и смял купол Екатерининского собора в Кингисеппе.
Предположительной причиной стал шквалистый ветер.
«Фонтанка.ру», 23 января 2020 года
Пошатнулась наша вера:
крест на куполе собора
под порывом ветра злого
накренился и завис
на неразличимой точке,
на неведомой опоре
еле-еле удержался
на пути опасном вниз.
Крест полуторасаженный,
двадцатипятипудовый,
золотящийся на солнце
и заметный за версту.
Реставратор неумелый
с головой своей садовой
завсегда взирал с опаской
на такую высоту.
Только маленькие дети
к тем высотам воспаряли,
только птицы поднимались
и небесные чины.
Крылья, пальчики и когти
крест на куполе держали,
чтоб не сверзился на землю
и вреда не причинил.
Был не раз спасаем город
и деянием, и словом,
от Крещения до Пасхи
и спасаем, и храним.
Крест над нами удержали
под давленьем века злого.
С той поры и мы с тобою
хоть кренимся, но стоим.
Яблоко Я
Яблоко Я ото всех отличается кожицей красной,
местом почётным на ветке высокой, бочком глянцевитым,
позой изысканной, важной, напыщенным словом и фразой.
Светится семя из тайных глубин маяком алфавита.
Светится семя твоё из глубин до поры незаметно.
Ты почиваешь на вольных ветрах у Эола в ладонях.
Полон простор вне тебя шумом, гамом, гудением медным.
Всё не внутри, а снаружи в звучании медленном тонет.
Ливень хлестнёт ли бичом семижильным, ударит ли градом,
птица ли жадная выклюет клювом на теле каверну –
сбросишь оковы дремоты, почувствуешь около, рядом
жизни и смерти всегдашнюю святость и верную скверну.
Лейся, звучи, бейся лбом толоконным о грубые ветви
и колокольцем, заливистым, звонким, отчётливым, частым,
спорь в унисон с завыванием крепкого терпкого ветра,
пой и свети о величии тленного бренного счастья.
Ведьма и дурачок
Не выдумку, не бредни
послушай-ка, сынок.
Жила на свете ведьма
по кличке Чугунок.
И встретиться с той ведьмой,
что в роще, что в бору,
страшился и медведь бы
в ночи и поутру.
И бледную поганку,
и красный мухомор
она толкла в лоханке
и насылала мор.
А мы с тобой уедем
в далёкие края,
где ни чертей, ни ведем –
лишь добрые друзья.
Как вырастешь из детства,
героя выбирай.
С той ведьмой по соседству
жил Колюшка Рай-рай.
Ловил речную рыбку
на нитку и крючок
и всех встречал улыбкой
беспечный дурачок.
Имел права и справку,
не напрягаясь, жил,
не трогал и козявку
и с мухами дружил.
Ловись, любая рыбка,
на нитку и крючок,
чтоб расцветал улыбкой
беспечный дурачок!
Теперь старуха-злючка
прислужница чертей,
а Колюшка на тучке
летает без затей.
В его садке навага
и облачный налим,
с такою же отвагой
пиранью он ловил.
Ты помнишь, у калитки
тебе я показал,
как с радуги на нитке
крючок его свисал.
Ловись, душа и рыбка,
на радужный крючок,
чтоб одарил улыбкой
небесный дурачок!
Коллекционер
Мир совершает квантовый скачок
и странные пути в эфире чертит.
Дед поднимает марлевый сачок,
ворчит под нос: «Разбаловались, черти!»
Сачком – хлобысь, иголкой острой – хрясь,
не забывая брызнуть хлороформа:
из грязи выйдя, возвращайся в грязь,
в единство содержания и формы.
На бархате – безвольные тельца –
вон сколько их в коробочке пылится.
Мелькают крылья, усики, пыльца,
миров осколки, человечьи лица.
Мошка в паутине
Словно мошка, попавшая в сети,
я колеблю тугую струну
на холодном июньском рассвете
и в промозглом тумане тону.
Кто развесил силки и тенёта?
Я не видел его никогда,
но страдаю от внешнего гнёта,
как земля, и трава, и вода.
Он ловил меня в хитрые сети
и, гляди-ка, однажды поймал,
но добычи своей не заметил,
ибо я легковесен и мал.
Подо мной паутина не рвётся,
но надежду под спудом таю,
что когда-нибудь он отзовётся
на неведомом дальнем краю.
Рыбослов
Берёшь у речи в качестве улова
не окуня, не щуку, не сома –
одно лишь свежепойманное слово,
студёное, сводящее с ума.
Оно ещё лучится и бликует,
стучится гулко в голубую жесть,
и сердце замирает и ликует,
и значит, смысл в твоём улове есть.
И значит, будет день и будет пища,
и на закате тихая река,
и жаркий костерок на пепелище,
и жирная янтарная уха.
© Сергей Смирнов, 2019 – 2021.
© 45-я параллель, 2021.