Пятое
I
Вот время года пятое, а в нём –
ни времени, ни прочих изменений,
цветёт и сыплется снаружи, за окном,
апрельский бунт день ото дня смиренней.
Тут, за стеклом, не веришь даже в май.
А, впрочем, что угодно представляй.
II
Проектировщик перекрытия пустот,
пока ты у реки, а не у бездны,
построй свой мост – авось, тебя спасёт, –
судьба щадит блажных и бесполезных.
А нет – глядишь, в грядущий мезозой
возьмут и утонувшей стрекозой.
III
Когда не только я, а все мы – текст,
известный до прочтенья наизустно,
единственное из возможных бегств –
вовнутрь вневременного захолустья.
Слова рассыплются, но если захотим,
вернёмся – по слогам, по запятым.
IV
Теперь не долететь и не доплыть –
бегом, вдоль гаражей и теплотрассы,
но не дадут из пятого свалить,
порыв зачтён, замечен и напрасен.
«Что ты украл и прячешь на груди?»
Наври, не говори, не подведи.
Таруса
Под мокрой яблоней, зарывшись в листья,
Лежать – последним, холодным, кислым…
Порывом ветра, молочным дымом
с трубы над крышей – всё мимо, мимо.
Кирпичной аркой шероховатой
ворот скрипучих шнуруя латы,
я с безразличьем кота-приблуды
любую ласку терплю, покуда
неопалимо горит рябина...
Зеркал волнистых провалы чинны,
их отраженья стары и страшны –
надкусит душу мне век вчерашний,
и тонкой струйкой по подбородку
стекаю кровью, как тёплой водкой.
Пара
Пахнет синим бархатом и немного – холодным дымом,
пара дней, и – рука в руке – мы пройдёмся весенним адом,
выдувая остатки зимы из засохших сломанных стеблей –
своенравная дурочка со свирелью и душеприказчик.
Пара лет – и взойдут на костёр безымянные сорные травы,
а пока грустим, удлиняем строку и вьём из неё верёвку,
затеваем тайные игры в слова, в съедобно и несъедобно:
уронила белый налив луны, наливное – шпинель – поймалось.
С нами Босх, а Моцарт лишь снится, к утру забудем,
и как прежде станем жить, петь на тризнах и выть по свадьбам,
а захочется передышки, чего-то вечного и святого, –
вспомним про коммунальные платежи и прогноз погоды.
Разматывай
Слова обманчиво скользят –
тенями в ковыле тумана,
так сучит нитку шелкопряд
боясь, что за неё потянут
до срока. Буквенный изюм –
болячкой на моей коленке,
на ней я правлю кривизну
крыла невзрачного, калека.
Смотри, вот – палево пыльцы,
цвет крови спёкшейся – узоры:
тут – жнут созревшее жнецы,
тут – игрецами лист изодран,
летит снежок, крадётся тать,
кончает двадцать лет эпоха
и чтец забыл, зачем читать.
Так хорошо, что даже плохо.
А я, курилка-мотылёк,
тяну помалу дым словарный –
не мёртв, не близок, не далёк.
И слава богу, что – непарный.
Предзимнее
Вяжет рот поспевшая рябина,
горек чай и щиплется табак,
галочки несделанного – клином
собраны в очередной косяк.
Хочешь – помаши ему, прощаясь,
хочешь – подожги и раскумарь.
Тянет от листвы дымком слащавым,
воскурён пиритовый алтарь,
и тебе – что воля, что неволя,
так и эдак в общем хорошо.
К первопутку ладит лыжи Сольвейг,
синий иней, белый порошок.
Одевайся мехом наизнанку,
станем вместе мёрзнуть-увядать.
Греет мир нейтронная вязанка –
старая сверхновая звезда.
Без/связное
Не звонит ни колокол, ни телефон –
спаси Господи и Ростелеком
за отсутствие света и темноты,
за немых присяжных и понятых.
Было дело – хотелось мне доказать,
где проклятие и что – благодать.
(Научиться б ещё отличать легко
сумасшедших святых от дураков).
И теперь наконец невозможна связь –
время вспоминать ту себя, кривясь,
и смотреть из пустых оконных рам:
перекрёсток, лес, новодельный храм.
Это «плохо без», это «скушно, бес»,
переждал, перемаялся и воскрес.
Начинай с понедельника, нежилец.
Не звони, не пиши, не носи колец.
Полустанок
Кто кого украл,
кто кого берёг?
Ляжет между шпал
слово поперёк.
Мусорны поля,
березняк елов,
пьеса по ролям
верстовых столбов –
люди без речей
знаков ждут с небес,
тянется ничей
путеводный рельс.
Медленный как пульс
Чаттануга чу…
Прислоняю грусть
к божьему плечу.
Азбука
I
Писалось, правилось – и стёрлось.
Моя печаль, моя вина.
Гоню, гоню надежду в стойло –
Ползёт, хотя обречена.
Рожок тоски трубит победу,
И солнце воет на луну,
Молчок – невидим и неведом –
Всё сущее перечеркнул.
Не задались ни аз, ни буки –
Хоть сотню раз теперь глаголь,
И мечется покой в разлуке,
Презрев и отзыв, и пароль.
Земля сыра и твёрдо слово,
Но некому сказать – «держи».
Добро глядит в прицел сурово,
Как улетают падежи.
II
Разгладь замятый уголок
На псевдокниге рукописной,
В ней без огня сгорают смыслы,
И мир намечтанный поблёк.
С любого места – наизусть.
Сакральный текст её намолен –
Набат соседних колоколен.
Но больше я не обманусь.
Часы твердят своё «не-так»,
Пока друг друга мы листаем –
Финал размыт и нечитаем.
И жаль героев-бедолаг.
Аскесис
Тут, на дне колодца, немножко снега, –
и не видно звёзд. Но фонарь как веха
в общем тоже годен. Без Диогена,
сам горит – светилам иным замена.
Озаряет урну, котов недобрых,
почерневших прутьев худые рёбра,
честный взгляд в глаза, истину простую:
я как этот двор без тебя пустую.
Глубине её не назначить цену.
Пережили ночь и остались целы,
впереди ещё… Но сперва докурим.
Этот фимиам дымной лигатурой
пришивает высь к пятачку у дома.
Странно, что потом будет по-другому,
то есть – ровно так, как всегда. Как раньше.
Ни тепла, ни звёзд. Ни двоих сбежавших.
Ягоды
На заскорузлой ветке,
как в старческой горсти,
рябиновой расцветки
последнее «прости».
Сиреневые птицы
расклёвывают нас,
не пьётся и не спится,
но ночь своих не сдаст.
И одинакость неба,
и мыслей ход един,
и месяц без ущерба.
Тоску располовинь,
как яблоко соблазна,
без мужа и ножа.
Ноябрь неотвязный
одной не удержать.
Гроздь ягоды морозной –
Надеждой – у окна.
Сорву, пока не поздно.
Протягиваю: на.
Каникулы
Пахнет гончих шерсть лесом и водой,
проложил им путь месяц молодой.
Темень, тишина, даже ветер сник.
Сириус бежит, высунув язык, –
путь его далёк, светом осиян,
мех его блестит – белоснежный ян.
Ломкая трава – ярь-медянка дней,
скоро и у нас станет холодней,
время унесёт стая звёздных псов,
месяц-крюк замкнёт лето на засов.
Осень полыхнёт, и отступит стынь.
Будет ночь черна, воцарится инь.
И я
Твоя вода как море глубока.
Представь, как в этой темени и мгле
плыву, плыву к тебе издалека –
Офелией мятежного Милле,
такой же сумасшедшей, но – живой,
виновницей шекспировских страстей, –
Вороной, Доном, Темзою, Невой,
и с каждым руслом чище и святей.
Не хочешь, как Офелия? Ну что ж,
тогда я по течению, легко,
плыву к тебе как странствующий ёж,
упавший в реку вместе с узелком,
летучей рыбой, вставшей на крыло,
тетрадочным наивным кораблём, –
неважно. Лишь бы море вобрало.
Остаться, слиться, раствориться в нём,
и вновь – к истокам светлого ручья.
«Спокойной ночи, милая.
И я».
Звездопад
Звезда перемещается за дом
и рушится в соседний двор. Винтом
раскручен воздух утра. Ветер сник,
и свежесть – валидолом под язык.
Незримая проторена стезя
от «да» до «нет», от «можно» до «нельзя».
Смелей. Шагнул вперёд – и был таков:
на грязной вате старых облаков,
цепляя трубы и опоры ЛЭП,
плывёшь себе, как лучезарный Феб,
плывёшь к себе – по буквам, по слогам,
любовникам, завистникам, врагам, –
надеясь, что тебя приговорят,
и будет боль, и свет, и звукоряд…
К утру звездой падёшь в соседний двор –
недопоэт, стекляшка, тусклый сор.
На смерть бумаги
Бумага умерла. Нутро древесных душ
скукожилось и превратилось в угли.
Нас тятя тащит в сеть – продвинут и досуж –
покамест мониторы не потухли.
Смотри, Цай Лунь, теперь мы рядом, в облаках,
для каждого – логин, пароль и папка.
Иудин поцелуй для нового витка,
хоть смысл стихов вовеки одинаков.
Приверженцы пера, орешковых чернил,
надкушенных великим геем яблок, –
не для богатства бог нас с вами сочинил –
блаженный клан, где всяк велик и жалок.
Пилотный экземпляр последнего «прости»
прочитан и уже почти что прожит.
Бумага умерла, и больше не в чести
поэзия.
Не чокаемся.
Прозит.
На радугу
В детстве близкое небо, хотя и глядишь снизу,
и бутафорские смерти, не приносящие боли.
Ночью был дождь, голубь цокает по карнизу,
а у тебя кругосветка – через футбольное поле
мама послала за хлебом. Вот на пути собаки,
пасущиеся нестрашно, но сердце сильнее бьётся.
Забор, гаражи, куст сирени – твои дорожные знаки,
дорога длинна и опасна, а ангел тихо смеётся,
крылом утирая слёзы, подсовывает одуванчик –
а тот завивает кудри и пахнет нежно и горько,
и пачкает млечным соком пальцы и сарафанчик,
и ты с таким талисманом собак не боишься нисколько.
Коричневых вкусных буханок ряды на дощатой витрине,
их принято вилкой тыкать, но им это очень больно –
ты веришь на запах хлебу, твой рубль кассир принял,
и можно домой вприпрыжку, минуя собак, окольным
путём, который длиннее, и в общем мало изведан,
но ты невесомой пружиной, как балерина Майя,
отталкиваясь от бордюра, кусая горбушку хлеба,
взлетаешь до самого неба в дырявых пуантосандальях.
Я ухожу с каждым. Блёкну и истончаюсь.
Дорога домой оказалась нестрашной и вовсе не длинной.
Небо с годами всё выше, и я не лечу, а маюсь
горбушкой насущного хлеба.
Прими меня, ангел, с повинной.
© Светлана Ахмедова, 2016–2020.
© 45-я параллель, 2020.