Потомкам
И когда я рожу детей,
я их буду пороть ремнём
за влюблённости в чьи-то величества
и мудачества.
Я любила такого –
вроде бы всё при нём,
только, если чуть поскоблить,
проявляется низость
качества.
А за двойки в дневник,
сигареты и рок-н-ролл
улыбнусь и скажу:
будьте поосторожней.
А меня никогда, никто,
ни за что не порол,
вот поэтому переливаю
из пустого
в порожнее.
Пусть кого угодно
тащат они в кровать,
это лучше, чем трахаться
по подъездам.
Но за что я их буду
медленно убивать –
это за стихи тем,
кто в сердцах
проездом.
Несмотря ни на что,
я буду любить любых,
и, конечно, шучу –
ни ремнём не побью,
ни руками.
Хоть акселератов,
хоть розовых-голубых,
только бы не связывались
с мудаками.
03
Чай с бергамотом, таблетка но-шпы – ветер унять в черепной коробке. Проще – втемяшить под рёбра нож бы, только кухонный – тупее пробки. Кто-то встаёт на заре, кто – в позу, ты – непроглатываемой таблеткой, невразумительные неврозы не заедаются тарталеткой… Скорые мчатся куда-то мимо, звуки сирены в стеклопакете гаснут, подобная пантомима остоебенела. «Помогите». Мост не горит, но гниёт опора, и упадёшь без страховки в Осень.
Я тут подумала: номер скорой – может, не цифры, а буквы вовсе? Это страна без войны и блядства, там Изумрудные Цитадели, можно в прохожего хоть влюбляться, в яблоки метят Вильгельмы Телли. В этой стране сколько хочешь странных, но замечтательных персонажей… Соли крупицы в горящих ранах вдруг распускаются флёрдоранжем… Сядь на любую скорую помощь, проголосуй им, как сити-стопом, если ты имя своё не помнишь, если ты по уши в землю втоптан.
Только они выбирают сами – и наплевать им на твой невроз.
Ты провожаешь пустыми глазами
последний поезд
в местечко Оз.
Баллада о борще
Та девушка в чёрном пальто
и готической юбке
смотрит на Вас, как печальная
женщина-вамп.
Она целоваться хотела бы
с Вами на юге,
но Вы и не в курсе, что сохнет она
лишь по Вам.
Я – программист,
и ломаю пароли, как ногти,
только вот к сердцу её
не сумел, вашу мать.
Она Вам – стихами
в закрытом на ключик блокноте,
и этот замок я могу,
но не смею сломать…
К чему инфантильные чувства
под корень чекрыжить?
Делите с ней хлеб и родное тепло одеял...
Быть может, пожив
под одной протекающей крышей,
она осознает, что Вы –
не её идеал…
Тогда-то ко мне,
сто процентов, она возвратится –
и врубит прожектор любви
в богоданную мощь.
Я буду прокачивать орка
до уровня тридцать,
пока она будет на кухне
готовить мне борщ.
И будет, как должно:
ведь женщине место – на кухне,
а Ваше – писать диссертации
и защищать…
Пускай чьи угодно миры
в апокалипсис рухнут,
но нет ничего аппетитней и лучше
борща!
* * *
Боже,
храни детей,
которым по восемнадцать,
им же такие кошмары
ещё приснятся,
снегом на голову
выпадут мудаки,
пожмут плечами:
«мол, я рождён таким»,
столько им выслушать джазов,
соплей, нотаций,
скольким не будет шансов
схватиться в танце,
словно в борьбе,
с кем-то, кого полюбят,
сколько они не будут ценить
прелюдий,
ночью гонять чаи
с обрыдлевшей мятой,
а просыпаться
вечером
на помятой,
и целовать, представив
другие лица,
как тут не разозлиться,
не застрелиться,
сколько им на дуэль
вызывать стреляться,
и танцевать на грани
любви и блядства,
и уходить на телефоне
в минус...
Боже, прошу –
спаси нас
и сохрани нас.
кулинарная книга: панацея
Доставай перочинный нож и вскрывай же своё подреберье;
на разделочной досочке сердце свое распластай.
И вотри бертолетову соль, и рассыпчатый чёрный перец,
так похожий на сажу горелых останков моста.
Мелко режь, чтоб финальный продукт был на славу поджарист;
аккуратно клади в дрессированный Вечный Огонь.
(В первый раз даже шеф-повара этих блюд облажались),
но не бойся, переворачивай и раздраконь
этот глупый кусок розоватого и сырого
человечьего мяса, умеющего стучать
на того, кто с тобой обошелся на редкость сурово –
(Ну, подумаешь, раз не ответил в контактовский чат).
Двадцать-тридцать минут, что длиной в одинокую осень,
будет более чем достаточно для еды.
Только «Разум» остался из книги прекрасной Джейн Остин,
а вторую часть – «Сердце» – дымящим снимаешь с плиты.
Хочешь, замаринуй и, наклеив на баночку ценник,
ты ходи с высоко запрокинутой головой.
Ты искал панацею? Это сердце и есть панацея.
Кто осмелится съесть его, будет навечно живой.
Знаешь, я это сердце уже подносила на блюде
и казалась таким сиротливым несчастным пажом.
А твоё бы, наверное, съели голодные люди,
да вот ты не коснешься груди
перочинным ножом.
Тамбурный бог
Я делаю чёрный пиар ООО «Макдак»,
рифмуя гамбургер с тамбуром, где курю.
Не надо мне строить глазки, таксист-мудак,
мне, в женственном теле пещерному дикарю;
Поэту не нужен секс, как он нужен вам,
мужчина под сороковник или полтос.
Не практикую. Не до того. Жива.
Не знаешь, о чём разговаривать?
Досвидос.
Ты знаешь, я хочу сочинить язык
такой, чтобы без жестов, без глаз, без слов…
Я даже чуть-чуть подгрызла его азы:
Бог говорил со мной,
и меня
трясло.
И только представь, я даже вела конспект
жиллетовским лезвием, где началась ладонь.
В общем, я хоть в Парламент смогу успеть,
если не стану рифмующей мир балдой.
Я бы лежала в красном полусухом,
томно снимаясь для экстра-страниц в Maxim.
Но я убиваю
себя
и тебя
стихом,
а значит, вечно нет денежек на такси.
Мне бы мог спеть хит года «Така, як тi»
какой-нибудь романтический Вакарчук,
но я не люблю влюблённых в меня, етить,
и никаких цветов от них не хочу.
Вот у меня сигарету стреляет Бог –
она выпадает из пальцев моих в дыру.
Я выбитый клык
столкнувшихся
вдрызг
эпох,
чьи рваные джинсы полощутся на ветру.
Если я – безо всякого wanderlust,
в мире акульего бизнеса ни бум-бум,
женщине, у которой я родилась,
Господи, слышишь….
рядом...
кого-нибудь.
Чтоб, если я допью свой кагор до дна,
с нею осталась такая, как я – точь-в-точь.
Чтоб никогда не скучала она одна –
у нее самая
непутёвая
в мире
дочь.
Хочется небо высветлить хоть на треть,
небо её глаз.
Вымыть колокола.
Закрой мне глаза. Я не могу смотреть
на слёзы господни
по той стороне
стекла.
Человеку, которому я больше не могу доверять
Брат мой, скажи мне, что же ты натворил?
Что ты наделал с подаренною Весной? Ты её перекрашивал в январи, чистую воду мутил за моей спиной.
Помнишь, как я крылья тебе соткал из старых своих, немеркнущий оберег? И ты тогда не умел смотреть свысока, и не бросал теней в изголовья рек. Кто-то вскружил тебе сердце дурман-травой, взял да и камнем в груди его заменил... Хоть города круши, хоть ты волком вой, но тихой струной печаль по тебе звенит.
Помнишь, как я наведывался к тебе, когда небеса собирались рассвет включать? Помнишь, как нёс тебя на своем горбе по пыльной дороге из жёлтого кирпича? Как пел для тебя одну из таких баллад, которые бы мечтали услышать все? Делился, с кем отплясывал на балах, с кем просыпался в объятиях на росе... Вот почему собратья твои меня взглядом сжигали, когда я вошел к ним в зал.
Будь же треклято трижды начало дня, когда ты им это грязно пересказал. Или того, когда я поверил тому, что ты – не враг, предчувствиям вопреки. Спасибо, что знаю – если буду тонуть, ты не подашь соломинки и руки.
Брат мой, а я был за тебя распят – вниз головой, расколотой головой, терниями увит с головы до пят, ты не пришёл смотреть, такой деловой.
Руки протягивал – освободи от пут, ты же мне был и остаёшься брат...
Но ты оказался выходцем из Иуд.
И больше я не держу на тебя добра.
Спасибо, кому б то ни было доверять ты, бывший брат, мне накрепко запретил. Теперь я держу стаю своих тигрят
и Северное Сияние взаперти.
Передо мной – светлейшая из Дорог,
ветры в дорожной сумке моей храпят.
Надеюсь, ты сам не ступишь на мой порог,
я не смогу совсем не пустить
тебя...
* * *
За Сида с Нэнси, за Бонни с Клайдом,
за всех влюблённых в таком ключе
я пью сегодня. Всё в шоколаде,
печёным яблоком в куличе.
За телефоны и нофелеты.
За все незанятые места.
Чтоб оставались всегда билеты
на все последние поезда!
За средиземное море чая,
кофейный маревый океан.
И чтобы вымолвивший «Скучаю»
в ответ услышал «Совсем как я».
За маму с папой, Луну и Солнце.
За непотерянное лицо.
За то, чтоб помнился нам Высоцкий
и никогда не забылся Цой.
За всех сидящих. За всех лежачих.
За всех стоящих на блокпостах.
За тех, кого непременно жальче –
с войны пришедших одним из ста.
За прозу, розу Азора, прозак
я поднимаю бокал, а бровь –
на всех, заслуживающих розог
за рифму а-ля «любовь и кровь».
За всех, собравшихся под эгидой
меня, состарившейся слегка.
За всех, кто был мне по жизни гидом
всех – от мала и до велика.
За столкновение в лобовое
сердечных наших больших машин.
За то, что я вечерами вою –
то позвони мне, то напиши.
За зажигалки от фирмы «Zippo».
За недопетые «Айлавью».
За все несказанные «Спасибо»
я поднимаю бокал
и пью.
* * *
я подхожу к обшарпанному подъезду
и набираю номер одной из квартир.
ни одного гудка.
в домофоне – песни,
«знаю пароль и вижу ориентир».
она не откроет.
свешенная с подставки
трубка – надежный сторож её покоя.
я недостоин даже заочной ставки,
впрочем... со мной бывало и не такое.
только бы ей – действительно хорошо там,
и не вскрывает вен по продольным швам.
я бы сейчас послушал её «пошел ты…»,
как удостоверение, что –
жива.
воздух надтреснут, выскоблен и надорван
нервно-неровным выдохом.точка.вдохом.
господи, я люблю же её, оторву,
чтобы увидеть её, как париж,
и сдохнуть.
кто-то выходит, меня задевая дверью,
не поддаюсь соблазну войти за ним.
снова: елена ваенга; группа «звери»…
ни истеричных выкриков,
ни возни.
девочка, подпевай же, прошу, припевам,
голос подай, как милостыню у церкви…
из всех, кого ты не хочешь, я стану первым,
кто детективно счастлив любой зацепке…
бог на меня любуется: «так-то лучше»
через стеклянного неба большой лорнет.
я продолжаю молча стоять и слушать
музыку жизни,
в которую
хода
нет.
Проблема (без)нравственного выбора
И когда-нибудь выбор падёт на одну из планид:
нараспашку сердца, либо приступы изолофобий.
А меня беспокоит тот факт, что толстовка полнит,
а не выбор какой-то. Но знаешь, я б выбрала обе.
Иногда лучше быть с кем попало, как паллиатив,
вопреки рубаям в инкрустированном альманахе.
Поперечному встречному вскрикнуть: давай полетим
в стратосферу, не то я пополню плеяды монахинь!
Пусть не синяя птица, но галочка, паспортный штамп,
зеленеющим следом на брачном бракованном пальце...
...Что страшней: от тактильного голода сваи шатать
или с чуждым тебе на твоей простыне просыпаться?
Может, лучше, когда одиночество – главный звонарь
колокольни внутри, механизм музыкальных шкатулок?
А лилово светящийся под правым глазом фонарь
поцелуев роднее, которых норд-остами сдуло...
Что же выгодней мне: докрасна раскалиться горшком
от любви, распирающей пламенем клетку грудную,
обойти параллели и меридианы пешком
за любимым своим, позабыв даже маму родную?
Или, может, белее каррарского мрамора быть
в тихой келье, где книги желтеют от света лампады?
И носить вечный траур по участи Божьей рабы,
а не гнаться за Солнцем? Икарам приходится падать...
На охоту за свежей любовью бежать со всех ног
или сбегать в продмаг за дешёвым любовным консервом?
Я останусь на месте, плетя свой терновый венок
из рифмованных строчек, смотря неотрывно на север...
* * *
Ты думаешь, что сейчас все в режиме «ОК», ну разве что чуть подводит больное горло. Выравниваешь дыхание, на каток выходишь топ-моделью журнала «Вог», течёшь по льду, картинно качнувшись вбок, как в проводах течёт многовольтный ток.
Но где-то за кадром заходится смехом Горлум.
Кольцом всевластья, пущенным изо рта, державшего дешёвую сигарету, защищена ты, вселенская доброта тебя переполняет, и города, которые разъехались кто куда, теперь лежат на спине одного кита…
Но пряничный домик съест и Гензеля, и Грету.
Рисуй на льду, как пальцами по стеклу, ты больше не гадкий утенок – Царевна–Лебедь. Представь, что ты вступила в бойцовский клуб, и просто так негоже сидеть в углу, уж лучше садиться сразу же на иглу. Но если ты и провалишься в эту мглу,
Помни, что это мало кого колеблет.
Трижды налево сплюнь на непрочный лёд, чтобы не думать о содержимом титров: с рельс сходит поезд, взрывается самолёт, не переставая из неба льёт в раны земли коричнево-желтый йод… Каждый несчастье сам для себя скуёт.
Протагонисту остается одно: быть хитрым.
Бог, выходи на сцену
Тысяча девятьсот сумасшедший год
выплюнул в мир меня на потеху людям,
они, вылезая из серебристых Шкод,
шапочным дружбанам говорят «люблю тя»
и носят моднявые сумки «Lui Vitone»,
за пятихатку купленные на рынке…
Я извиняюсь, но глянцевый моветон
глохнет в наружу рвущемся львином рыке.
Чтобы купить себе дорогой IPhone,
здесь продадут и брата, и даже почку,
а я тут ору юродивой в микрофон,
пытаясь отбеливать чёрное в одиночку.
Ищу тебя, потерянный мой камрад,
кем бы ты ни был – Одином ли, Аствацем,
Яхве, Ганешей или Амоном-Ра,
где мне и как с тобою состыковаться?
Мне показалось, ты прячешься за углом
в каждом свежевозлюбленном мной мужчине,
найденной в плеере каверной группе «ГЛОМ!»,
новой подруге, приобретённом чине,
мятой купюре в заднем кармане брюк,
солнцем в клишейном небе Аустерлица,
в тамбуре каждого поезда, где курю,
но ты почему-то вечно меняешь лица.
Мне тут одной не справиться, mon ami,
и лучше бы мне за это вообще не браться.
Пожалуйста, посподручней кого найми
и вот ещё… прости моё панибратство,
но мне не под силу этот концертный зал
заставить поверить в то, что любовь – бесценна.
В общем, Господь, что бы ты ни сказал,
я объявляю твой выход на эту сцену.
Ультракаин
Я останусь твоей бессмертной сестрицей Хо,
небом цвета дождя прольюсь на книгу твоих стихов,
А когда повстречаются наши семьи,
расскажи своему ребёнку,
как мои поезда
улетали к тебе на север;
и в них пахло чаем с медом да имбирём.
Запиши себе на руке:
мы никогда
не умрём.
Я пошла бы с тобой на край света, или на Сплин,
только денег – как крыс накакал.
Сам понимаешь, блин.
Знаешь, они уходят – один за другим,
солдатами на войну,
поющими непонятноязычный гимн,
корабликами ко дну,
из старых тетрадей выдернутым листом,
династиями на спад,
их было двое, или, быть может, сто –
я не могу
спать,
пока они пробираются там, звеня,
с чем-то наперевес,
как они уживаются без меня,
теряющей сон и вес,
той, что зудит комариком у виска
предупреждая гать?
Хэй, препарируй тайну, скажи, как
они все смогли мне солгать?
Один был со мной одинаково одинок,
как в отпуск, бежал ко мне,
а я – к нему, не ощущая усталых ног.
Спалила с другой в окне.
Другой играл случайного, как умел –
не самый плохой актёр,
Я перед ним белела, как школьный мел,
а он меня взял
и стёр.
А третий был самой-самой из всех причин
астений и дистоний,
хотел, как и большинство мужчин,
подушки и простыни.
Я не могла ему предоставить раз,
два, три, четыре, пять –
как в море река, я впаду в маразм –
и этот ушёл опять.
Знаешь, они уходят – один за другим,
снова никто не спас.
Такие дела, такие вот пироги,
никто до них не зубаст.
Кто-нибудь, откликнись на «помоги».
Верно, ты тоже
пас?
* * *
Нас видели из окна заброшенной деревеньки
мы в тамбуре крутим феличита.
Но у тебя всё по сюжетам Веньки
Дыркина –
«Не о такой я мечтал».
Нас на перроне видел директор загса,
обрамивший тысячи фразой «жена и муж».
Я в твоей библиотеке смогу оказаться
только вторым томиком
«мёртвых душ».
Нас видели пьющими на брудершафт кофе
в грузинской забегаловке с шаурмой.
А ведь, чёрт возьми, её негреческий профиль
и вполовину не так красив,
как мой.
Нас видели в пабликовых репостах,
отсылками друг на друга, но если друг –
тот, кто прикроет своим плащом от норд-остов,
ты скажешь «с чего бы
вдруг?»
Нас видели в каждой из реанимаций –
мы висим на тоненьком волоске.
Я хочу с тобой накрепко обниматься,
а тебе уже есть
с кем.
* * *
Личный сорт героина оставьте на ложке гореть.
Потому что любые наркотики – это неправда,
лучше, как у Земфиры – самый честный вкус сигарет,
я курю и курю их в режиме практически «авто».
Я его не ревную. Я знаю, что он с кем-то спит,
на столе у него приготовленный женщиной ужин.
Голубая мечта – как в подкорку запрятанный СПИД,
часовая граната под белой салфеткой из кружев.
Я его не хочу. Ну, точнее, не думаю про
очепятки по Фрейду, совсем ни к чему эта спешка.
Я бросаю монетку, что любит вставать на ребро.
И боюсь больше смерти, что выпадет
чёртова решка.
* * *
Сигналы SOS не услышать с берега
Твоих морей.
И не открыла я тебе Америку,
Ты мне – дверей.
Я для тебя ее реминисценция,
Как ярлычок.
И в сердце лопнет градусник по Цельсию,
Так горячо…
Оно как Солнце, и чернеющими пятнами
Затемнено.
Быть третьими, четвертыми и пятыми
Равно быть мной.
И я прекрасно видела зелёными
Глазами вас.
Вы показались в пух и прах влюблёнными.
Разбитых ваз
Полно на всех моих к тебе дороженьках.
Я – ноги в кровь,
Всё наверстать желая, что не прожито,
Не в глаз, а в бровь
Ты метишь электронными курсорами
Заместо стрел.
Вас лишь воспламеняли ссорами
На том костре,
В котором не гореть мне, не раскручивать
Земную ось.
Когда я демонстрирую, что круче я,
Ты смотришь сквозь
На эти губы, да глаза зелёные –
Они нужней.
Я вместо губ твоих пью молоко топленое –
Оно важней.
Всех Дон-Кихотов перемалывает мельница
В своей груди.
«…и это вряд ли уже изменится…»
Три. Два. Один.
Невзаимка
Он не берёт трубку, потому что я ему не звоню;
он не пишет мне писем, потому что я не прошу их.
У него есть Джек Дэниелз, девочки в стиле ню,
и ещё ему с неба подарили звезду большую.
У меня есть глаза, меняющие окрас,
сигарета в зубах, на коленях следы падений.
И большое-большое сердце.
Ему – как раз,
только он никогда, никогда его
не наденет.
Стэф
Скажите мне, что это не закончится…
Работай, негр, мол, солнце высоко!
Я девочка-абсурдопереводчица
С поэтовых забытых языков.
Так замок короля под сенью грабовой –
Всего лишь дом, в котором спите Вы…
А нервы обрисованы параболой
изогнутой донельзя тетивы.
Семь пар сапог железных истоптала я
В стихах, хотя на самом деле нет,
Ботинки промочив снегами талыми,
Апгрейдила, идя на факультет.
В строке моей искрится век Серебряный
И Золотой поблескивает чуть.
Мне проще было б высказаться рэперно,
Но Вам такого счастья не хочу.
Плевком туша пылающие избы, я
седлаю тыгыдымского коня –
По имени трамвай, и еду к Вам, мой избранный,
Такой, как есть, примите Вы меня.
Мой Иггдрасиль обратно станет деревом,
Когда – Господь, прошу, помилуй мя –
Сумеем обходиться (я поверю Вам)
Заветными словечками
Тремя…
В горящей мусорке пока еще не корчится
Моя средневековая тетрадь…
Скажите мне, что это не закончится –
Тогда в стихах я перестану врать.
Всем счастья на весь билетик, лавки, скамейки, мурк,
И на пятерку с плюсом повеселиться.
И если наш Бог – упоротый драматург,
Мы – главные бездействующие лица.
* * *
Если солнце – только без чёрных пятен.
Если мама – то значит, не умирая.
Если голос Свыше – то чтоб невнятен,
Так куда забавней идти до Рая.
Если чай – без сахара, но с лимоном.
Если сок – обязательно свежевыжат.
Если кофе – в джезве и с кардамоном.
Если жить, то Жить.
Не пытаясь «выжить».
Если мат – то чтобы с полуулыбкой,
Как у всем известной порномодели.
Если рыбка – то золотая рыбка.
Если секс – то с тем лишь, кого хотели.
Если день – то повремените с судным.
Если ночь – то белая. Над Невою.
Если стейк – пускай его принесут нам.
Если что-то дарить – возвратится вдвое.
Если плеер – то сразу гигов на тыщу…
Если спутник жизни – то чтоб курящий…
Если кто-то что-то/кого-то ищет,
То пускай уже, наконец, обрящет…
Если друг – то разве что закадычный,
Если руки – с ухоженными ногтями…
Если драка – мужская, без зуботычин,
И без глупых «кто там кого натянет».
Если стихотворение – чтоб навылет
Золотой иголочкой в куклу вуду.
Если Вы – то только чтоб рядом были.
Если Я – то, значит, конечно,
Буду.
© Стефания Данилова, 2010–2013.
© 45-я параллель, 2013.