Светлана Куралех

Светлана Куралех

Все стихи Светланы Куралех

* * *

 

…Умейте домолчаться до стихов.

Мария Петровых

 

А я не домолчалась до стихов…

Открылась  дверь –  их словно ветром сдуло.

Звала.

          Ждала.

                      Поплакала.

                                          Уснула.

Смотрю – летят стихи вдоль облаков.

Теперь хоть плачь, хоть вскачь, хоть трепещи,

не возвратятся - сладко им на воле…

Кричу:

– Ау!?

В ответ:

– Ищи - свищи…

– А где искать?

– Спроси у ветра в поле!

 

Без названия

                                                            

Сохранила мне маму живую

и отца пощадила война.

Черноглазого сына целую,

и любимому мужу нужна.

Одеваюсь на праздник нарядно.

Ставлю в храме три тонких свечи.

Жизнь моя получается складно,

хоть от радости криком кричи.

Так о чём же тот голос чудесный,

что звенит в моём тихом дому?

Различаю мотив поднебесный,

а слова, хоть убей, не пойму.

То заплачет, а то захохочет,

всё на части дыхание рвёт...

Только б знать мне, о чём он хлопочет,

только б знать мне, куда он зовёт.

 

 

* * *

 

Воспоминанье в стиле оригами...

Бумажный оленёнок на окне.

Мне восемь лет. Я прижимаюсь к маме,

а мама прижимается ко мне.

Воспоминанье в стиле оригами...

Я рву стихи. Я пробую свести

все счёты и обиды между нами.

А мама шепчет: «Господи, прости».

Воспоминанье в стиле оригами...

Куда же ты пропал, олений след?

Как холодно. Я свечку ставлю маме.

Мне страшно быть должно. А страха нет.

 

* * *

 

Вот видишь, всё прошло: и листья облетели,

и появился свет, и прекратился крик.

И кончились мои две римские недели.

И в Книге Бытия задумался старик.

 

И есть своя любовь в подобном повороте –

недаром так похож ты на него, дружок...

Прощай, любовь моя! Прощай, Буонарроти!

Я сыну передам тот рваный сапожок.

 

Пусть жмётся декольте к фиксатому уроду...

Прощай, моя любовь, потом поговорим.

Домой, теперь домой – на свежую природу.

Как говорил поэт, природа – тот же Рим.

 


Поэтическая викторина

* * *

 

Двух убогих – тебя да меня –

Бог решил обогреть у огня.

– Что, мой ангел, уютно?

– Уютно.

Можно спать до утра беспробудно.

 

– Что, мой ангел, тепло ли?

– Тепло.

Дай твоё поцелую крыло

И ладони, и шрам у виска.

Жизнь, как видишь, не так уж горька.

 

Будем счастливы мы до рассвета.

Бог недаром сюда заглянул.

– Что, мой ангел, ты скажешь на это?

Нет ответа…

Мой ангел уснул.

 

* * *

 

Ещё наш дом теплом не обогрет.

Но первый день весны. И твой портрет.

Сегодня панихида будет в храме.

Боль не прошла, но всё яснее свет,

Небесный свет между тобой и нами.

 

Здесь свечи поминальные зажглись.

Там, в облаках за нас ты помолись –

В молитве общей мы нерасторжимы…

И это есть божественная жизнь

И утешенье: все у Бога живы!

 

* * *

 

Мальчишка, сорванец, чудак,

любитель песенок со свистом,

давай устроим кавардак,

пройдёмся вальсом или твистом.

 

Неисправимый дуралей,

неповторимый заводила,

ты ловишь ритмы королей,

я тоже это проходила.

 

Дай отыграться наконец

за годы, прожитые розно.

Чудак, мальчишка, сорванец,

пойдём плясать, пока не поздно.

 

Как точно повторяет такт

шнурок от левого ботинка...

Мальчишка, сорванец, чудак,

довольно – кончилась пластинка.

 

* * *

 

Мой любимый дожил до прекрасных седин.

Мой любимый играет судьбою –

мой любимый сегодня пришёл не один,

захватил свою Нежность с собою.

 

Наконец-то решилась она воссиять

предо мною в возвышенном слоге...

Проходите, зачем на пороге стоять?

Вытирайте, пожалуйста, ноги.

 

* * *

 

Мы приближались к старой песенке,

такой простой и всем известной,

ты – по крутой служебной лесенке,

а я – по лесенке небесной.

И были все ступеньки шаткими,

а пальцы струны торопили.

И были взятки наши гладкими,

поскольку мы с тобой любили.

Потом дворняжка вдруг залаяла,

и дверца в небо затворилась.

А я всё шла, от счастья таяла,

пока в толпе не растворилась.

 

 

* * *

 

Не волнуйтесь, я Вас забываю,

как родную страну – эмигрант.

В забытьё, как в песок, зарываю

каждый миг той поры, каждый гран.

 

Жгу костёр и склоняюсь над прахом,

но рождаются искры в золе...

Посмеёмся над будущим страхом

одиноко бродить по земле.

 

Там ни голоса, ни отголоска,

только холод разлук за спиной.

Только узкая света полоска

протянулась меж Вами и мной. 

 

Нино

 

Грохочут времени литавры.

Хлопочет кадрами кино.

Там, где резвились динозавры,

поёт блаженная Нино.

 

Раскаты счастья стонут в песне,

звенит гитара между строк,

взмывает голос в поднебесье,

перекрывая джаз и рок.

 

«Зачем века так быстро мчатся?» -

кричит Нино, целуя миг,

как будто можно докричаться

до диких пращуров своих.

 

Осетинские напевы

     

 В том замке, старинном, огромном,

 хозяин не весел  бывает.

 В собрании пьес многотомном

 он все мои письма скрывает.

 То в кресле он дремлет нескладном,

 то к ужину мрачно выходит

 в том замке, старинном, громадном,

 где кошка сиамская бродит.

 

Там воздух пропах мандарином,

что зреет, на солнце пылая,

В том замке огромном, старинном

всего-то однажды была я.

 

 Там горный пейзаж исполинский

 от Бога пролёг до порога...

 Там к ужину сыр осетинский

 я б резала тоньше немного.

 

Первая любовь

 

 

Дни человека – как трава...

(Пс. 102:15)

 

«Постой!» –

и холодок по коже.

«Постой!» –

и оборвётся бег.

...Трава была нам брачным ложем

и на себя взяла наш грех.

Там, где довольно было взгляда,

ты всё подыскивал слова,

а я подумала: «Не надо:

дни человека – как трава».

Травинку горькую кусая,

я знала все твои права

и по траве ушла босая...

Дни человека – как трава.

 

* * *

 

Подумаешь, Париж. В нём всё обыкновенно.

Ну, разве что Мон-Мартр да Люксембургский сад.

Подумаешь, Париж. Ещё, пожалуй, Сена

да старые мосты, да букинистов ряд. 

Былые времена здесь помнит каждый камень

и каждая стена, и каждый книжный том.

Здесь столько голосов, звенящих над веками,

что кажется, вошёл в давно знакомый дом.

Опять с утра Париж укутался туманом,

но жизнь его течёт, но пульс его стучит.

Стремительный Париж – в Париже первозданном.

Подумаешь: Париж! –  И скрипка зазвучит. 

 

* * *

 

Помнишь, правда открывалась?

Открывалась не спеша,

будто с телом расставалась

удивлённая душа.

 

И когда уже судьбою

обозначен был предел,

между мною и тобою

тихий ангел пролетел.

 

Подошла пора проститься,

без меня теперь живи...

Только этой божьей птице

ни словечка о любви.

 

Портрет донецкой поэтессы

 

«Не дай мне бог сойти с ума».

Александр Пушкин

 

Вот образ прирождённой поэтессы:

её разнообразны интересы –

то презентация, то вернисаж…

Паденье – перелом – теперь массаж…

Воздушные отрезаны ей тропы:

просрочен паспорт, чемодан в пыли,

аэропорт на уровне Европы

стёрт – распростёрт на уровне земли…

Она давно в театре кукол служит.

Ночами плачет, днём живёт – не тужит.

То надевает шляпку, то снимает

и ничего вокруг не понимает.

Наверное, уже и не поймёт –

там, за окном то пулемёт, то миномёт,

а что ей пулемёты - миномёты –

ей только бы добраться до работы.

Такая жизнь на фоне канонады.

…Итак, два-три штриха губной помады.

Взгляд в зеркало – да это ж я сама!

Пора. «Не дай мне бог сойти с ума»!

 

 

Портрет художника

 

Художник – пилигрим,

а может, шут бесстыжий…

«Да, живопись – свобода», –

мне он говорит.

Но Господом к нему

приставлен ангел рыжий,

который часто сам 

не знает, что творит.

И путается в красках 

замысел славянский,

а в доме нет еды 

уже четыре дня,

и кажется: вот-вот 

взорвётся конь троянский,

и вспыхнет на холсте 

пурпурная резня.

На площади толпа гудит, 

как ипподром.

Нет, избранный сюжет 

не кончится добром.

На свежем полотне 

подрагивает охра...

Не трогайте рукой - 

Эллада не просохла.

 

* * *

 

Пусти меня в твой натюрморт.

А, впрочем, я всё там нарушу:

я спелую грушу разрежу,

я крепкий орех расколю,

рябину смешаю до крови

и лёгкую сдвину кулису,

и в тёмную пропасть кувшина

тяжёлые сброшу слова.

Пускай они там отлежатся,

нальются живительным соком.

А завтра не знаю, что будет…

Картина твоя продаётся,

вот-вот постучит покупатель,

и ты никогда не узнаешь,

какие слова созревали

на дне золотого сосуда.

 

Сиротский реквием

 

Встречались два моих Иуды

тому  назад четыре дня

и пили из моей посуды,

и долго грелись у огня.

А я по городу скиталась

и в загоревшийся глазок

опять соседям попадалась,

как Магдалина, в образок.

 

Потом клялись Искариоты,

что дело – в сломанном звонке…

Я – сирота, они – сироты.

Двадцатый век на волоске.

И вид у всех такой сиротский,

что просто оторопь берёт…

Зима всплакнула… Умер Бродский…

Хохочет в окна всякий сброд.

 

* * *

 

Сквозь яркую зелень – то синь, то сирень,

какое цветов и тонов наслоенье!

Но если пейзаж повернуть набекрень,

то станет понятно мое настроенье.

Я жду, я меняюсь в лице каждый миг,

я злюсь, я стараюсь от слез удержаться,

Но вот на аллее ваш образ возник

и стал постепенно ко мне приближаться –

и стал постепенно бледнеть антураж...

А сердце мое наполняется светом

по мере того, как прекрасный пейзаж

становится вашим прекрасным портретом.

 

* * *

 

Пять лет прошло. Здесь всё мертво и немо.

Анна Ахматова, 1910

 

Сто лет прошло, и век другой ступает.

Другая жизнь. Другие корабли.

Вулкан исландский пеплом посыпает

израненную голову земли.

 

Меняется шуршанье лёгких юбок

на жёсткое шуршание банкнот,

но шум и гам из капитанских рубок

серебряных не заглушает нот.

 

Оранжевый закат или пунцовый

непоправимым облаком плывёт.

Какой ты, век наш? Цинковый, свинцовый?

Пускай потом потомок назовёт.

 

Века друг к другу тесно припадают.

К каким бы ни пристали берегам,

нас  по приметам вечным разгадают:

по музыке, картинам и стихам.

 

* * *

 

Твой взгляд отмечает кого помоложе –

стареем, должно быть, стареем, быть может...

На час, когда юные девушки спят,

я встречу с тобою назначить посмею

и длинное платье надену до пят,

а длинные  платья  носить я умею.

 

* * *

 

Что ж, давай привыкать к бездорожью – 

переулки, как мысли, темны.

Ложь да ложь,

ложь на лжи,

ложь за ложью,

даже там, где слова не нужны.

Привязалась же эта истома – 

невесёлые мысли считать.

Вот ещё переулок – и дома,

вот уже начинает светать.

Сколько помню (а ты не успел!),

сколько знаю (а ты не заметил!),

этот дом ослепительно бел,

этот сад ослепительно светел.

 

 

Эйфория

 

Я строки у великих воровала,

не то чтобы в стихи свои совала,

а тасовала их в своей душе

на затянувшемся молчанья рубеже…

Приснились две самойловских строки

и взгляд его сквозь толстые очки:

«Поэзия должна быть странной,

шальной, бессмысленной, туманной…»

А Левитанский мыслям предаётся

и трубкою задумчиво дымит:

«Он будет пить – и вдоволь не напьётся.

Он будет есть – и он не станет сыт!..»

А я (во сне) подумала, что я бы

могла бы так, ещё не так могла бы.

И я бы разгулялась в эйфории,

на фоне строк моих полубогов,

когда б не голос Петровых Марии:

«Умейте домолчаться до стихов!»

 

* * *

 

Я – Лошадь, так мне суждено

по гороскопу и на деле,

и на меня давным-давно

узду надёжную надели…

 

А всё-таки пришла весна:

не то чтобы смирила с болью,

но ослабели стремена,

и вырвалась душа на волю.

 

Струна гитарная дрожит,

Ровняя выдохи и вдохи.

И вьётся пыль из-под копыт

Неуправляемой эпохи.