Три новеллы
«Труспа»
Скоро мне идти к врачу с ногами. Раз в год проверка непременно! Такая зараза: на ногах ни одной венки, а внутри – труха. Одна только видимость. Атеросклероз обеих ног. Одна операция уже была лет семь назад. Парень мне попался замечательный! Эстонец. Огромный такой, как медведь. У него в ладошке вся моя стопа помещается. Сказал:
– Уротофать ноки не путем! – В смысле: «Уродовать ноги не будем!»
Надо сказать, что у эстонцев очень своеобразные отношения с русским алфавитом. Особенно со звенящими согласными. Звуки «з», «ж» – это «с» и «ш». А со звуком «с» происходят иногда метаморфозы. Он вдруг превращается в «з». И так далее, а ещё иногда предлоги куда-то теряются. Очень загадочный народ эти эстонцы, но зато – с юмором. Вот уж этого у них не отнять.
Но, несмотря на шипящие и звенящие, операцию сделали. Запустили зонд в самое начало ноги. Ой! Или конец? Ну, это как посмотреть… Скажем так: от бедра… Ввёл зонд – и там на ощупь. Давление дал такое, что ассистент на всякий случай от него, как от хирурга, отрёкся. Но всё прошло успешно.
Натерпелся врач от меня по самую макушку. Прозвище в больнице у меня было: Наоми Кэмпбэлл! Но не подумайте, что за длину ног или стройность стана! Просто нога стала почему-то чёрно-синяя! И сам оперирующий доктор это прозвище мне и дал! Вот такой вот цинизм!
Но я тоже уже девушка взрослая, молью траченная, жизнью битая. Я ему так и сказала, резанула прямо:
– Наоми, не Наоми, а если нога синяя останется, я с тебя сдеру бабок – Наоми ромашкой покажется!
Ну, так день и прошёл после операции, а ночь – это просто мука мученическая!
Лежать в общей сложности почти сутки недвижимо с грузом на животе я не могла по роду своего характера. Нет! Если бы что-то болело, и я вся в наркозе там и адской боли, то – пожалуйста! Но у меня ничего не болит, настроение отличное. Проворочалась до рассвета.
А только утро намекнулось, я – в душ! Цвет ноги посмотреть, освежиться, бровки, губки к обходу. И вдруг тут крик такой истошный:
– Кте эта Наоми Кэмппэлл? Ф тусэ? (в душе). Ф каком тусэ? – Дальше шла непереводимая, но всем известная смесь русского и татарского языков с преобладанием татарского. Молодой хирург владел им безупречно! И давай в душ ломиться. Я открыла, не сразу, конечно, и спросила:
– Что вы себе позволяете, молодой человек?
– Я тепя сисяс упиваю! (в смысле, убьёт он меня сей момент).
Потом три часа он же, совершенно разъярённый, читал мне лекцию о вреде курения. Даже покрикивал. А в конце разговора сказал:
– Ну это се противно! Курить! Фу! И вонисся такая!
Я засмущалась, боялась уже дышать просто.
Потом, когда он меня выписал, я пошла к нему в кабинет за больничным. Врача на месте не оказалась. Зато наша советская бабка шваркала шваброй по полу в его кабинете. Спросила, чего я здесь трусь и что мне, задрыге, надо. Я сказала, что ищу доктора Такогото. Она прищурилась и спросила:
– Титку, что ли? (Тийт – его имя). Так он в курилке. Он завсегда там с девькями пропадает! Проаперироват – и с девькями туда. И курют, и хохочут, и обжимаются, и выпивают! Господи, прости! А так-то он парень хороший, ничего плохого про его не скажу!..
Я это дело усекла и на следующий день припёрла ему виски и блок сигарет. А он:
– Ты ума сошла? Многа наркоса давал? Я се фсяток не беру!
–Тогда мосет сяс, десь и выппем? Са труспу! – подлизалась я.
– Затись! – строго сказал эскулап. Пододвинул мне стул и продул стакан.
Так и трусым уже восьмой год. Жалко, что только раз в год…
И удивительное волшебство получается: вторая, толчковая, которая должна была идти на операцию вслед за первой, до сих пор нетронутая…Что-то там, какой-то процесс отступил. Всё же, труспа – хорошее дело!
11/04/2016
О чём разговаривают с нами наши дети?
Уже давно я стала задумываться над разницей между тем, о чём говорят нам наши дети, и тем, что и как мы слышим из того, о чём они нам ведают. И пришла к выводу, что мы их не слышим. Мы глухие, причём жлобски глухие. И не в силах понять своим убогим умишком всего деликатного и мудрого изложения детских просьб и мнений.
Вот встречаю я из садика своего маленького сыночка. Он дипломатично и издалека заводит со мной разговор о том, что Толику-де папа купил какой-то навороченный автомат. Стреляет бесперебойно, патроны отлетают со скоростью света, но… батареек не напасёшься. Автомат, конечно, атасный! Но… не рентабельно!
Что делаю я? Иду и покупаю, якобы «по желанию трудящихся» своему дорогому мальчику китайское дерьмо – пукалку. Я услышала то, что выгодно было мне: «батареек не напасёшься». А ведь мне было русским языком сказано. Перевожу:
– Мамочка, купи мне такой автомат, как у Толика, только не забудь прихватить пару комплектов боеприпасов! Батареек, то есть! – Не врубилась, якобы.
Ещё пример. Маленький племянник просто и незатейливо попросил:
– Соня! Не могла бы ты дать мне три евро?.. Или хотя бы пять?
Я умиляюсь такой очаровательной путанице счёта в головке трёхлетнего человечка и, конечно, щедрая рука любящей тёти отсчитывает любимчику три евро!
А тебе этот человек ясно сказал! Перевожу:
– Соня! Я знаю, что ты страшная жила. Но мне позарез надо пять евро! Я знаю, что ты не дашь мне пять! Дай хоть три, не будь жмотиной!
О девочках вообще можно писать целые романы по следам их просьб и намёков.
– Ой! Какие у тебя бусики красивые, бабуля! Ты мне такие подоришь?
И умная бабушка отвечает, что обязательно подарит любимой внучке бусики, когда та вырастет.
Умная девочка даёт бабуле шанс:
– А это скоро? Много годиков ждать?
Бабушка обнадёживает:
– Вот когда ты станешь барышней…
Ребёнок понимает, что имеет дело с непроходимой тупицей, и ждать до хренища! Внучка отчаливает по своим конкретным делам. А бабушка кудахчет, тряся стекляшками на не самой юной шейке, и не может понять, с чем связана внезапная потеря внимания к ней любимой внучки.
Сними, старая сквалыга, с себя стеклярус. Отдай ребёнку! Пусть она поимеет пять минут не замутнённого твоей жадностью счастья. Пусть они прокатятся по полу драгоценными бисеринками простого детского любопытства, желания владеть!
«Не положено!» Кем не положено? Почему не положено? Нашей глупостью? Ущербными условностями? И ведь не я одна такая дура! Или одна? Давайте отдавать, читая между строк. Дети деликатнее нас, но бесправнее. Помогите им! Отключите голову! Включите сердце!
Обида
Я с детства очень восприимчива к красоте людей. Конкретной красоте лица, рук, осанки. Я засматривалась на красивых людей с придыханием и жила в полной уверенности, что «красивый» и «хороший» – это синонимы.
Мы с бабушкой проживали в коммуналке на четвёртом этаже, а на пятом жил один дяденька. Такой красивый, что глаза сломать можно. Дядя был взрослый, но не старый. К нему иногда приходила в гости тётенька, тоже сказочная красавица. Но она ему была не жена, а что-то другое. Как я слышала на кухне – гостевая. С осуждением.
Дядя всегда был хорошо одет. И ещё – от него вкусно пахло. Он часто останавливался перекинуться с бабушкой парой слов. Наклонялся ко мне, гладил по головке и говорил бабушке, что я скоро стану просто невозможной красавицей. И что я хорошая, воспитанная и умная девочка. Сердечко моё от счастья сжималось и разжималось, потом ударялось в диафрагму и падало куда-то вниз! В пятки, наверное.
В школу я уже ходила самостоятельно. И иногда, если бабушка не выскакивала за мной в подъезд на последнее «прости» перед школой, я умудрялась лихо прокатиться по полированным перилам по всем пролётам, аж до первого этажа. Это было строжайше запрещено. И очень опасно, с чем я сейчас полностью согласна.
Дело в том, что наш пятиэтажный дом был задуман как дом для элиты. С лифтом, с финской (тогда!) мойкой, с ванной в кафеле, со всеми примочками. Что там, в верхах, произошло, одному Богу известно. Но дом отошёл простому рабочему люду. И, естественно, никакого лифта, финской кухни и кафеля.
Но поскольку шахта лифта уже была спроектирована, тасязять, то расстояние между лестницами было соответственным, и если случайно дать попой крен в сторону бездны под собой и не удержаться потной рукой за скользкие перила, то сия пучина…
Бабушка страшно переживала, брала с меня честное слово, пугала, короче, упреждала. Но, несмотря «на потраченных нервов», я всё же закидывала на перила свою толстую попу и катилась вниз в безумстве смелости и страха одновременно.
После всех похвал соседского дяди, в которого я успела просто влюбиться, я себе таких выходок не позволяла. Глупо было бы погибнуть, кода такой красавец тобой восхищается и пророчит тебе неземную красоту. Я частенько стояла на площадке, прежде чем войти в дом, и наглаживала потной ладошкой отполированные множеством детских непослушных поп перила.
Я тянула время. Ждала. А вдруг откроется дверь, и выйдет красивый дядя? Скажет мне что-нибудь ласковое. Увидит мои новые, ещё не сбитые классной биточкой ботиночки.
Как-то раз, возвращаясь из школы, я опять полировала варежкой перила. Вдруг рука замедлила плавный ход и как бы споткнулась обо что-то. Я сняла варежку и прошлась по перилам ладошкой. Под пальцами было неровно и колко. На перилах было вырезано слово. То самое. Из трёх букв. Меня бросило в жар!
А вдруг такое слово прочтёт красивый дядя или его сказочная гостья? Домой я ввалилась в унылом состоянии духа. Никому ничего не рассказала. Да и что рассказывать? Что я, мало того, что прочла слово, так ещё и поняла, а значит – знаю! Бабушке бы это не понравилось.
Я уже приготовила уроки, возилась в огромном коридоре (задумывался для элиты) с соседскими двойняшками, когда в дверь позвонили. На пороге стоял красивый дядя со скорбной озабоченностью во взгляде. Прошёл в комнату, где бабушка чинила мои рейтузы. Я было бросилась за ним, но дверь унизительно захлопнулась перед моим носом.
Из комнаты слышалось глухое бормотанье красавца-соседа и всхлипывания бабушки. Было такое чувство, что она его о чём-то умоляет. Сердце замерло где-то в горле. Минут через пятнадцать дядя стремительно прошёл через коридор к дверям, даже не взглянув на меня.
А потом был разговор с бабушкой. Она давно догадывалась, что я занимаюсь в подъезде чем-то непозволительным. Слишком долго я всегда поднимаюсь домой из школы. Но чтобы такое?
– Ты вырезала ножиком на перилах неприличное, матерное слово? Откуда ты его знаешь? Я спрашиваю: откуда ты знаешь такие слова?
Я стояла огорошенная и раздавленная. Лучше бы она поинтересовалась, откуда у меня перочинный ножик? Если слово я такое уже слышала, то настоящего хорошего перочинного ножика я не то что не имела, я его в глаза не видела!
Дядя обещал сдать меня в детскую комнату милиции. Оказывается, он давно заметил, что во мне произрастают мерзкие наклонности! Бабушка требовала, чтобы я сейчас же шла к дяде, валилась ему в ноги и каялась. Меня накрыло истерической волной. Ужас несправедливости, свалившейся на меня, разочарование, обида – всё это было так невыносимо больно и жестоко, что я хотела только одного: умереть и не быть!
Как же так? Улыбался, гладил по головке, слова говорил… Как он мог? Я же так ему верила! За что? Передать меру того детского моего отчаяния просто невозможно. Но эта боль до сих пор не сдохла во мне окончательно! Конечно, никуда я извиняться не пошла. Пришёл дядя Юра, наш сосед по квартире. Расставил всё по местам. Это в смысле неимения у меня ножичка и не владения мною им, не имеемым. Обещал найти злодеев. Пробовал меня успокоить. Но это было просто невозможно. Я стояла лицом в мешок с картошкой и рыдала, и икала одновременно.
Всё проходит. Не бесследно, но прошло и это детское горе. А недели через две мы с бабушкой столкнулись во дворе с красивым (в прошлом) соседом. Он улыбался и искрился нам навстречу.
Бабушка вытянулась натянутой струной. А он говорил слова. Про мои умные глазки, про то, что я замечательная девочка. Потом он протянул руку, чтобы погладить меня по голове. Я дёрнулась в отчаянии и стукнулась головой о парадную дверь. С тех пор я не люблю, когда меня гладят.
Жизнь прожита. И ещё не раз я в этой жизни верила красивому лицу и сладкому голосу. Я буквально протанцевала на этих граблях полжизни. Предавали, подводили. Всё было. Но такой боли я не испытывала больше ни разу! Такой унизительной, опустошительной боли…
© София Никитина, 2016–2018.
© 45-я параллель, 2018.