* * *
Всё как обычно, без эстетики.
Цыганки, пьяницы, букетики.
Пасхальный дождик обложной.
Вдали шумит канализация
и тополь рядышком с акацией,
как муж с красавицей женой.
И богомольцы, и безбожники,
и даже хам на внедорожнике
придут сюда, в конце концов.
Кто налегке, а кто с лопатками,
чтобы ухаживать за грядками
своих любимых мертвецов.
А после – старые и малые –
они усядутся усталые,
достав яички и лучок.
Постелют «Правду» вместо скатерти
и будет сын грустить о матери,
дав попрошайке пятачок.
* * *
Генеральские дачи,
а за дачами – лес.
Я на Доне рыбачил,
в воду выпивший лез.
Был на Волге в Казани
и на Каме не раз.
Там церква с образами,
да не то, что у нас.
Но, как видно, абрека
мне в себе не изжить.
Я лишь горные реки
научился любить.
Пусть меня участковый
оберёт до рубля.
Что ты, бритоголовый,
косишь под Шамиля.
Бородища лопатой,
вместо голоса – рык.
Зеленчук диковатый,
дорогой Валерик.
* * *
В пышном доме графа Зубова
тенор пел в холодной зале.
И круги от века грубого
проступали под глазами.
Вот и наше поколение,
ничего не знало лучшего.
Мы учились делу Ленина,
но цитировали Тютчева.
Зажигали рок с подружками,
назначали им свидания
то у памятника Пушкину,
то на Площади Восстания.
Постигали жизнь-прелестницу
по застёжкам на одежде.
Мы, конечно, перебесимся,
если нас не шлёпнут прежде.
* * *
Вот так, обыденно и просто –
война, тюрьма и рабский труд,
Христос, как жертва холокоста,
а в перспективе – Страшный суд.
Сосед, на Сталина похожий,
непруха триста лет подряд.
И без конца и края можно
перечислять весь этот ад.
Ходить-бродить на задних лапах,
как дрессированный медведь,
и корень зла искать в масштабах
страны, ломающей комедь.
Скупая спички, соль и мыло,
на чёрный день плести петлю...
Когда бы ты не говорила –
я и таким тебя люблю.
* * *
Да кто ж, мой миленький, из нас
не засыпал в обнимку с мишкой,
не отводил бесстыжих глаз,
не выносил от гроба крышку?!
Такая быль о трёх частях,
где от получки до получки
живут и пляшут на костях,
и похмеляются шипучкой.
Звонят в подпитии жене,
чтоб в сотый раз в любви признаться
и пишут матом на стене,
и участкового боятся.
* * *
Снег, похожий на парашютиста,
ставшие стоянками дворы...
Тоже мне зима-аккуратистка –
ейные повсюду хархары.
Ледяным поводит стеклорезом,
говорит красивые слова.
Снег идёт над городом и лесом:
не поймёшь – где хвост, где голова.
Снег идёт и люди, как статисты,
хлопают глазами каждый миг.
Мнит себя заправским теннисистом
мальчик, выбивая половик.
Хоккеистов красочные крики,
пять минут осталось до конца.
Человек несёт на свалку книги,
он похоронил на днях отца.
* * *
И я б, наверно, кочевал
в метро с работы на работу.
Портреты Сталина срывал,
сводя таким макаром счёты.
И объяснял бы про добро
и зло дежурному в ментовке.
Но до ближайшего метро
два дня трястись без остановки.
Зато у нас, куда ни плюнь,
цветут айва и абрикосы.
И май такой же, как июнь
в Москве, и тютчевские грозы.
Ты скажешь – это же тупик,
блаженный край для идиота.
Но, как законченный кулик,
и я хвалю своё болото,
где и добра, и зла не счесть
в любом, каком захочешь, виде.
И здесь, поверь мне, тоже есть
кого любить и ненавидеть.
* * *
Как сошлись, кого увидели
и какой разбили сад?!
Это ведь мои родители
сорок лет тому назад
принесли весенним вечером
из роддома плод любви.
Имя дав, очеловечили.
Ну, давай, теперь живи!
Чтобы юная прелестница
оставляла свой засос
и скрипела в доме лестница,
а внизу шиповник рос.
Чтоб звала старуха Мурзика
и готовилась еда.
Чтобы слово стало музыкой
и осталось навсегда.
* * *
Уже не здесь, ещё не там,
но седины теперь не прячу
и обывательским мечтам
я предаюсь, копая дачу.
Ну да, стал мелочен. Щелчки
в суставах тщательно считаю.
На днях купил себе очки
и первый раз в очках читаю.
Глава, ещё одна глава,
герой расстрелян по ошибке.
Плывут за стёклами слова,
переливаются, как рыбки.
А я глазами их ловлю
и вновь на волю отпускаю,
не потому что я люблю,
а потому что жизнь такая.
* * *
Бабы?! Нет, не голосили.
Не читал молитву поп.
Полубоком выносили
через дверь огромный гроб.
Всю дорогу выпивали.
Как же тут не выпивать?!
На пригорке закопали,
где отец его и мать.
А потом под рукомойник
лезли руки с мылом мыть.
Говорили, что покойник
мог бы жить ещё да жить.
Но теперь таким почётом
он меж нами окружён.
Смерть свела с долгами счёты,
примирила бывших жён
и детей от браков разных
за одним столом большим,
словно это – светлый праздник.
День рождения души.
* * *
Не всё ль равно, чем пробуждать,
какому предаваться жару.
За неименьем лиры взять,
допустим, можно и гитару.
И я бы мог до ста прожить,
как вы, без этой вот подзвучки.
Болеть, к примеру, за «Анжи»,
гулять с красавицей под ручку.
Носить для важности очки
с надменным видом адвоката.
На даче жарить шашлыки,
на дочке мэра быть женатым.
Жить, как обычный гражданин,
без эстетических туманов,
когда б не Пушкин, сукин сын,
когда б не сукин внук Иванов.
* * *
Как будто чёрно-белый сон:
мать ставит выварку на печку,
выносит банки на балкон
потом перебирает гречку.
Квартиру заполняет пар.
По телевизору помехи.
А во дворе на тротуар
со стуком падают орехи.
И всё в какой-то странной дымке:
дома, фонтаны-невидимки
и старый ЗАГС, и дверь с кольцом.
Там разводились мать с отцом.
Меня, заплаканного внука,
держала бабушка за руку.
Была хорошая погода,
а мне всего четыре года.
Но это, кажется, не я.
Местами память, как обуза.
У самого давно семья
и собутыльники-друзья.
Пойдёшь курить – захватишь мусор.
Захватишь всё. Начнёшь с конца.
Обнимешь друга без ответа.
Помянем бабушку, отца…
Лицом к лицу, но нет лица…
И мне привиделось всё это.
* * *
На дереве кормушка из фанеры.
Скамейка – ей к лицу пенсионеры.
И номера домов, как имена.
Как написал бы сказочник, к примеру, –
жила-была песочница одна.
Песочница, а в ней возились дети.
Моя халупа с окнами во двор.
Всю ночь подвальной дверью хлопал ветер
и я подслушал этот разговор
без умысла, скорее, по привычке.
А может быть, я просто делал вид,
что это мне ночная электричка
о чём-то важном издали кричит;
что знаю, для чего растёт на крыше
сарая одинокая трава.
Но главного я так и не расслышал,
не разобрал последние слова.
* * *
Когда идёт последний снег и кругом голова,
и выдыхает человек горячие слова.
Из дыма, пепла и огня сплетая речь свою,
он говорит – Прости меня, я так тебя люблю!
Он долго смотрит из окна и говорит опять –
Что стóит ей?! Ведь и она могла бы так сказать?!
Он опускает вдруг глаза и поднимает вдруг.
И у него блестит слеза и замирает дух.
Он что-то знает о судьбе, латая в ней дыру.
Я буду помнить о тебе, пока я не умру!
Пока ещё не кончен век, не всё предрешено!
Но это слышит только снег, и снегу – всё равно.
* * *
Я удивился бледности лица,
когда она на пальце теребила
кольцо и говорила про отца,
как заново ходить его учила,
кормила с рук, жалела. Не беда,
поправится, ведь он ей обещался.
А он ушёл… А он ушёл туда,
откуда ни один не возвращался.
Я молча слушал тягостный рассказ,
глаза приподнимая боязливо.
Но увидал, что именно сейчас
она была особенно красива.
Её лицо и маленькая грудь,
худые плечи, тонкие запястья.
Я думал, что она когда-нибудь
составит не моё, но чьё-то счастье;
что до сих пор совсем её не знал,
хотя мы тыщу лет уже знакомы.
Я понял всё, но только не сказал,
а просто проводил её до дома.
* * *
Как шумит перекрёсток и люди спешат,
и сменяются быстро картинки.
Как исходит слюной целый кузов солдат
и бибикает шóфер блондинке.
Чёрный выхлоп оставит угрюмый «Урал» –
никакого тебе романтизма.
Я когда-то и сам автомат обнимал
и строчил километрами письма.
То ли полупрозрачный на вид призывник,
то ли праздничный дембель на взводе.
А потом на гражданке полжизни тык-мык –
в таксопарке, на хлебозаводе.
Что ж ты, бедная память?! – из пули брелок
да истлевшая к чёрту парадка.
Сохранил и её, сохранил всё, что смог,
и занёс поимённо в тетрадку.
Но про армию снова, когда выпивал,
доходя через раз до предела.
И дружок домогался – а ты убивал?
И я врал ему – было дело.
* * *
В. Л.
Всё просто – солнце и река,
само собою – облака
бегут, как будто на работу.
Итак, душа моя легка!
Куда ни кинь – одни красоты.
Всё это тоже обо мне.
Торчишь в распахнутом окне,
во рту мусолишь сигарету.
Торчишь и думаешь вчерне
о жизни, о чужой жене,
как и положено поэту.
© Станислав Ливинский, 2019.
© 45-я параллель, 2020.