Станислав
Ливинский

* * *

Крутись, Земля, вращайся, глобус!

Вези куда-нибудь, автобус.

Весна, всё с чистого листа.

Последний снег – почти как первый:

природе он щекочет нервы,

точней, интимные места.

Крутись, Земля: моря и страны!

В авоське из меридианов

тебя несёт хозяин твой,

как тыкву с рынка, по Вселенной.

А где-то поднимают цены

и запивают спирт водой.

Крутись, Земля: песок и глина!

Крутись быстрей. Пусть нафталином

пропахло прошлое. Оно

здесь молью памяти побито.

И звёзды в небе, как субтитры:

мы тут снимаемся в кино…

Крутись, как яблочко без блюдца!

Ты, видно, хочешь оглянуться,

как человек, кому-то в след.

А мне бы – в Рим, чтоб раствориться.

Смерть, впрочем, тоже заграница:

Тот, но – простите – всё же Свет.

Крутись, Земля, вращайся, Жёно!

Каштан стоит, как обнажённый

натурщик, где-то там, в Ельце.

Последний снег, почти как первый:

он и тебе щекочет нервы

и тает на твоём лице.

* * *

За исключением Пасхи, дождь, почитай, весь апрель

шёл, хоть бери – отжимай даже промокшую душу.

Умер сосед по подъезду – так вот садится на мель

времени всякий корабль, и капитан вёсла сушит.

Утром будильник звонит – в этом он враг номер ноль.

Чайник кипит на плите, и завалилась вилка

за холодильник. Короче, жизнь – это только гастроль.

Прошлое, словно подшивка старых журналов «Мурзилка».

Ты допиваешь свой чай. Куришь. Проснулась жена

в десять, как и положено всякой порядочной музе

и улыбнулась тебе – видимо, это весна.

И, будто шмель, в облаках барахтается кукурузник.

* * *

Она любила засыпать

под шум дождя, свернувшись кошкой,

в исподнем сумерек. Кровать

своей передней левой ножкой

выскрипывала тишину:

импровизировала то есть.

И всё, что будет после у

неё с тобой, скорее – повесть.

Никак не сказка. И судьба

в черновике твоей ладони

рисует чёртиков. И та,

что рядом спит, о чём-то стонет.

* * *

Страстной Четверг. Соседка варит рис

и красит яйца шелухой от лука.

Ей пятьдесят. Она имеет друга.

Но время не идёт на компромисс

и оставляет в память ей морщины.

Она стареет со своим мужчиной.

Страстной Четверг. Так быстро дождь прошёл,

как будто это был всего набросок

на будущее, как и тот подросток,

что сам с собой играет в баскетбол

резиновым мячом там, у подъезда,

на улице бог весть какого съезда.

Страстной Четверг. Старуха, взяв халат

и выглянув в окошко, кормит кошек.

Её судьба, как и халат, в горошек,

а прошлое, как антиквариат,

начищенный любовно не иначе

бархоткой её памяти для сдачи

в музей небытия… Часы идут.

Жизнь, будто чай, – как правило, вприкуску

с любовью… В общем, время – это мускул

материи, и не попишешь тут

ты ничего. И что бы там ни вышло –

Страстной Четверг, цветут каштан и вишня.

* * *

Юг. Сердцевина июля. Город, где квартирует

третью неделю солнце, разогревая лень

вашу, как чай. И морщины напоминают сбрую

времени. В голову лезет всякая дребедень.

Юг. Сердцевина июля. Душно, и взгляд, не прощая

выреза в блузке блондинки, в оный забраться спешит:

ёкает сердце, а впрочем, видимо, так оседает

некое чувство мужское где-то на стенках души…

Улица прячет во внутренний правый карман переулка

пару влюблённых. А дальше – площадь и старый фонтан,

памятник Пушкину, дети и доберман на прогулке.

В небе авиалайнер, летящий в Афганистан

или же в Индию, впрочем, в этом для вас мало толку.

Молча кивает прохожий, будто бы с вами знаком…

Линия жизни, как нитка, вдета в судьбу, как в иголку,

и между листьев луч солнца протискивается бочком.

* * *

Закусывая сном креплёное вино,

он ждёт её звонка четвёртый день. Короче,

да пусть меня простит индийское кино,

любовь не из замков, а из дверных цепочек,

как видно, состоит: такое вот табу.

Снежинки за окном, как знаки умноженья:

так умножает Бог в уме твою судьбу

на чью-нибудь ещё… И – минимум движенья.

* * *

Ты рождён в этих лесостепях, –

что разрез даже третьего глаза

чуть заужен. И даже Аллах,

и Христос опасаются сглаза,

попадая сюда. Колорит

местный – это прищур автохтона,

когда он молча в спину глядит.

Он, как Бог, вне любого закона…

…Что ни дом, то избушка на тех

курьих ножках. И где-то на дровнях

мужичок с ноготок прячет в мех

полушубка свой носик. Он – кровник

в чём-то мальчику с пальчик… Всегда

тут такая зима, что будь пешим –

пропадёшь, если ты никогда

не якшался до этого с лешим.

И часы по тебе заведут

перезвон, то есть – время с похмелья.

Здесь разводят лягушек и щук.

Каждый третий – дурак и Емеля.

Лесостепь… Душным летом трава

по колено, точнее – по уши.

И в округе худая молва

делит с доброю мёртвые души.

* * *

Снегурочка попросит закурить,

лишь отыграет для детишек ёлку,

и будет слишком громко говорить

о том, как отдалась в гримёрке «волку»,

что страсть, как хирургическая нить,

снимая с тела мокрую футболку.

Потом докурит, молча смоет грим

и в отраженье в зеркале вглядится.

И скажет то, что гнёзда из морщин

вьёт время исключительно на лицах,

высиживая старость, и за сим

добавит: – Как мне хочется напиться...

Такая жизнь. Такой бардак в душе.

Она дрожит и выглядит усталой.

И чёрный кофе полночи в ковше

Медведицы Большой, а может Малой

давно остыл. И, словно буква «ж»,

луна меж веток светит над каналом.

Лето в провинции

I

Лето в провинции, и всякая тварь ищет тень.

Город похож на кота, спящего у амбара.

Даже в тени твоих мыслей прячется разная хрень.

И настоящее, как мальчик-слуга в шароварах,

прошлому норовит всячески услужить.

Как чаевые, дана память за эту услугу.

Лето в провинции и, кажется, хочется пить

или не хочется: это свойственно, видимо, югу.

II

В старом кафе, заказав чай, коротаешь обед.

Официантка в окно смотрит на полупустую

площадь. Предположив, что ей на вид тридцать лет,

ты попадаешь в точку или, скорей, в запятую,

ибо она смоет грим, макияж и т. п.

Здесь у неё взрослый сын, дочь, по субботам – любовник.

Из обстановки – сервант, кресло-кровать, канапе,

муж… В общем, жизнь удалась, как удаётся морковник.

III

Лето в провинции. Плюс сорок. Восточный базар.

Финики. Дыни. Молва, липнущая повсюду.

В чайной хозяин-еврей курит кальян. Самовар

чем-то напоминает медную копию Будды.

И, будто ящерка там, в отзеленевшей траве,

улица вправо вильнёт, хвост переулка отбросив.

И шмель, взлетевши с цветка, вязнет в густой синеве.

И жизнь тебя, как волна, в сторону смерти относит.

* * *

За осенью наступят холода.

И ты из шкафа по утру достанешь

пальто и туфли, что купил тогда,

когда вы были вместе. Впрочем, знаешь, –

любовь всегда уходит босиком,

чтоб кто-нибудь из нас пошёл по следу.

Но ты закажешь только дождь со льдом,

и выпьешь, и закуришь сигарету.

А в комнате на столике чулок –

всё, что осталось от твоей зазнобы.

И седина заносит твой висок

и наметает жуткие сугробы.

* * *

Восточный берег января:

крушенье, то есть – остов ёлки.

Плюс чёрный день календаря.

И память, будто из осколков

тобою склеенный кувшин,

не та, что раньше… Подытожим:

ты здесь не то чтоб господин,

а так, ни то ни сё – прохожий.

Но веришь больше, чем в весну,

похожим став на запятую.

Мороз. Снежинки тишину

на новый лад аранжируют…

Дом. Черновик. Финал строфы

дописан на столе. А впрочем,

так видно в линию судьбы

врастает твой неровный почерк.

* * *

Она спиною к вам на край софы

приляжет. Так любовь городит дамбы.

Бессонница, и вам почти что амба.

Стихи – и строчки в них, как будто швы.

Скрипит перо, кончается бумага.

У нас – мороз, а в городе Сантьяго –

жара. Но вы здесь стали на постой.

Шкаф со стеной вычерчивают угол,

снимаемый лишь парой-тройкой кукол.

И тени, будто почерк света той

звезды… Из пальца прочие детали

высасывает в сумраке хрусталик.

Без четверти четыре. Ночь. Январь.

И месяц встал над чопорностью кровель,

точней, луна к вам повернулась в профиль.

И не хватает жизни, как ни шарь

за пазухой у времени. А где-то

течёт река под псевдонимом Лета.

* * *

Луна так светит, что не разобрать

ни герб, ни номинал её при этом.

И потому тебе и не узнать

когда и на каком дворе монетном

чеканилась она. А впрочем, там

чеканят всё – судьбу, любовь, разлуку…

Здесь смерть зовут при случае – мадам,

а жизнь – мадмуазель. И, взяв за руку,

она тебя куда-то поведёт,

но бросит, как и всякая из женщин.

Ну а пока ты – жив. И снег идёт.

И до рассвета времени всё меньше.

* * *

И родинка на скользком вираже

её колена, будто знак дорожный.

Грудь тешит самолюбье неглиже.

Щепоткой волосков на белой коже

окрестностей интимных ты, порой,

заваришь вечер. Отхлебнешь немного.

А прошлое с разметкой-сединой

жизнь делает похожей на дорогу.

Скрипит тахта, как будто бы протез

любви, что, впрочем, добавляет жару.

И коль есть третий глаз, – его разрез

не менее здесь важен. В общем, пару

себе найдя, ты думаешь опять

о будущем лишь как о сумме точек

в обычном многоточье. И кровать,

как звукорежиссёр прошедшей ночи.

* * *

Прошлое, здравствуй! Ты знаешь, я здесь проездом. А ты

не изменилась и носишь ту же прозрачную блузку.

Жизнь – это в чём-то рекламная акция смерти… Прости.

Облако на небосклоне напоминает мускул.

Так напрягая тело, воздух, склонивши торс,

даль в посиневшие губы горизонта целует.

И за окном дождь, как кошка, приподнимает хвост

радуги, радуясь нам, саду и веточке туи.

* * *

Сбивая с бабочки пыльцу,

дождь не заварит чёрный кофе.

Любимой многое к лицу:

к примеру – жизнь и лучше – в профиль.

К лицу и блузка, бо она

наброшена на спинку стула.

Ты куришь, и квадрат окна

штрих-кодом капель затянуло.

Она же что-то говорит,

точнее, думает, при этом

взгляд на часы слегка косит:

там без пяти минут уж лето.

Прохожих бисер под окном

на тротуара нитку нижет

сам Бог. Ты слышишь где-то гром

и потому её всё ниже

целуешь. В общем, что быку…

Короче, ты – едва ль Юпитер.

Она лежит на берегу

постели, и сосок в зените.

А за окном дворняга спит,

спит, не найдя свою обитель.

И, будто бы кот по цепи,

Земля всё ходит по орбите…

* * *

Не первый снег. И сильно жмут следы,

когда ты через двор уходишь утром

по ним, чтоб сократить на полверсты

дорогу. И туман вокруг, как будто

остаток запотевшей пустоты.

И стрелка на часах, напомнив дворник

на лобовом стекле, сотрёт черты

прошедшего и пустит в землю корни.

Не первый снег. И где-то там, в конце

аллеи, у сосны буксует лыжник.

Так время оставляет на лице

штрих-код морщин. И ты с годами ближе

к тому, что не заплатят ни гроша

за твой потухший взгляд… Такая тема –

за пазухою тела есть душа,

ворованная, правда, из Эдема,

как яблоки из сада пацаном.

И Малая Медведица сквозь тучи

плеснёт на посошок своим ковшом

нам темноты, и станет сразу лучше

и веселей… Идёт не первый снег.

Под фонарём (не видно, но я знаю)

стоит в пальто последний человек,

и старый пёс снежинки ртом хватает.