* * *
…Умейте домолчаться до стихов.
Мария Петровых
А я не домолчалась до стихов…
Открылась дверь – их словно ветром сдуло.
Звала.
Ждала.
Поплакала.
Уснула.
Смотрю – летят стихи вдоль облаков.
Теперь хоть плачь, хоть вскачь, хоть трепещи,
не возвратятся - сладко им на воле…
Кричу:
– Ау!?
В ответ:
– Ищи - свищи…
– А где искать?
– Спроси у ветра в поле!
Без названия
Сохранила мне маму живую
и отца пощадила война.
Черноглазого сына целую,
и любимому мужу нужна.
Одеваюсь на праздник нарядно.
Ставлю в храме три тонких свечи.
Жизнь моя получается складно,
хоть от радости криком кричи.
Так о чём же тот голос чудесный,
что звенит в моём тихом дому?
Различаю мотив поднебесный,
а слова, хоть убей, не пойму.
То заплачет, а то захохочет,
всё на части дыхание рвёт...
Только б знать мне, о чём он хлопочет,
только б знать мне, куда он зовёт.
* * *
Воспоминанье в стиле оригами...
Бумажный оленёнок на окне.
Мне восемь лет. Я прижимаюсь к маме,
а мама прижимается ко мне.
Воспоминанье в стиле оригами...
Я рву стихи. Я пробую свести
все счёты и обиды между нами.
А мама шепчет: «Господи, прости».
Воспоминанье в стиле оригами...
Куда же ты пропал, олений след?
Как холодно. Я свечку ставлю маме.
Мне страшно быть должно. А страха нет.
* * *
Вот видишь, всё прошло: и листья облетели,
и появился свет, и прекратился крик.
И кончились мои две римские недели.
И в Книге Бытия задумался старик.
И есть своя любовь в подобном повороте –
недаром так похож ты на него, дружок...
Прощай, любовь моя! Прощай, Буонарроти!
Я сыну передам тот рваный сапожок.
Пусть жмётся декольте к фиксатому уроду...
Прощай, моя любовь, потом поговорим.
Домой, теперь домой – на свежую природу.
Как говорил поэт, природа – тот же Рим.
* * *
Двух убогих – тебя да меня –
Бог решил обогреть у огня.
– Что, мой ангел, уютно?
– Уютно.
Можно спать до утра беспробудно.
– Что, мой ангел, тепло ли?
– Тепло.
Дай твоё поцелую крыло
И ладони, и шрам у виска.
Жизнь, как видишь, не так уж горька.
Будем счастливы мы до рассвета.
Бог недаром сюда заглянул.
– Что, мой ангел, ты скажешь на это?
Нет ответа…
Мой ангел уснул.
* * *
Ещё наш дом теплом не обогрет.
Но первый день весны. И твой портрет.
Сегодня панихида будет в храме.
Боль не прошла, но всё яснее свет,
Небесный свет между тобой и нами.
Здесь свечи поминальные зажглись.
Там, в облаках за нас ты помолись –
В молитве общей мы нерасторжимы…
И это есть божественная жизнь
И утешенье: все у Бога живы!
* * *
Мальчишка, сорванец, чудак,
любитель песенок со свистом,
давай устроим кавардак,
пройдёмся вальсом или твистом.
Неисправимый дуралей,
неповторимый заводила,
ты ловишь ритмы королей,
я тоже это проходила.
Дай отыграться наконец
за годы, прожитые розно.
Чудак, мальчишка, сорванец,
пойдём плясать, пока не поздно.
Как точно повторяет такт
шнурок от левого ботинка...
Мальчишка, сорванец, чудак,
довольно – кончилась пластинка.
* * *
Мой любимый дожил до прекрасных седин.
Мой любимый играет судьбою –
мой любимый сегодня пришёл не один,
захватил свою Нежность с собою.
Наконец-то решилась она воссиять
предо мною в возвышенном слоге...
Проходите, зачем на пороге стоять?
Вытирайте, пожалуйста, ноги.
* * *
Мы приближались к старой песенке,
такой простой и всем известной,
ты – по крутой служебной лесенке,
а я – по лесенке небесной.
И были все ступеньки шаткими,
а пальцы струны торопили.
И были взятки наши гладкими,
поскольку мы с тобой любили.
Потом дворняжка вдруг залаяла,
и дверца в небо затворилась.
А я всё шла, от счастья таяла,
пока в толпе не растворилась.
* * *
Не волнуйтесь, я Вас забываю,
как родную страну – эмигрант.
В забытьё, как в песок, зарываю
каждый миг той поры, каждый гран.
Жгу костёр и склоняюсь над прахом,
но рождаются искры в золе...
Посмеёмся над будущим страхом
одиноко бродить по земле.
Там ни голоса, ни отголоска,
только холод разлук за спиной.
Только узкая света полоска
протянулась меж Вами и мной.
Нино
Грохочут времени литавры.
Хлопочет кадрами кино.
Там, где резвились динозавры,
поёт блаженная Нино.
Раскаты счастья стонут в песне,
звенит гитара между строк,
взмывает голос в поднебесье,
перекрывая джаз и рок.
«Зачем века так быстро мчатся?» -
кричит Нино, целуя миг,
как будто можно докричаться
до диких пращуров своих.
Осетинские напевы
В том замке, старинном, огромном,
хозяин не весел бывает.
В собрании пьес многотомном
он все мои письма скрывает.
То в кресле он дремлет нескладном,
то к ужину мрачно выходит
в том замке, старинном, громадном,
где кошка сиамская бродит.
Там воздух пропах мандарином,
что зреет, на солнце пылая,
В том замке огромном, старинном
всего-то однажды была я.
Там горный пейзаж исполинский
от Бога пролёг до порога...
Там к ужину сыр осетинский
я б резала тоньше немного.
Первая любовь
Дни человека – как трава...
(Пс. 102:15)
«Постой!» –
и холодок по коже.
«Постой!» –
и оборвётся бег.
...Трава была нам брачным ложем
и на себя взяла наш грех.
Там, где довольно было взгляда,
ты всё подыскивал слова,
а я подумала: «Не надо:
дни человека – как трава».
Травинку горькую кусая,
я знала все твои права
и по траве ушла босая...
Дни человека – как трава.
* * *
Подумаешь, Париж. В нём всё обыкновенно.
Ну, разве что Мон-Мартр да Люксембургский сад.
Подумаешь, Париж. Ещё, пожалуй, Сена
да старые мосты, да букинистов ряд.
Былые времена здесь помнит каждый камень
и каждая стена, и каждый книжный том.
Здесь столько голосов, звенящих над веками,
что кажется, вошёл в давно знакомый дом.
Опять с утра Париж укутался туманом,
но жизнь его течёт, но пульс его стучит.
Стремительный Париж – в Париже первозданном.
Подумаешь: Париж! – И скрипка зазвучит.
* * *
Помнишь, правда открывалась?
Открывалась не спеша,
будто с телом расставалась
удивлённая душа.
И когда уже судьбою
обозначен был предел,
между мною и тобою
тихий ангел пролетел.
Подошла пора проститься,
без меня теперь живи...
Только этой божьей птице
ни словечка о любви.
Портрет донецкой поэтессы
«Не дай мне бог сойти с ума».
Александр Пушкин
Вот образ прирождённой поэтессы:
её разнообразны интересы –
то презентация, то вернисаж…
Паденье – перелом – теперь массаж…
Воздушные отрезаны ей тропы:
просрочен паспорт, чемодан в пыли,
аэропорт на уровне Европы
стёрт – распростёрт на уровне земли…
Она давно в театре кукол служит.
Ночами плачет, днём живёт – не тужит.
То надевает шляпку, то снимает
и ничего вокруг не понимает.
Наверное, уже и не поймёт –
там, за окном то пулемёт, то миномёт,
а что ей пулемёты - миномёты –
ей только бы добраться до работы.
Такая жизнь на фоне канонады.
…Итак, два-три штриха губной помады.
Взгляд в зеркало – да это ж я сама!
Пора. «Не дай мне бог сойти с ума»!
Портрет художника
Художник – пилигрим,
а может, шут бесстыжий…
«Да, живопись – свобода», –
мне он говорит.
Но Господом к нему
приставлен ангел рыжий,
который часто сам
не знает, что творит.
И путается в красках
замысел славянский,
а в доме нет еды
уже четыре дня,
и кажется: вот-вот
взорвётся конь троянский,
и вспыхнет на холсте
пурпурная резня.
На площади толпа гудит,
как ипподром.
Нет, избранный сюжет
не кончится добром.
На свежем полотне
подрагивает охра...
Не трогайте рукой -
Эллада не просохла.
* * *
Пусти меня в твой натюрморт.
А, впрочем, я всё там нарушу:
я спелую грушу разрежу,
я крепкий орех расколю,
рябину смешаю до крови
и лёгкую сдвину кулису,
и в тёмную пропасть кувшина
тяжёлые сброшу слова.
Пускай они там отлежатся,
нальются живительным соком.
А завтра не знаю, что будет…
Картина твоя продаётся,
вот-вот постучит покупатель,
и ты никогда не узнаешь,
какие слова созревали
на дне золотого сосуда.
Сиротский реквием
Встречались два моих Иуды
тому назад четыре дня
и пили из моей посуды,
и долго грелись у огня.
А я по городу скиталась
и в загоревшийся глазок
опять соседям попадалась,
как Магдалина, в образок.
Потом клялись Искариоты,
что дело – в сломанном звонке…
Я – сирота, они – сироты.
Двадцатый век на волоске.
И вид у всех такой сиротский,
что просто оторопь берёт…
Зима всплакнула… Умер Бродский…
Хохочет в окна всякий сброд.
* * *
Сквозь яркую зелень – то синь, то сирень,
какое цветов и тонов наслоенье!
Но если пейзаж повернуть набекрень,
то станет понятно мое настроенье.
Я жду, я меняюсь в лице каждый миг,
я злюсь, я стараюсь от слез удержаться,
Но вот на аллее ваш образ возник
и стал постепенно ко мне приближаться –
и стал постепенно бледнеть антураж...
А сердце мое наполняется светом
по мере того, как прекрасный пейзаж
становится вашим прекрасным портретом.
* * *
Пять лет прошло. Здесь всё мертво и немо.
Анна Ахматова, 1910
Сто лет прошло, и век другой ступает.
Другая жизнь. Другие корабли.
Вулкан исландский пеплом посыпает
израненную голову земли.
Меняется шуршанье лёгких юбок
на жёсткое шуршание банкнот,
но шум и гам из капитанских рубок
серебряных не заглушает нот.
Оранжевый закат или пунцовый
непоправимым облаком плывёт.
Какой ты, век наш? Цинковый, свинцовый?
Пускай потом потомок назовёт.
Века друг к другу тесно припадают.
К каким бы ни пристали берегам,
нас по приметам вечным разгадают:
по музыке, картинам и стихам.
* * *
Твой взгляд отмечает кого помоложе –
стареем, должно быть, стареем, быть может...
На час, когда юные девушки спят,
я встречу с тобою назначить посмею
и длинное платье надену до пят,
а длинные платья носить я умею.
* * *
Что ж, давай привыкать к бездорожью –
переулки, как мысли, темны.
Ложь да ложь,
ложь на лжи,
ложь за ложью,
даже там, где слова не нужны.
Привязалась же эта истома –
невесёлые мысли считать.
Вот ещё переулок – и дома,
вот уже начинает светать.
Сколько помню (а ты не успел!),
сколько знаю (а ты не заметил!),
этот дом ослепительно бел,
этот сад ослепительно светел.
Эйфория
Я строки у великих воровала,
не то чтобы в стихи свои совала,
а тасовала их в своей душе
на затянувшемся молчанья рубеже…
Приснились две самойловских строки
и взгляд его сквозь толстые очки:
«Поэзия должна быть странной,
шальной, бессмысленной, туманной…»
А Левитанский мыслям предаётся
и трубкою задумчиво дымит:
«Он будет пить – и вдоволь не напьётся.
Он будет есть – и он не станет сыт!..»
А я (во сне) подумала, что я бы
могла бы так, ещё не так могла бы.
И я бы разгулялась в эйфории,
на фоне строк моих полубогов,
когда б не голос Петровых Марии:
«Умейте домолчаться до стихов!»
* * *
Я – Лошадь, так мне суждено
по гороскопу и на деле,
и на меня давным-давно
узду надёжную надели…
А всё-таки пришла весна:
не то чтобы смирила с болью,
но ослабели стремена,
и вырвалась душа на волю.
Струна гитарная дрожит,
Ровняя выдохи и вдохи.
И вьётся пыль из-под копыт
Неуправляемой эпохи.