Станислав Минаков

Станислав Минаков

Четвёртое измерение № 5 (30) от 20 февраля 2007 года

Ночлег в Оптиной пустыни

 
Шампанское
 

Баденвейлер Чехову был не впрок.

Лекарь Шверер просёк вопрос

и, поняв прекрасно, что вышел срок,

лишь шампанского преподнёс.

 
Жест известен: чахотка своё взяла,

молодой старик ею пойман в сеть.

Или Ялта была ему не мила?

Надо было в Ялте сидеть.

 
Не люблю шампанское! За отры-

жку, за бьющий в гортань и в нос

газ, чьи колики злы, остры,

и равно – что пьёшь купорос.

 
У меня знакомая есть одна:

та хлестала б его – из ведра…

Удивляюсь людям: какого рожна

бражкой потчевать у одра?

 
Хорошо тебе, Ксения, – ты не пьёшь,

ан как будто всегда хмельна.

А меня – хоть дёрну ядрёный ёрш,

не берёт уже ни хрена.

 
Что трезвение, Ксеничка, нам сулит?

От него даже тяжко ведь.

Ой, сердечко нынче моё болит –

ни забыться, ни зареветь.

 
Тяготеет к тлению индивид.

Но – и в болести естества –

мне полезен радостной Ялты вид

в дни зелёные Рождества.

 
Страшен в Ялте июль – в жару,

когда тут царит сатана,

обдирая кожу, как кожуру,

с тех, кто ада испил сполна.

 
Не езжайте в Ялту, когда жара,

то ли дело в Ялте зимой!

В «день шестой» настаёт золота-пора!

А особенно – в «день cедьмой»:

 
зацветает – белая! – мушмула,

а под нею – розы белы.

…Над округой горло напряг мулла –

что ж, послушаем песнь муллы.

 
Он, возможно, суфий аль оптимист,

он речист, что наш Златоуст.

…Доктор Чехов вряд ли был атеист.

Жаль, теперь его домик пуст.

 
Возле Ялты на рейде стоят суда,

ожидая смиренно, когда же суд.

…Если выбор есть, я прошу – сюда

пусть шампанское мне принесут.

 

2007

 
Про Иова

 
 1.   И тогда Саваоф говорит:

     Я не слышу, что он говорит.

     Погодите, пусть он говорит...

2.   Все затихли, а он говорит:

     Подаянье Твое – велико.

     Стражник Твой меня зорко стерег.

3.  Ты пролил меня, как молоко,

     Ты сгустил меня, словно творог.

     Надо мной Твоя стража стоит.

4.  А на мне – плоть гниет и болит.

     Я живу, опрокинутый ниц.

     Я не вижу ресницы денниц.

5.  Мои вежды закрыла метель.

     Вот во тьме застелю я постель,

     Вот я гробу скажу: ты – отец,

6.  Вот я червю скажу: ты мне – мать,

     И настанет конец, наконец.

     Кого нету – не сможешь имать

7.  Даже Ты, даже Ты, даже Ты…

     Что же Ты свысока, с высоты

     Малых плющишь и нищишь?.. Я – плющ,

8.  Овивающий стопы Твои.

     Но скажи, где же дети мои,

     Где верблюды и овцы мои?

9.  Отчего я – и гневен, и злющ,

     И гугнивее – день ото дня?

     И тогда Саваоф говорит:

10. Твои дети, стада – у меня.

     Не пекись, не печалься о них.

     Я забрал их от здешних корыт,

11. Чтоб сокрыть во чертогах иных.

     Отвечай перед Отчим лицом:

     Ты ли будешь тягаться с Отцом?

12. Ты ли выправить волен Мой суд,

     Оправдаться ль, Меня обвинить,

     Коркодела поддети на уд,

13. Нечестивых во тьму отменить?

     Бедный Иов тогда говорит:

     Был я слухом, но зрением – врал,

14. Я в Тебе видел только себя.

     А теперь я увидел Тебя!

     И тогда Саваоф говорит:

15. Посему – принимаю тебя,

     Вдвое больше воздам, чем забрал.

     И другим говорит: Этот – мой.

16. Этот – мой, пусть его поживет,

     На земле поживет на живой

     И, насыщенный днями, умрет.

 
Стихотворцу
 
1.
 

И болен праздностью поносной…

А. Пушкин

 

…А ежли преподобный Амфилохий

тебя не пожурил за амфибрахий,

не почивай! – тебя снедают блохи,

грехи тебя бодают, мухи-бляхи.

«Пииты мы, – ты молвишь, – а не лохи?»

 
Твоя самонадеянность несносна,

прискорбна, и опасна, и напрасна.

И в той же мере, что странна и злостна, –

страстна, и своевольна, и пристрастна.

Косна, и кособока, и поносна.
 

2.

 
Иди туда – где вход открыт в пещеру,

где крестится согбенная сестрица,

где серый свод являет полусферу,

где сущим во гробех – так сладко спится,

где каждому свою отмерят меру.

 
…Лежат отцы святые – как младенцы,

и тает воск, и ладанка дымится,

и чернецы стоят, что ополченцы.

Клонись, клонись на эти полотенцы –

устами, лбом и сердцем прислониться.
 

* * *

 
Как будто спала пелена.

Спала, спала – и сразу спала…

Нам вождь сказал: «В натуре, падла,

я тоже бычу до хрена».

В натуре, спала пелена.

 
Оратор крымский говорил

стихом почти Экклезиаста:

«Я поздно встал. И понял – баста:

Я мать-державу разорил.

Я – ржав, как похоть педераста.

 
Вокруг – гниенье и распад,

и сам я есть продукт распада:

рапсод, взывающий из ада,

не видящий ворота в сад.

Мне пенья дар, и то – засада.

 
Когда бы тот, кто назидал

во тьме пророку: виждь и внемли,

ему слюну такую дал,

чтоб истину сглотнули кремли,

и всяк – свой смертный грех видал!»

 
Отец игумен у ворот

промолвил: «Повинимся, дети!

На сем еще не поздно свете

нам всем винитися». Народ,

избегнувший страниц в Завете,

 
вскричал, сумняшеся: «А в чем?..

За что нам – горечь обнищанья,

блатных вождей телевещанье –

то с кирпичом, то с калачом?

За что – уныние и тщанье?»

 
…Не в силах поглядеть окрест

непьяным – сколь возможно – взором,

люд перебит напастным мором.

Ему даны – Голгофа, Крест,

а он все рылом – в сором, в сором.

И ест, и ест его, и ест.

 
Восьмистрочные стансы
 

1.

 
Я постным становлюсь и пресным,

простым, бесхитростным и ясным.

Отдавший дань мослам и чреслам,

я возвращён к воловьим яслям –

тем самым, с тишиной Младенца

сладчайшей, истинной, бесстрастной.

Есть счастие для отщепенца –

свет мягкий, образ неконтрастный.
 

2.

 
Ты дал мне дар: живое сердце,

вмещающее всё живое –

мерцающая веры дверца,

в любви участье долевое.

На свадьбу в Галилейской Кане

я вышел, словно на свободу,

нетерпеливыми глотками

я пью вина живую воду.
 

3.

 
Но, озираясь спозаранку,

я вижу страшные картины:

уходят люди в несознанку –

в глухую оторопь, в кретины.

К себе изживши отвращенье,

никто не шепчет: «Боже, дрянь я!»

И если есть кому прощенье,

то только после воздаянья.
 

4.

 
Скажи ж, почто дрожат колени

с утра у грешников скорбящих –

от страха или же от лени

играющих в бесовский ящик:

горит, горит перед очами

и дразнит ложью обречённой,

и превращает, враг, ночами

им красный угол – в чорный, чорный.
 

5.

 
Сорви с них лень, пугни сильнее,

чем чорт, появший их, пугает,

перечеркни их ахинеи,

ничтожный лепет попугайный!

«Любовь!» – им сказано; в любови ж

пусть и живут, отринув дрёму.

…Ловец, почто Ты их не ловишь,

клонясь к пришествию второму!
 

* * *

 
мужик как будяк на погосте

торчит посередке пригорка

свои невеселые кости

архипка артемка егорка

 
он вынес на травы простора

хандра ли хондроз ли артрит ли

горбат от вопроса простова

ан нету ответу антипке

 
он тронет корову за вымя

отринет торчащие ветки

хрен с нами – мы вышли кривымя

но детки но детки но детки

 
он вспомнит про дочкины косы

про ейные серые глазки

и выкурит три папиросы

травинку сгрызет для острастки

 
иль выкрутит три самокрутки

сердешной слезе потакая

а что удалась кроме шутки

кровиночка доня такая

 
и этот шатун кареокий

что патлы до пояса носит

меняет портки как пороки…

остапка стоит на покосе

 
и видит что твердь голубая

а туча ей сущность иначит

и вспомнив сынка раздолбая

сморкается лыбится плачет

 
2004
 
Триптих по отцу
 

«Як страшно буде, коли мерзлу землю стануть на гроб кидати…»

Слова преподобного Амфилохия Почаевского (Головатюка),
сказанные им перед кончиной, в декабре 1970 года
 
1.
 
…А покуда шавки вокруг снуют,

примеряя челюсти для верняка,

ты поведать волен про свой уют,

про уют вселенского сквозняка,

 
коли понял: можно дышать и тут,

на перроне, вывернув воротник,

даже если ночь, и снега метут,

и фонарь, инфернально моргнув, поник.

 
Да, и в здешней дрожи, скорбя лицом,

заказавши гроб и крест для отца,

ты ведь жив стоишь, хоть свистит свинцом

и стучит по коже – небес пыльца.

 
Город – бел, и горы белы, холмы.

И твоя действительность такова,

что пора читать по отцу псалмы.

…Где ж тот поезд каличный «Керчь – Москва»?

 
Ведь пора идти, отпевать отца

по канону, что дал навсегда Давид.

Да в итоге – снежище без конца

и ментов патрульных унылый вид.

 
Ты живой? Живой. Вот и вой-кричи!

«Всюду – жизнь!» – нам сказано. Нелегка?

Но прибудет тётушка из Керчи.

И Псалтырь пребудет во все века.

 
А отец лежит – на двери, на льне,

в пятиста шагах; как всегда, красив…

В смерти есть надежда. Как шанс – на дне

ощутить опору, идя в пассив?

 
Смерть и есть та дверь, что однажды нас

приведёт, как к пристани, в те сады,

где назначен суд и отмерян час,

и лимита нет для живой воды.
 

13 марта 2005, Прощённое воскресенье

 
2.
 
Катафалк не хочет – по дороге,

             где лежат гвоздики на снегу.

…Рассказал профессор Ольдерогге –

                  то, что повторить я не смогу

 
про миры иные, золотые, –

              без придумок и без заковык.

Пшикайте, патроны холостые!

               Что – миры? Я к здешнему привык.

 
Катафалк, железная утроба,

              дверцей кожу пальцев холодит.

А внутри его, бледна, у гроба

                 моя мама бедная сидит.

 
Этот гроб красивый, красно-чёрный,

              я с сестрицей Лилей выбирал.

В нём, упёрший в смерть висок точёный,

                батя мой лежит – что адмирал.

 
Он торжествен, словно на параде,

               будто службу нужную несёт.

Был он слеп, но нынче, Бога ради,

                прозревая, видит всех и всё.

 
Я плечом толкаю железяку:

            не идёт, не катит – не хотит.

Голова вмещает новость всяку,

            да не всяку – сердце уместит.

 
Хорошо на Ячневском бугрище,

              где берёзы с елями гудут!

Ищем – что? Зачем по свету рыщем?

             Положи меня, сыночек, тут!

 
Через сорок лет и мне бы здесь лечь,

                      где лежит фамилия моя.

Буду тих – как Тихон Алексеич

                с Александром Тихонычем – я.

 
А пока – гребу ногой по снегу,

              и слеза летит на белый путь.

Подтолкнёшь и ты мою телегу –

                только сын и сможет подтолкнуть.

 
3. Сороковины
 
Третий день… девятый… сороковый… Враз поправит Даль: сороковой.                    
Что толочь – трепать словарь толковый, безтолковый в песне роковой!                   

Горевые думы домочадца: домовиной память горяча.

Батя прилетает попрощаться. Тает поминальная свеча.

 
Я гляжу – поддатый, бородатый – на немую вертикаль огня.

Батя, ты теперь – прямой ходатай пред Престолом Божьим за меня.            

Ты отныне выйдешь в бело поле серафимов, ангелов и сил.

Ты такого не видал николи, ведь всегда немногого просил.

 
Как тебе? Не холодно скитаться? Может статься, даже весело?

Я – с тобой не прочь бы посмеяться. Только нынче – губы мне свело.

Всё сегодня видится нерезко… Колыхнулась пламени стрела.

Шелохнулась, что ли, занавеска?.. И душа – узнала, обмерла.
 

Март 2005

 

* * *

 

Маме

 
Никакой надел не хочу делить.

Я и сроков вовсе не жажду длить.

Но – как Бог велит. Значит, жив покуда.

И, сквозя, как ялик, меж битв, ловитв,

я храним лишь словом твоих молитв.

Знать, свинья не съест, коль продаст иуда.

 
Много-много звёздочек в небесех.

Отчего же матушку жальче всех?

Погляди, скиталец, сквозь сор метельный.

И видна ли зиронька – не видна,

Но хранит тебя – лишь она одна.

Как един, на ниточке, крест нательный.
 
2005
 

* * *
 
«Моя ягодка, – пишет она ему, – сладкий мой виноград», –

мужику седоватому лет сорока шести.

Изо всех когда-либо к нему обращенных тирад

эту – уж точно – тяжеле всего снести.

 
Сорок тыщ километров длится меридиан,

отсекая меж ними пятидесятую часть.

Сердце сжимается, старче, но не ложись на диван,

наглядись на экран монитора всласть,

 
где мерцает – со спутника сброшенная строка.

Посмотри хорошенько: может, её и нет?

…Отомри, не стой, как безмозглый братан сурка

на бутане столбом. Это и есть Internet.

 
Но виртуальны не были – набережная, река,

аттракцион – обозрения синее колесо,

солоноватые плечи, бережная рука

и на подушке млечной откинутое лицо.

 
Вновь перечтёшь, и тотчас вспомнится наугад –

месячной давности – видимый как сквозь сад –

непостижимо сладкий, сладостный виноград –

в пальцах её на клавишах, десять секунд назад.

 
Чем же дотянешься, «ягодка», до лядвей её, ланит?

Стисни колени крепче, уйми этот жар планет.

Чего тебе надобно, старче? Пространство тебя – хранит.

Буквы займут вакансию. Это и есть Internet.
 

2006

 
Возвращение собаки
 
Собака уходит… Тогда звёздный час настаёт

наглеющих соек, ворон, голубей-идиотов;

и всё, что зима оставляет от пёсьих щедрот,

становится кормом для них, мельтешащих проглотов.

 
Во фраке сорока и мелкая подлая птичь

у снеди никчёмной снуют, забываясь до дури, –

покуда собака зевает и дремлет, как сыч,

иль самозабвеннейше блох изгрызает на шкуре.

 
Но вспомнив как будто и ухом пухнастым дрогнув,

зверюга мохнатую голову вдруг поднимает,

и каждый, кто прыгал вкруг плошки, разинувши клюв,

похоже, что общий расклад наконец понимает.

 
И всякий свистун – тарахтит, и звенит, и пищит,

и с ужасом прежним большое движение слышит.

И, вспрыгнув на ветку, трещотка трещотке трещит:

«Она возвращается! Вон она! Вот она – дышит!»

 
2006
 
Ночлег в Оптиной пустыни
 

Юрию и Инне Зайцевым

 
1
 
тот кто спал обнимая святые гроба

кто по капле в себе прозревает раба –

не отринул Господней свободы

и какая б на сердце ни пала журба

не изгнал не спугнул осененья со лба

что навеяли Оптины своды

 
тот кто спал – как живое обнявши гранит

кто охранную память гранита хранит

преисполнится славного Слова

да вмещает сознание меру вещей:

мощь победы исходит от этих мощей…

не ветшает вовеки обнова
 
2
 

простую постели рогожку на полу

в Казанском храме тут у белых плит в углу

в приделе у Креста где слышно свят свят свят

устал? приляг усни где старцы трезво спят

и с ними ж выйдешь в сон неизмеримый сей

и снимешь злобу дней… Антоний Моисей

лежат в гробах гляди учись как надо спать

сады по берегам реки уходят вспять

по синим куполам теки река теки

реки пророк пока нет края у реки

хотя б во сне… не зря ж ты меж мощей залёг

эй здравствуй Жиздра-жизнь – предвечного залог

проснёшься в двух шагах от злата алтаря

есть правда и в ногах: знать, дадены не зря

надежда не пуста как твой поклон Кресту

во дни и вне Поста стоящий на посту
 
2005
 
© Станислав Минаков, 2004-2007.
© 45-я параллель, 2007.