Сергей
Сущий

* * *

Серебряные свадьбы, душевный разговор…

Вечер, кухня, лампочка в сорок ватт;

чай остывший с мятой и чабрецом.

Красота – это женщина в пятьдесят

с бесконечно усталым, родным лицом.

Память жизни – морзянка, сплошной пунктир.

россыпь крошек былого запавших в мозг.

Что им врать – добротой не спасётся мир.          

Двое, кухня, проблем нерешённых воз.

Нарисованная золотым мелком,

как подсолнух, луна за окном растёт.

Сорок ватт не мигают. Молчать легко.

На двоих полвека – сказали всё.

Вот и славно. А славно, к чему слова?

Надо жить, как жили, в один конец,

с путеводной надеждою в сорок ватт,

что в конце дороги ждёт Сын-Отец.

* * *

В один и тот же миг, в одной и той же мере

ты юноша-старик и Моцарто-Сальери.

Порочный и святой, флегматик и холерик,

горяче-ледяной, как Моцарто-Сальери.

Шериф и Робин Гуд, судья и Чикатило,

правдоискатель-плут, бессильная сверхсила.

Пан-атаман и жид, плебей и герцог Сфорца.

Ты мёртв и вечно жив, и вновь Сальери-Моцарт.

Как снайпер и мишень, убийца и убитый,

Аль Каида – Ми-Шесть. О, сколько раз мы квиты

с тобою были, да ещё раз будем после.

Трюфель и лебеда; в гостях ли, на погосте

воздастся по делам, по образу и вере.

А как – подумай сам, мой Моцарто-Сальери.

* * *

О, сладкая абракадабра

смолой стекающая с губ,

когда случайный номер набран

и отпечатался в мозгу

высокий голенастый голос,

что с места, с полного нуля,

в планиде образует полость,

в которой будем – ты и я,

как в патоке медовой пчёлы,

забытые календарём.

И льётся в сердце голос голый,

янтарно застывая в нём.

Мне расстоянье не помеха,

я вижу уголок плеча

и горло длинное от смеха,

овал щеки и невзначай,

расстегнутую блузку, юбку

и всё, что спрятано под ней…

О, как же страшно бросить трубку.

Но продолжать ещё страшней.

* * *

Курила приму, семечками щёлкала,

катая русский задом наперёд,

жила страна, Рождественскими ёлками

и Шаболовкой каждый новый год

встречая. Это чудо-поколение,

где позывными: БАМ, агдам, Афган.

Я был по пояс, по колени в нём.

И вот стою один. Не сплю, не пьян.

Где та страна, её сыны и дочери,

приёмные с плешивым Ильичом?

Где луноходы, Брежневы и очередь

до горизонта, споры ни о чём?

И вечность, что светилась поллитровкою

на каждом нашем праздничном столе?

Пусть марафон промчался стометровкою,

утрамбовав в полгода сорок лет.

Но, рассыпаясь на цветные атомы,

не мог тот космос сгинуть без следа.

Ответа нет... И только кровь накатами

в висок:  «мы здесь, мы вместе навсегда…»

* * *

Д. Хармсу

Выйдет Пушкин, жахнет водки,

ворот на косоворотке                     

разорвёт и крикнет: «Любо,

любо, братцы, жить!..»

А за ним товарищ Сталин

гладко выбрит, генацвален

спросит: «Ты троцкист – голуба?                         

Ладно, не дрожи».

И тотчас бордовый Ельцин

гаркнет спьяну: «Танки, немцы,

то есть, значит, немки, танцы –

веселись народ…»

И пойдёт плясать деревня

под Калугою и Тверью,

вытоптав под ноль все шансы

выспаться за год.

Что ж вы, братья-санкюлоты,

мне, последнему из роты,

не даёте спать как надо

с ночи до утра?!

Повторю за Хармсом Даней,

нам не нужно бурь в стакане;

или рая, или ада.

Только б дурака

стало меньше по округе –

в этом суть, друзья-подруги.

Если мир и безнадёжен,

помните о том,

что в его сплошном тумане

есть всегда наперсник Дани –

маленький, курносый ёжик.

Ну и конь в пальто.

* * *

Одно  неосторожное движенье и ты отец.

М. Жванецкий

Неловкое движенье, ты – отец.

А два неловких – дед уже наверно?

Пасутся в поле овен и телец,

до полночи работают таверны.

Жизнь обнимая, норовит под дых,

по шулерски меняя фарс на драму.

Как не любить красивых и больших? –

Килиманджаро или Фудзияму.

Пуститься в пляс, когда гопак-чардаш,

разбиться насмерть о шлагбаум тени.

Вечнокипящий муравейник наш

живёт своим единственным мгновеньем.           

Но там, на свалке всех времён и дел,

где слиплись пораженья и победы,

в кромешной мгле мерцают точки две,

что сделали тебя отцом и дедом.

* * *

Не думаю, что жизнь дана нам понарошку,

открыть и полистать туда-сюда, в качель.

Но каждый час её – такая, блин, окрошка,

а каждый день, вообще, сибирская метель.

Тем слаще проползти и раз, и два, и снова –

как диверсант-разведчик в будущее влезть.

И лист календаря там снять, как часового,

и утащить с собой в сюда, сейчас и здесь.

И повторять без счёта злые ходки эти,

ломая времена и ходики часов,

прожить сейчас и здесь два будущих столетья,

а повезёт – все пять, шепнув: «и был таков…»

в финале дней. Свернув цепь позвонков на вые

на триста шестьдесят, нырнуть вниз головой

туда, где не найдут ни почта, ни родные,

ни стаи докторов, ни женщина с косой.

* * *

Облако плывёт, шагай и ты.

Горизонт поодаль, торопиться

смысла нет, с орлиной высоты

голубь-воробей уже не птица.

Ну а ты подавно. Молод, стар –

разбери поди. Но если свистнет

рак на горке, вспомнишь – двадцать пар

стоптанных кроссовок – время жизни.

Аты-баты, двести вёрст не крюк.

Двигайся, служивый, по границе

между было-будет, север-юг,

лево-право, журавель-синица.

Плоть переживёт и день, и век,

а душа у всех бессмертной ковки.

Но определяясь на ночлег,

не снимай двадцатые кроссовки.

* * *

Моя смерть ездит в чёрной машине

с голубым огоньком

Б. Гребенщиков

Пуля вертится, дырочку ищет;

голубь воздух взбивает крылом.

Из кармана последнюю тыщу

ветродуем в зенит унесло.

Дохнут зайцы в лесу, следом волки;

воробьи улетают на юг.

По окрестностям бродят дефолты

и уснуть по ночам не дают.

Спились Лёха, Илья и Добрыня,

а БГ распевает о том,

что смерть едет на чёрной машине.

И она с голубым огоньком.

Нет спасенья земле и в бессилье

повторяется детское «брысь...»

Обложили, как нас обложили!

Но соломинкой утлая мысль,

что твой правнук спустя пять столетий,

будет сброшен с дороги в кювет

той же самой сплошной круговертью

мировых злоключений и бед.

Наблюдая за ходом распада,

как последние рушит мосты

наступленье тотального ада,

он как прадед его (то есть – ты),

выпьет медленно сто или двести.

Ну и далее, до пятисот.

И в свинцовой груди поднебесья

световое отверстье мигнёт –

Ариадна ли, Ангел-хранитель

или водки спасительный дар…

Если двигаться – то по наитью,

как дыханье, как ветер и пар.

Раздвигая пространство и время,

удивляться всё новым местам.

До чего неуёмное семя,

до чего неизбывный ты сам!          

Программист человеческой масти

знал какой апейрон* в нас вдохнуть –

чем обильней страстей и напастей,

тем верней и упорней наш путь.

Вьётся век между миной и миной.

Но сверкает космический дом.

И плутает по весям машина

с голубым-голубым огоньком.

--

* Апейрон (греч. ἄπειρον, «бесконечное, беспредельное») —

понятие введённое Анаксимандром,

означающее неопределённое, беспредельное

и бесконечное первовещество.