Баденвейлер Чехову был не впрок.
Лекарь Шверер просёк вопрос
и, поняв прекрасно, что вышел срок,
лишь шампанского преподнёс.
молодой старик ею пойман в сеть.
Или Ялта была ему не мила?
Надо было в Ялте сидеть.
жку, за бьющий в гортань и в нос
газ, чьи колики злы, остры,
и равно – что пьёшь купорос.
та хлестала б его – из ведра…
Удивляюсь людям: какого рожна
бражкой потчевать у одра?
ан как будто всегда хмельна.
А меня – хоть дёрну ядрёный ёрш,
не берёт уже ни хрена.
От него даже тяжко ведь.
Ой, сердечко нынче моё болит –
ни забыться, ни зареветь.
Но – и в болести естества –
мне полезен радостной Ялты вид
в дни зелёные Рождества.
когда тут царит сатана,
обдирая кожу, как кожуру,
с тех, кто ада испил сполна.
то ли дело в Ялте зимой!
В «день шестой» настаёт золота-пора!
А особенно – в «день cедьмой»:
а под нею – розы белы.
…Над округой горло напряг мулла –
что ж, послушаем песнь муллы.
он речист, что наш Златоуст.
…Доктор Чехов вряд ли был атеист.
Жаль, теперь его домик пуст.
ожидая смиренно, когда же суд.
…Если выбор есть, я прошу – сюда
пусть шампанское мне принесут.
2007
Я не слышу, что он говорит.
Погодите, пусть он говорит...
2. Все затихли, а он говорит:
Подаянье Твое – велико.
Стражник Твой меня зорко стерег.
3. Ты пролил меня, как молоко,
Ты сгустил меня, словно творог.
Надо мной Твоя стража стоит.
4. А на мне – плоть гниет и болит.
Я живу, опрокинутый ниц.
Я не вижу ресницы денниц.
5. Мои вежды закрыла метель.
Вот во тьме застелю я постель,
Вот я гробу скажу: ты – отец,
6. Вот я червю скажу: ты мне – мать,
И настанет конец, наконец.
Кого нету – не сможешь имать
7. Даже Ты, даже Ты, даже Ты…
Что же Ты свысока, с высоты
Малых плющишь и нищишь?.. Я – плющ,
8. Овивающий стопы Твои.
Но скажи, где же дети мои,
Где верблюды и овцы мои?
9. Отчего я – и гневен, и злющ,
И гугнивее – день ото дня?
И тогда Саваоф говорит:
10. Твои дети, стада – у меня.
Не пекись, не печалься о них.
Я забрал их от здешних корыт,
11. Чтоб сокрыть во чертогах иных.
Отвечай перед Отчим лицом:
Ты ли будешь тягаться с Отцом?
12. Ты ли выправить волен Мой суд,
Оправдаться ль, Меня обвинить,
Коркодела поддети на уд,
13. Нечестивых во тьму отменить?
Бедный Иов тогда говорит:
Был я слухом, но зрением – врал,
14. Я в Тебе видел только себя.
А теперь я увидел Тебя!
И тогда Саваоф говорит:
15. Посему – принимаю тебя,
Вдвое больше воздам, чем забрал.
И другим говорит: Этот – мой.
16. Этот – мой, пусть его поживет,
На земле поживет на живой
И, насыщенный днями, умрет.
И болен праздностью поносной…
А. Пушкин
…А ежли преподобный Амфилохий
тебя не пожурил за амфибрахий,
не почивай! – тебя снедают блохи,
грехи тебя бодают, мухи-бляхи.
«Пииты мы, – ты молвишь, – а не лохи?»
прискорбна, и опасна, и напрасна.
И в той же мере, что странна и злостна, –
страстна, и своевольна, и пристрастна.
2.
где крестится согбенная сестрица,
где серый свод являет полусферу,
где сущим во гробех – так сладко спится,
где каждому свою отмерят меру.
и тает воск, и ладанка дымится,
и чернецы стоят, что ополченцы.
Клонись, клонись на эти полотенцы –
* * *
Спала, спала – и сразу спала…
Нам вождь сказал: «В натуре, падла,
я тоже бычу до хрена».
В натуре, спала пелена.
стихом почти Экклезиаста:
«Я поздно встал. И понял – баста:
Я мать-державу разорил.
Я – ржав, как похоть педераста.
и сам я есть продукт распада:
рапсод, взывающий из ада,
не видящий ворота в сад.
Мне пенья дар, и то – засада.
во тьме пророку: виждь и внемли,
ему слюну такую дал,
чтоб истину сглотнули кремли,
и всяк – свой смертный грех видал!»
промолвил: «Повинимся, дети!
На сем еще не поздно свете
нам всем винитися». Народ,
избегнувший страниц в Завете,
За что нам – горечь обнищанья,
блатных вождей телевещанье –
то с кирпичом, то с калачом?
За что – уныние и тщанье?»
непьяным – сколь возможно – взором,
люд перебит напастным мором.
Ему даны – Голгофа, Крест,
а он все рылом – в сором, в сором.
И ест, и ест его, и ест.
1.
простым, бесхитростным и ясным.
Отдавший дань мослам и чреслам,
я возвращён к воловьим яслям –
тем самым, с тишиной Младенца
сладчайшей, истинной, бесстрастной.
Есть счастие для отщепенца –
2.
вмещающее всё живое –
мерцающая веры дверца,
в любви участье долевое.
На свадьбу в Галилейской Кане
я вышел, словно на свободу,
нетерпеливыми глотками
3.
я вижу страшные картины:
уходят люди в несознанку –
в глухую оторопь, в кретины.
К себе изживши отвращенье,
никто не шепчет: «Боже, дрянь я!»
И если есть кому прощенье,
4.
с утра у грешников скорбящих –
от страха или же от лени
играющих в бесовский ящик:
горит, горит перед очами
и дразнит ложью обречённой,
и превращает, враг, ночами
5.
чем чорт, появший их, пугает,
перечеркни их ахинеи,
ничтожный лепет попугайный!
«Любовь!» – им сказано; в любови ж
пусть и живут, отринув дрёму.
…Ловец, почто Ты их не ловишь,
* * *
торчит посередке пригорка
свои невеселые кости
архипка артемка егорка
хандра ли хондроз ли артрит ли
горбат от вопроса простова
ан нету ответу антипке
отринет торчащие ветки
хрен с нами – мы вышли кривымя
но детки но детки но детки
про ейные серые глазки
и выкурит три папиросы
травинку сгрызет для острастки
сердешной слезе потакая
а что удалась кроме шутки
кровиночка доня такая
что патлы до пояса носит
меняет портки как пороки…
остапка стоит на покосе
а туча ей сущность иначит
и вспомнив сынка раздолбая
сморкается лыбится плачет
«Як страшно буде, коли мерзлу землю стануть на гроб кидати…»
Слова преподобного Амфилохия Почаевского (Головатюка),
сказанные им перед кончиной, в декабре 1970 года
примеряя челюсти для верняка,
ты поведать волен про свой уют,
про уют вселенского сквозняка,
на перроне, вывернув воротник,
даже если ночь, и снега метут,
и фонарь, инфернально моргнув, поник.
заказавши гроб и крест для отца,
ты ведь жив стоишь, хоть свистит свинцом
и стучит по коже – небес пыльца.
И твоя действительность такова,
что пора читать по отцу псалмы.
…Где ж тот поезд каличный «Керчь – Москва»?
по канону, что дал навсегда Давид.
Да в итоге – снежище без конца
и ментов патрульных унылый вид.
«Всюду – жизнь!» – нам сказано. Нелегка?
Но прибудет тётушка из Керчи.
И Псалтырь пребудет во все века.
в пятиста шагах; как всегда, красив…
В смерти есть надежда. Как шанс – на дне
ощутить опору, идя в пассив?
приведёт, как к пристани, в те сады,
где назначен суд и отмерян час,
13 марта 2005, Прощённое воскресенье
где лежат гвоздики на снегу.
…Рассказал профессор Ольдерогге –
то, что повторить я не смогу
без придумок и без заковык.
Пшикайте, патроны холостые!
Что – миры? Я к здешнему привык.
дверцей кожу пальцев холодит.
А внутри его, бледна, у гроба
моя мама бедная сидит.
я с сестрицей Лилей выбирал.
В нём, упёрший в смерть висок точёный,
батя мой лежит – что адмирал.
будто службу нужную несёт.
Был он слеп, но нынче, Бога ради,
прозревая, видит всех и всё.
не идёт, не катит – не хотит.
Голова вмещает новость всяку,
да не всяку – сердце уместит.
где берёзы с елями гудут!
Ищем – что? Зачем по свету рыщем?
Положи меня, сыночек, тут!
где лежит фамилия моя.
Буду тих – как Тихон Алексеич
с Александром Тихонычем – я.
и слеза летит на белый путь.
Подтолкнёшь и ты мою телегу –
только сын и сможет подтолкнуть.
Горевые думы домочадца: домовиной память горяча.
Батя прилетает попрощаться. Тает поминальная свеча.
Батя, ты теперь – прямой ходатай пред Престолом Божьим за меня.
Ты отныне выйдешь в бело поле серафимов, ангелов и сил.
Ты такого не видал николи, ведь всегда немногого просил.
Я – с тобой не прочь бы посмеяться. Только нынче – губы мне свело.
Всё сегодня видится нерезко… Колыхнулась пламени стрела.
Март 2005
* * *
Маме
Я и сроков вовсе не жажду длить.
Но – как Бог велит. Значит, жив покуда.
И, сквозя, как ялик, меж битв, ловитв,
я храним лишь словом твоих молитв.
Знать, свинья не съест, коль продаст иуда.
Отчего же матушку жальче всех?
Погляди, скиталец, сквозь сор метельный.
И видна ли зиронька – не видна,
Но хранит тебя – лишь она одна.
мужику седоватому лет сорока шести.
Изо всех когда-либо к нему обращенных тирад
эту – уж точно – тяжеле всего снести.
отсекая меж ними пятидесятую часть.
Сердце сжимается, старче, но не ложись на диван,
наглядись на экран монитора всласть,
Посмотри хорошенько: может, её и нет?
…Отомри, не стой, как безмозглый братан сурка
на бутане столбом. Это и есть Internet.
аттракцион – обозрения синее колесо,
солоноватые плечи, бережная рука
и на подушке млечной откинутое лицо.
месячной давности – видимый как сквозь сад –
непостижимо сладкий, сладостный виноград –
в пальцах её на клавишах, десять секунд назад.
Стисни колени крепче, уйми этот жар планет.
Чего тебе надобно, старче? Пространство тебя – хранит.
2006
наглеющих соек, ворон, голубей-идиотов;
и всё, что зима оставляет от пёсьих щедрот,
становится кормом для них, мельтешащих проглотов.
у снеди никчёмной снуют, забываясь до дури, –
покуда собака зевает и дремлет, как сыч,
иль самозабвеннейше блох изгрызает на шкуре.
зверюга мохнатую голову вдруг поднимает,
и каждый, кто прыгал вкруг плошки, разинувши клюв,
похоже, что общий расклад наконец понимает.
и с ужасом прежним большое движение слышит.
И, вспрыгнув на ветку, трещотка трещотке трещит:
«Она возвращается! Вон она! Вот она – дышит!»
Юрию и Инне Зайцевым
кто по капле в себе прозревает раба –
не отринул Господней свободы
и какая б на сердце ни пала журба
не изгнал не спугнул осененья со лба
что навеяли Оптины своды
кто охранную память гранита хранит
преисполнится славного Слова
да вмещает сознание меру вещей:
мощь победы исходит от этих мощей…
простую постели рогожку на полу
в Казанском храме тут у белых плит в углу
в приделе у Креста где слышно свят свят свят
устал? приляг усни где старцы трезво спят
и с ними ж выйдешь в сон неизмеримый сей
и снимешь злобу дней… Антоний Моисей
лежат в гробах гляди учись как надо спать
сады по берегам реки уходят вспять
по синим куполам теки река теки
реки пророк пока нет края у реки
хотя б во сне… не зря ж ты меж мощей залёг
эй здравствуй Жиздра-жизнь – предвечного залог
проснёшься в двух шагах от злата алтаря
есть правда и в ногах: знать, дадены не зря
надежда не пуста как твой поклон Кресту