Светлана
Пешкова

А мыльные пузырики летят…

Ей старший брат рассказывал вчера

О сахарной загадочной пустыне –

Там днём стоит ванильная жара,

И воздух пахнет сладкой спелой дыней,

Клубникой, абрикосом, крем-брюле…

Там ночью льётся с неба кока-кола,

А утром на песках лежит желе…

Ей брат сказал, что скоро бросит школу,

Угонит реактивный самолёт,

И улетит в пустыню – безвозвратно.

И, может быть, её с собой возьмёт,

Чтоб знала: он хороший и не жадный.

Ей пьяный дед всю ночь играл фокстрот

На стареньком фальшивом саксофоне...

Он махом заливал в беззубый рот

Стаканы самогонной мутной вони.

На кухне мать, нетрезво хохоча,

Соседа Юру щедро принимала.

Он выгнал две кастрюли первача,

Но на троих три литра – это мало,

А дед хотел ещё чуток бухнуть.

Сосед притих, уснул на кухне голым.

А девочка просила тишину,

Чтоб старший брат быстрее бросил школу.

Ей утром брат сказал: «Вставай скорей!

Иди во двор, а то своё получишь!»

И дал флакончик мыльных пузырей:

«Дождись меня, домой не суйся лучше!»

Она сидит. Вернётся скоро брат.

Ей хочется забрать с собой кастрюли –

В них можно кока-колу собирать

Для мамы, деда. Хватит даже Юре.

Она возьмёт и кошку, и котят,

Лоскутики, альбом и куклу Раю.

… А мыльные пузырики летят

И лопаются, брызгами сверкая…

Баю-баю

Баю-баю... снов не видит

Старый хутор по ночам.

По дворам, заросшим снытью,

Бродит лунная печаль.

То, вздохнув, уронит грушу,

То прольёт вишнёвый сок,

То из бурой вязкой лужи

Смачно сделает глоток.

То водой в колодце булькнет,

То возьмётся в окна дуть.

А устанет – ляжет в люльку,

Позабытую в саду.

Ветер люлечку качает,

Осторожный, словно вор.

За плетнями, нескончаем,

Стелет простыни простор.

Заглянула в люльку птица –

Ищет гнёздышко птенцам...

Седовласый пар клубится

У прогнившего крыльца.

Речка звёзды привечает,

Привечать чужих – не грех.

Над заброшенным причалом

Вьётся иволговый смех.

Волк, свернувшийся в калачик,

Спит у чёрного куста.

Баю-бай.

Никто не плачет.

Ночь.

И люлечка

пуста.

Без названия

Летним дням, весёлым и горячим,

Я хочу название найти –

Каждый нареку и тут же спрячу

За семью сетями паутин.

Чтобы не забыть, как звонко спеет

Яблоко, и в нём играет сок,

Как пчела бормочет над кипреем

И ныряет в розовый цветок.

Я держусь от сотворенья мая

До последних вздохов октября,

Лето как лекарство принимая,

Ничего врачам не говоря.

И покуда ханствует татарник,

Княжит лён в объятиях вьюнка,

Я живу легко и благодарно.

Но живу без имени пока.

Где-то бьёт по вишням шумный ливень,

Ветер пробегает по хвощу –

Я всему ищу живое имя.

И себе название ищу. 

Берега обетованные

Я встречу май в приморском городке,

где пёстрый день слоняется по пирсу.

Там жизнь бежит беспечно, налегке,

пекут лаваш – чуть толще, чем папирус,

а кофе, обжигая горько рот,

дурманит смесью перца и корицы.

Там рыжий пёс у рыночных ворот

кого-то ждёт, заглядывая в лица

таких же отдыхающих, как я, –

беспечных, бледноликих и нездешних…

Сидеть в кафе, любуясь на маяк,

душистый чай закусывать черешней,

и, от безделья мучаясь, искать

героев ненаписанных романов,

прислушиваясь к шёпоту песка

заветных берегов обетованных.

Я здесь жила. И сотни лет назад

лаваш пекла, рвала черешню в мае.

Мне рыжий пёс заглядывал в глаза,

он был моим, я точно это знаю.

…Седой хамсин окутывал залив –

мне этот день веками будет сниться –

я помню кровь в оранжевой пыли

и тряску в незнакомой колеснице,

горячий липкий взгляд, холодный зной,

желанье умереть и ужас выжить.

И мчалось солнце по небу за мной

отважным псом – взлохмаченным и рыжим.

В ловушке

Я стала тебя понимать, охотник,

ты сам, словно жалкий зверь.

…Усталой волчицей зима уходит,

крадётся щенок-апрель.

Разинуты рты ледяных ловушек,

и дышит из них земля.

Выходишь из дома – капель послушать,

рассыпчатый снег помять,

потрогать лучи – хорошо ли греют.

Ломаешь тяжёлый наст,

считая, что сможешь теперь быстрее

в брусничную глушь попасть.

Тебе словно логово – мир таёжный,

там нюх у тебя острей.

В опавшую хвою врастаешь кожей,

сжигаешь печаль в костре.

А здесь ты – в ловушке и воешь зверем,

лампада тебе – луна.

Считаешь шаги от окна до двери,

от двери и до окна.

Я всё понимаю. Да Бог с тобою...

Беги от меня, беги!

Тебя провожу и сама завою.

И буду считать шаги.

В моей стране зима

Повешу флаг из белой простыни.

Ну, что стоишь, за краешки тяни!

Прости, что на шелка мы не богаты.

В моей стране зима и снегопады.

Душевный климат сделался иным,

Эдемские сады заметены…

Вот только про любовь, прошу, не надо.

Слова твои до глупости просты.

Смотри, покрылись инеем кусты,

И кажется, что им совсем не больно.

В церквушке праздник – радостный, престольный.

Но мне туда пойти мешает стыд.

Морозно нынче. Белый флаг застыл

И стал похож на смятый треугольник.

Рябины кисть ненужной буквой ять

Упала в снег. И мне б её поднять,

Чтоб ягоды скормить синичьей стае.

Бесстыжий ветер, изредка вздыхая,

На чучеле игриво треплет прядь

И ластится. Но чучелу плевать,

Оно сгореть на радость всем мечтает.

Ты можешь прокричать себе «ура!»

И праздновать. Но ты ведь не дурак –

В моей стране, заснеженной и нищей,

Никто от зим спасения не ищет,

Привычно доживая без тепла…

Покаюсь, от стыда сгорев дотла.

А ты внесёшь свой флаг на пепелище.

Где ты

прости

мой тихий собеседник

во мне закончились слова

сегодня шумные соседи

не стали нас перебивать

свеча моргнула близоруко

огнём обжёгся мотылёк

и лунный свет медовой струйкой

сквозь ткань гардинную протёк

сидим вдвоём в неловких позах

и я боюсь тебя спугнуть

густая тень китайской розы

с ковра сползает мне на грудь

прочтя вчерашнюю газету

шипом царапает диван

я обернулась…

друг мой

где ты

во мне закончились слова

когда едва рождалась фраза

в язык воткнулся твёрдый знак

сейчас часы пробьют два раза

посуда звякнет

треснет ваза

и в дом заселится сквозняк

Где-то там…

Ты уехал, а он остался – старый дом с голубым крыльцом –

и под сводами двух акаций, словно ангел, хранит жильцов.

Город, улица, дом, соседи, дворик, клумба, сарай, платан –

это место в любой беседе ты теперь называешь «там».

«Там» зарыт под сухой корягой чей-то детский бесценный клад,

«там» сугробы зимой залягут у старинных витых оград,

и в квартирах запахнет хвоей, и повесят шары на ель,

как положено стол накроют: сыр, шампанское, оливье…

Дом тобой навсегда оставлен. Но тебя не оставил он.

О разлуке, дороге дальней шепчет вечером патефон.

По субботам в окне чердачном реют флаги ночных рубах

тёти Софы, а это значит, дом в надёжных её руках.

Ты всегда был в одном уверен – он живой, он твоя родня.

То испуганно ахнут двери, то в трубе запоёт сквозняк,

то заноют к дождю ступени, то застонет чугун перил.

Дом обычно хранил степенность, но весной иногда хандрил.

Помнишь тот непростой кирпичик? Вынимается, а за ним –

ключ чердачный, коробка спичек, сигареты. Ты свой тайник

«там» оставил, на всякий случай: вдруг вернёшься… Себе не ври!

Ты же знаешь, здесь климат лучше, ты почти изучил иврит,

дети рядом и днём, и ночью. «Там» умрёшь в нищете один.

Исцелили желудок, почки – но всё чаще саднит в груди...

Ты привыкнешь, тоску излечишь и полюбишь чужую речь.

Старый дом с голубым крылечком будет сердце твоё беречь.

* * *

Говорю, говорю в глухоту безответного эха

Ксения Аксёнова

Говори, говори – в близорукую мутную полночь,

В соловьиные сны и дремоту сомлевших цикад.

У незрелых садов не проси скороспелую помощь,

Говори сам с собой, подбирая слова наугад.

Непреклонен язык, будто он не из плоти – из кремня,

Полнокровная речь в тишине не даётся никак.

В безучастных часах заводное пульсирует время,

Осторожное «тик» чередуя с настойчивым «так».

Так и будет всегда – первобытное косноязычье,

Своевременных слов не найдут для тебя словари.

О своей немоте – неумело, по-рыбьи, по-птичьи,

На любом языке, наугад говори, говори.

Город дождей

От дождей раскисает, от зноя горит –

этот город непрочен, как фантик бумажный.

Я покину его на исходе зари –

пусть не скоро, но это случится однажды.

Если в небо ненастное долго смотреть,

то глаза начинают невольно слезиться…

Мне осталась от жизни последняя треть,

но боюсь, что достанутся только крупицы.

Вот опять собираются тучи в стада,

и пасутся гурьбой на макушках высоток.

Этот город сроднился с дождём навсегда,

и от слякотных луж никогда не просохнет.

Будет небо на площади вольно лежать,

зеленея и морщась от скуки смертельной,

отражая летящего с юга стрижа,

купола на соборе и трубы котельной.

Если долго на птиц перелётных глядеть,

то когда-нибудь точно появятся крылья…

Этот город не вечен. Он тонет в воде,

будто силы небесные кран не закрыли.

И пустились на землю потоки дождя

с почерневшего неба, разбитого громом.

Будет город тонуть, никого не щадя.

Я спасусь. Я хочу умереть по-другому.

Девушка из Ельца

Любочка, Любушка, девушка из Ельца,

Локон ковыльный треплется на ветру…

Мать причитала, мол, воду не пить с лица,

Женщину красят скромность и честный труд.

Любочка, Любушка, мама была права:

Больно густы ресницы, изящна бровь,

Губы припухлые – ими бы целовать,

Ими шептать в ночи: «Я Любовь, Любовь...»

Любочка, Любушка. Каждый в тебя влюблён.

Место ли розе, там, где растёт бурьян?

Хочется туфли, колечко, духи, бельё…

Хочется всё... Но муж постоянно пьян.

Любочка, Любушка. Бог приказал терпеть.

Счастье – в тебе, не надо его искать.

В синих глазах – бесконечный простор степей.

Что же так манят эти шесть букв – Москва?

Любушка, Люба… Машины, поток огней,

Город зажат в тиски четырёх колец.

В грязном кювете за МКАДом лежит пять дней

Люба... Любовь с билетом «Москва – Елец».

Ещё раз о разлуке

Красив, умён, профессор МГУ,

Ты изучал повадки попугаев.

Едва терпел московскую пургу

И мокрый снег, всегда его ругая.

Уехал. Очень быстро, налегке.

Друзьям раздал зонты, перчатки, шляпы,

А мне оставил запись в дневнике,

Что будешь иногда скучать и плакать.

Другая жизнь. И климат, и язык.

Там вечный плюс – жара круглогодично.

Ты мне звонишь. Освоился, привык,

Но ищешь утром зонтик по привычке.

Привет передаёшь от какаду,

Они кричат мне в трубку: Раша! Раша!

Смеёшься, что погода, как в аду,

Зато московский снег теперь не страшен.

Вопросы те же: есть ли женихи?

Как мама, как соседи – все ли живы?

Ты просишь почитать тебе стихи.

И я читаю – грустные, чужие.

Боишься, что начнёт душа черстветь

Без русского лиризма и метелей.

Ты спрашиваешь: холодно в Москве?

Нет, наши зимы очень потеплели…

Запоздавшая бандероль

Из дальних и неведомых краёв,

Названия которых я не знаю,

Однажды бандеролька заказная

Придёт на имя девичье моё.

Картонную коробку отдадут.

Смущаясь, положу её в авоську –

У нас тяжёлый груз в авоськах носят

И только в сердце носят ерунду.

Пойду домой лугами, напрямки.

В лугах – цветы. А в строчке «Отправитель» –

Танцуют буквы (Витя, милый Витя…),

Сплетаясь в васильковые венки.

Кругом народ. И я сверну к реке,

Чтоб спрятаться, остыть и время выждать.

До крови расцарапает лодыжку

К подолу прицепившийся репей.

Присядет золотая стрекоза

На угол запоздавшей бандероли.

И я, слезам и чувствам давши волю,

Попробую ей правду рассказать.

Как здорово, когда не нужно врать.

Моих волос коснутся ветки ивы.

Не поздно жить, но поздно быть счастливой.

И я вернусь. И сделаю возврат.

Зверьё моё

Приходила кошечка из подвала,

кушала кашу, молоко лакала,

взамен подарила своё «мур-мур» –

песенку для влюблённых дур.

Прибегала собачка ничейная,

съела халву и пачку печенья,

просила ещё, лизнула щёку мне,

на прощанье зубами щёлкнула.

Прилетала птичка – голубь сизый,

склевал запасы пшена и риса,

ворковал, глазел на меня пугливо,

оставил помёт и перо с отливом.

Заглядывала мышка, юркая, ловкая,

слопала сыр в мышеловке,

на меня жалостливо взглянула

и пропищала: не жди его, дура.

А я жду.

Сижу – потерянная, нелюдимая,

в голове – перо голубиное

и песенка «мур-мур».

Жду тебя кошечкой –

рыженькой Джулианной Мур.

Жду тебя мышкой,

ненужной и никудышной.

Прислушиваюсь к шагам.

Приходи, и тебе чего-нибудь дам.

Жду тебя птичкой.

Испуганно, истерично

заглядываю в замочную скважину.

Жду собачкой

на половичке у двери.

А внутри меня –

звери.

* * *

Из века в век течёт моя Ока,

Кисельная, хоть хлеб в неё макай,

А хочешь, зачерпни и пей с ладони –

Закат, стрижей, стрекоз и облака,

Которые упали и не тонут.

Несёт их неуёмная вода

Вдоль берега неведомо куда.

Вдоль берега неведомо куда

Плывёт моя покорная судьба,

Как лёгкий листик ивы по теченью.

Летит детей весёлая гурьба,

Рождается в траве туман вечерний,

Разносит эхо дальнее «ку-ку».

А солнце красит золотом Оку.

Как река

Уйти… уйти, куда глаза глядят,

И жить, как безрассудное дитя,

Нуждаясь только в ангельской опеке.

Не ждать любви и от неё не бегать.

Найти простое дело для души

В какой-нибудь нехоженой глуши,

Где не болеют ревностью и корью,

Где иволга склевала слово «горе»,

Где жизнь весной сочится из коры,

А страх в сухом осиннике зарыт.

Сбежать… из родника воды глотнуть,

Неволе предпочесть тревожный путь,

А дому – берег кряжистый, высокий

И ветрено шуршащую осоку.

Прилечь под ветки ласковой ветлы

И вместе с облаками вдаль уплыть…

И, став ничьей, забыв слова и числа,

Другим нехитрым истинам учиться –

Прощать и никого не упрекать,

И жить непринужденно, как река.

Камо грядеши

Я дом ищу, в котором нет дверей, полов и стен,

Где стол накрыт, желтеет свет, и гости ждут гостей.

Где сад черешневый – ничей, где в сочных лопухах

Охапка солнечных лучей забыта впопыхах.

Где в хвойном сердце древних кущ – жилище мотыльков.

Где тонкорукий цепкий плющ достал до облаков.

Где млеет липа, а над ней стоит медвяный чад,

И в полдень призраки теней скучают и молчат.

Где нет ни судей, ни судеб, где мысли на виду.

Там будет всем вино и хлеб.

И я туда иду.

Когда останавливается время

Уходит день. Часы не врут.

Мигает лампочка в прихожей,

тускнеет цвет диванной кожи,

крадётся сумрак по ковру.

Я жду – в подъезде каблуки

пробьют двенадцать. Время длится,

стекая воском на страницы

Евангелия от Луки.

Ты здесь. Вошла, как будто тень,

ко мне присела на колени.

Твой взгляд – испуганный, олений –

скользит по глади серых стен.

Молчим, целуемся в тиши,

боясь, что звук – ненужный, грубый –

взорвётся, ранив наши губы,

озвучит нас и оглушит.

Ворвался свет. Стоят часы.

– Прости, проспали.

– Ну и ладно!

Наш завтрак пахнет шоколадно,

хрустит батон, нарезан сыр,

рассыпан жареный кунжут…

Мгновенья спят – будильник сломан.

Я Книгу Песней Соломона

тебе сегодня расскажу.

А ты танцуй и кофе пей,

рисуй. И, лёжа на диване,

псалмам давай свои названья,

грусти… но только будь моей.

Легко

На вопросы она отвечала легко,

запивая слова ледяным молоком,

поправляя края одеяла,

будто это она их помяла.

Сокрушались медсёстры, вздыхали врачи.

Ей хотелось какао, потом алычи,

а к утру постоянно тошнило,

словно съела дегтярного мыла.

К ней никто не ходил, ей никто не звонил.

И она отправлялась гулять без бахил,

без нужды, без причины, а просто –

отдохнуть от бестактных вопросов.

Ей пятнадцать. Ей скоро по сроку рожать,

от нее отказались и парень, и мать.

И она, размышленья минуя,

написала уже отказную.

Межсезонье

Серых дней густое варево

расплескало немоту –

ни писать, ни разговаривать,

ни молиться не могу.

Город спутан пуповинами 

размороженных дорог. 

У домов глаза совиные, 

парк до веточек продрог. 

Тучи наглухо задёрнули 

небо траурным тряпьём. 

Голосят ветра матёрые – 

скорбно, каждый о своём. 

Вечер груб и необщителен, 

воздух горек и несвеж. 

Основным у существительных 

стал винительный падеж. 

Туча-роженица тужится,

приготовила сюрприз –

свежевыжатые лужицы

под ногами разлились,

потекли ручьи страдальные.

И никто не хочет знать,

что под кружевом проталины

зарождается весна.

Мой человек

Однажды всё пошло не так: с петель слетела дверца,

Сломался стул, сгорел утюг, закапала вода.

Но вдруг случайный человек зашёл в мой дом погреться,

Сказал – на чай, сказал – на час. Остался навсегда.

Он знал секреты всех вещей и ладил с ними просто,

А вещи слушались его, как доброго врача.

Он жил легко – не упрекал, не задавал вопросов,

Читал стихи по вечерам. И сказки – по ночам.

А там всегда: принцесса, принц, загадочная встреча,

Она – в темнице, он – герой, спасал её в беде.

Сначала – бой, а после – бал. И пир горой, конечно.

И смерть не помнила сто лет, в какой являться день.

...Мой человек спасал меня от грусти и от скуки,

Резные ставни мастерил, сажал в саду жасмин.

Он взял собаку, дом, меня в свои большие руки,

Чтоб нас избавить от невзгод, пока мы рядом с ним.

Однажды всё пошло не так: завыла наша псина,

Часы затихли, замер дом и выдохнул: беда!

Мой человек сказал:

– Пойду…

– Надолго? – я спросила.

И мне на ухо тишина шепнула: навсегда…

Мы не умрём

У морга в госпитальном скверике

газон усеян вороньём.

Здесь бродит смерть. Но вы не верьте ей,

что мы когда-нибудь умрём.

Пускай грозит косой заточенной

и стажем в тысячи веков,

и вместо слёз росу цветочную

роняет с траурных венков.

Над моргом стайкой вьются голуби,

на флейте жизнь играет гимн.

Хмельно кружит прохожим головы

пропахший радостью жасмин.

Сирень кладёт на плечи кисти нам…

У входа в морг, под фонарём,

лежит незыблемая истина

недоказуемая истина,

дождём оплаканная истина:

«Мы не умрём!»

* * *

Надвигается мрак. Облетает листва

с тополиной моей головы.

Я не чувствую с небом былого родства

и не вижу его синевы.

И теперь только камень со мной говорит,

остужая живительный сок.

Этот голос терзает меня изнутри,

опаляющий холод несёт.

Близорукость моя. Криворукость моя.

Обнажённость корявых ветвей…

Я давно – перевалочный пункт воронья

и приют для жуков и червей.

Помню, плотник на тело моё поглядел

и, наморщив задумчиво лоб,

пригвоздил: он совсем не годится для дел –

ни на брус, ни на крест, ни на гроб.

И посмертная участь не будет проста

у моей деревянной души.

…Даже тополь не сможет до неба достать,

если камень на сердце лежит.

Надо мной – земля

Ты меня по имени не зови,

мы с тобой случайные визави –

две беды в простреленной тишине.

А меня вне города больше нет.

Я дитя его – у него внутри,

и смотрю глазами его витрин

от Базарной площади до пруда.

Я теперь из города – никуда.

От Никольской башенки – до кремля

подо мной – земля,

надо мной – земля.

Я теперь – дыханье крылатых львов,

папиросный дым, перегар дворов,

колокольный звон и колёсный скрип,

я – нектарный флёр златоглавых лип.

У меня в ладонях –

прохлада луж,

у меня в гортани –

сквозняк и сушь.

Ты привык по имени… Ну и что ж!

Отними у памяти, уничтожь,

вырви восемь звуков, сожги, развей,

без любимых слов – забывать быстрей.

Я тебе ни сродница, ни жена,

не тобой наказана-прощена.

Я – вьюнок, примятый твоей ногой,

и трава, и корни, и перегной,

серый мох, крадущий тепло камней.

Ты, когда остынешь, придёшь ко мне.

Не в Ташкенте

Саид, собрав старания в сугробы,

стоит среди зимы, разинув рот.

А снег ещё настойчивей идёт,

пятная мандаринность новой робы.

Невиданная щедрость русских зим

как чуждый перевёртыш жизни бывшей –

в Ташкенте осыпались с неба вишни,

черешня, абрикосы и кизил.

Сочится рыбный запах из столовой

и вкусно оседает на бульвар.

А в съёмной неуютности Гюльнар

баранину разделала для плова,

промыла рис и села у плиты.

Её страшит чужая жизнь и стужа.

А этот снег – разнузданный, ненужный,

как будто прямо в сердце ей летит.

Не по книгам

Мне казалось раньше, что мир надёжен,

мы с тобой его изучали лёжа –

в запотевших окнах чужой сторожки

распускался вишнёвый сад.

Перестройка.

Школа.

Конец апреля.

Уезжал Печорин в кибитке к Вере.

Негатив сливал говорливый телик.

Ты уже без пяти – курсант.

Говорила мама: «Да сколько можно!

Он проник в тебя, словно клещ подкожный.

У его отца пропитая рожа,

у мамаши пивной киоск».

Я с утра вставала, бежала в школу,

но терпеть и ждать – не мои глаголы,

как представлю: ходишь по дому голый,

у меня отключался мозг.

Тошнота.

Аборт.

Не сдала экзамен.

Катерину в ночь увозили сани,

уводил страну не туда Сусанин.

Ты уже перестал писать.

Мой надёжный мир разрушался. Ты же

отжимал своё, чтобы слаще выжить.

У тебя теперь то Элен, то Мнишек.

Я спасаю вишнёвый сад.

Не спасённая

Забытой и однажды не спасённой,

Я телом прикипела к чернозёму

И намертво сроднилась с ним зимой.

Когда весна не станет тридцать третьей

Моей надеждой, дайте посмотреть ей,

Как холод надругался надо мной.

Наступит день, но в нём меня не будет –

Лизнет мою ладонь пугливый пудель,

Рассыплет мать-и-мачеха пыльцу.

Крапивный лист кольнёт затылок остро.

Меня не опознают брат и сёстры,

И только муж узнает по кольцу.

Отпета буду птицей перелётной,

Она тропарь пасхальный пропоёт мне –

Живым не нужно мёртвых похорон.

Когда меня в последний раз забудут,

На тёплый холм у солнечной запруды

Слетятся мотыльки со всех сторон.

Письмо брату

Привет, Иван! У нас всё хорошо. 

Вчера похолодало, снег пошёл, 

с утра телёнка в сени запустили. 

Отец не пьёт, из дома ни ногой, 

всё ждёт тебя. Да, ты ж у нас какой, 

родней семьи – то джунгли, то пустыни.

Ты снился мне: обрыв, тропинка вниз, 

бежишь по ней, кричу тебе: «Вернись!» 

и падаю в траву, теряя силы. 

Вдруг лес зашевелился, стал живым, 

а ты ему командуешь: «Бежим!» –

и вздрогнули берёзы и осины, 

послушно побежали за тобой, 

попарно, в одиночку и гурьбой, 

но замерли внезапно у границы –

в их кронах загорелся стыд и страх, 

и плакали в беспомощных руках 

привыкшие к родному месту птицы. 

Потом я вынимала из золы 

обугленные мёртвые стволы 

и красила зелёным, чтоб не броско. 

Приснится же такое, ну дела! 

…Твоя Полина снова запила, 

вчера весь день стояла у киоска. 

Я снова без копейки – третий год.

Весной поеду в город, на завод, 

сбегу из-под родительской опеки. 

Ещё про сон… я стала хоронить 

стволы… чудно, конечно… но они 

давали тут же новые побеги. 

Письмо другу

Здесь жизнь сурова и безжалостна,

земля – трясина, воздух – яд.

Мой друг, спаси меня, пожалуйста,

верни в счастливые края.

У нас разруха и распутица,

цветов под грязью не видать,

где скоро мачеха распустится –

за пару дней завянет мать.

Здесь жизнь бесцельна и безвыходна,

глаза – в дыму, язык – в огне.

Едва враньё из горла выдохнешь,

уже заглатываешь гнев.

Хватает зависть, тянет волоком,

на шее сдавливая пасть.

В округе только крест и колокол

смогли, поднявшись, не упасть.

Здесь жизнь пустая и порочная.

Мой друг, найди меня, верни,

узнай по долгим многоточиям,

по ломким линиям чернил.

А если сразу не найдёшь меня,

пройди по разным адресам,

здесь всюду души безнадёжные –

бери любую и спасай.

По ту сторону

По ту сторону реки

плачет горлица,

в тёмных зарослях ракит

черти водятся.

По ту сторону Луны

птицы умерли –

тени мёртвые без крыл

бродят в сумерках.

По ту сторону любви –

поле бранное,

кто обидами убит,

кто – обманами.

По ту сторону судьбы

нивы скошены.

Мне бы, грешной, не забыть

Слово Божие.

По ту сторону сторон -

воля вольная.

В этом мире всё старо,

что ж так больно мне…

* * *

По узким коридорам коммуналок

на цыпочках устало семеня,

среди коробок, банок, лыжных палок

блуждает память в поисках меня.

Вот девочка – коричневое платье,

кружавчатый крахмальный воротник –

читает у окна. Откуда знать ей,

что люди – не герои наших книг.

Она ещё умеет верить слову

и прячет мысли в толстую тетрадь,

мечтает быть похожей на Шевцову,

на Бричкину… Ей слишком рано знать,

что славы Октябрю в стране не будет,

что рухнет мир, подкатит к горлу ком,

когда её, как в детстве, не разбудит

Советский гимн и чайник со свистком.

Победитель

Он крепко спит спокойным сном, как в детстве,

В своей стране и в комнате своей.

Но только по привычке не разделся –

Дурацкие привычки на войне.

Жаль, спирта ни глоточка не осталось…

Пожитки положив на ветхий стул,

Не смог он победить свою усталость –

Свернул шинель, разулся и уснул.

Он крепко спит. Его узнали стены

И чудом уцелевшая кровать.

Над ним склонились худенькие тени,

Желая приголубить и обнять.

Уходит ночь ползком за огороды,

За ней рассвет крадётся по пятам.

Господь не пас овец четыре года,

Четыре года их пасла беда.

Он крепко спит. Ничто его не будит –

Ни холод, ни обстрел, ни «вашу мать…».

Ещё чуть-чуть и песни мирных будней

Его с рассветом будут поднимать.

Победный луч вползает в дом украдкой.

Господь, собрав оставшихся овец,

Из ангельских одежд кроит заплатки

Для раненых сердец…

Праздник

Однажды я вернусь, устав бродить по свету,

Сниму замок с двери, обмою грязь с калош,

Войду в забытый дом, чтоб поклониться деду,

А он мне скажет: «Ишь! На лавку вещи ложь

Да в хату проходи! Вот бабке будет праздник.

Давнёхонько мы с ней не видели внучат.

Про мёртвых там, у вас, судачат всяко-разно,

А наши о живых – всё плачут да молчат».

У деда важный вид, как будто на параде –

Подкручены усы, натёрты ордена.

Вот бабушка пришла, она до смерти рада,

Затеяла блинцы и кашу из пшена.

Ворчит в печи казан, потеют в окнах стёкла.

Привычен скрип дверей, настенное «тик-так».

Достанет дед гармонь, и сразу сердце ёкнет –

Да где ж я столько лет шатался, как дурак.

Призывно загремит железное корыто.

Мне бабушка шепнёт: «Обычай наш простой –

Дитя спокойно спит, когда оно помыто», –

И ну тереть меня шершавой берестой.

Сотрёт печной золой налипшее, чужое,

И грязь, и шелуху, и сглаз, и худобу.

До самого нутра она меня отмоет,

Чтоб чистый, аки свет, я крепко спал в гробу.

Рыжий пони

Утро хмурое, сырое замуровано в бетоне.

Не успев проснуться, город суетится и спешит.

Вдруг я вижу – на дороге появился рыжий пони,

Растерялся, как ребёнок, и стоит среди машин.

Я кричу: «Смотрите, люди! Вы не видите, там пони?

Надо нам спасать беднягу и хозяина искать!»

Но сказал какой-то мальчик: «Эта тётя что-то гонит!»

А испуганная дама покрутила у виска.

Это чудо, вспышка солнца на столичном сером фоне!

Пусть не видит, путь не верит, пусть смеётся вся Москва.

Мне вчера уже казалось, что меня весна хоронит,

Но сегодня рыжий пони дал мне знак, что я жива!

Сегодня

Был у меня сегодня странный день,

Казалось бы – обычный, будний, летний…

Но я на десять лет помолодел.

И стал мудрей на пять десятилетий.

Он в дом ворвался – молод и горяч,

И начал мне с утра по-свойски тыкать,

Я поделил с ним кофе и калач,

А на десерт запёк в духовке тыкву.

Потом дела, конечно же, вдвоём:

Я за столом – обычный червь бумажный,

А он в оконный втиснулся проём

И солнечным лучом светил мне важно.

Пошли гулять, приятель как-то сник,

Седую хмарь, как шапку, нахлобучил,

Но я к июньским странностям привык

И разогнал на небе злые тучи.

Мы вместе приготовили обед:

Я суп варил. Мой друг – стихи и басни,

Острил, хохмил, дарил тепло и свет,

Я даже не заметил, как он гаснет.

Снабдив меня премудростями впрок,

День рассказал об этносе Тянь-Шаня,

О Лорке. Но всему приходит срок –

Рождению, прощению, прощанью…

Ушёл мой друг, оставил тишину.

И я, в себе почуяв непогоду,

Его по-русски, горько помянул,

Хотя не пил уже четыре года.

Сестричка

Чахнет в отставке заброшенный госпиталь.

Прошлое прячет за ветхими ставнями.

Плачет старушка здесь изредка: «Господи,

Дай позабыть мне все горести давние».

Девочка, школу окончив с отличием,

смело шагнула в июнь сорок первого.

Взяли служить медицинской сестричкою.

Смерть не считается с возрастом, с нервами.

Кровушка, кровушка – мисками, вёдрами.

Служба не девичья, горькая, адская.

Вязы косматые вскормлены мёртвыми,

корни укрыли могилы солдатские.

«Господи! Раненый ждёт в перевязочной.

Стонет солдатик, измученный жаждою.

Милые, – плачет старушка под вязами, – 

скоро сестричка поможет вам… каждому».

Сигареты, вино и намокшие спички

Возвращаюсь всё чаще в былую страну,

где мы были моложе, свободнее, проще…

Если хочешь ушедшие дни помянуть,

приходи!

………….Приходи на Соборную площадь.

Там лежит под ногами граффити «Забей»,

и от этого слова коробит брусчатку.

Там Ильич возглавляет союз голубей

и двуглавых орлов костерит беспощадно.

Прихвати, как тогда, сигареты, вино,

никаких зажигалок – намокшие спички.

Если хочешь опять побрататься с весной,

то забудь, что сегодня считаешь логичным.

Где сирень бушевала – фонтанный каскад

театрально плюётся водой купоросной,

потому зеленеет с годами тоска

и становятся медными белые росы.

Мы считали тогда, в девяностом году,

что наш вид в сорок лет будет скорбен и жалок.

Поглядим…

……………Ты дождись, я на площадь приду –

сигареты, вино. Никаких зажигалок.

Такая осень

Лето – забытый дальний аэропорт.

Мне улетать, но я потерялся в датах.

Зреет в саду, наливаясь теплом, апорт.

Манит грушовка солнечным ароматом.

Я угодил в нехитрый осенний сплин,

Полной луне ночами слагаю стансы.

Хочется здесь умереть под шатром рябин,

Чтоб на родной земле навсегда остаться.

Яблоком-дичкой зрела во мне тоска –

То перекроет вдох, то на грудь надавит.

Сколько же можно в себе этот груз таскать.

Время сорвать и выжать, вино поставить.

Это не пафос громких мажорных нот,

Не показушный приступ душевной боли.

Зная о том, что я конченый обормот,

Кто-то рискнул меня отпустить на волю.

Он же порвал билет «Здесьмойдом – Мадрид»,

Белый налив луны мне в окошко бросил,

Астры зажёг на небе, сказал: «Смотри!

Ты никогда не видел такую осень…»

Там, где заканчивается свобода

что со мной? мне снова это снится:

плавится на речке чёрный лёд,

голодом измученная птица

зёрнышки проросшие клюёт.

небо натянуло полог ветхий,

облако раскрыло злую пасть.

я – птенец, сижу на тонкой ветке

и боюсь сорваться и упасть.

страх растёт, меня не держат крылья,

но душа пускается в полёт…

падает по букве в степь ковылью

имя безымянное моё.

если жизнь проводишь в тесной клетке,

многое стараешься забыть.

я бываю птицей слишком редко.

а зачем? согрет, обласкан, сыт.

мне досталась клетка золотая,

с башенкой, увенчанной звездой.

но во сне я истово латаю

старое дырявое гнездо.

…чибис прилетит из дальней дали,

«чьи вы, чьи вы» звонко пропоёт,

выклюет по крошке из проталин

имя безымянное моё.

Трансляция войны

Упасть в траву, как в детстве, и молчать.

Закрыть глаза и видеть даль за далью,

подслушивать, как шепчет молочай

признания в любви смущённой мальве,

как василёк колышется во ржи,

поёт ковыль, трезвонит колокольчик.

Прозрачный полдень кружит и жужжит,

звенит, порхает, льётся и стрекочет,

И запах детства…

                                   Это только сны.

Повсюду скрежет ферросплавной массы.

Я слушаю трансляцию войны

машин с людьми.

                            Я жительница Марса.

Хрустальная печаль

Надёжна жадной памяти копилка –

Знакомых голосов не позабыть.

Влюблённостей, бессмысленных и пылких,

Звенят во мне хрустальные гробы.

Я заживо ушедших хоронила,

Давая равнодушия обет.

Но каждый мой покойный – бывший милый –

Ночами был оплакан и отпет.

Не зная, что они – причина горя,

В меня врастая, зрели имена,

А если я пыталась вырвать корень,

То с корнем вырывалась часть меня.

И с каждым днём упрямей, мелодичней

Звенит во мне хрустальная печаль.

...Дождусь ли я, когда войдёт в привычку

На этот звон молчаньем отвечать?

* * *

Я помню череду бесцветных дней, 

где я пыталась стать тебе родней, 

где ты искал своё предназначенье. 

И, вглядываясь в облик городской, 

я каждый день знакомилась с тоской – 

с полуденной, с обеденной, с вечерней. 

Я помню непогоду и шторма, 

облепленные наледью дома, 

замёрзших кораблей седые глыбы, 

суровых жён, безрадостных мужей, 

рассказы про тюленей и моржей 

и мерзкий вездесущий запах рыбы. 

Я помню март, оскомину вины, 

твои попытки сделаться родным, 

нависших туч пугающие комья, 

дорогу, покалеченную льдом, 

ночной вокзал… А как жила потом – 

в тепле и безмятежности – не помню.

Я стану понарошку молодой

Сбегу!.. Я так хочу сбежать туда,

где можно стать счастливой и беспечной.

Продам жильё на улице Кузнечной

в районе Комсомольского пруда.

…И вот уже теряются следы

моих проворных ног в горячих дюнах,

а я теряюсь в жарких днях июня

и в ласковых объятиях воды.

Рыбак нехитрой донкой с поплавком

от винной пробки – ловит рыбу с лодки.

На берегу танцующей походкой

его жена идёт за молоком.

Девчушка в яркой юбочке цветной

выводит на песке портреты солнца,

а море над рисунками смеётся

и слизывает лучики волной.

Куплю себе рыбацкий старый дом,

в нём два окна, и оба – на закаты.

И, став по-настоящему богатой,

я стану понарошку молодой –

теперь уже, конечно, навсегда…

Я буду петь, искать янтарь на бусы,

ловить ершей. А смерти не боюсь я,

ведь здесь такая чистая вода.

Яблоня

Научи меня жить, как никто не умел,

как никто не умел никогда.

Я с ладоней кормлю приручённых омел,

а у ног замерзает вода.

Научи говорить на простом языке

и живому давать имена,

чтобы эхо, теряясь в своём далеке,

по слогам окликало меня.

Научи не бояться зимы и беды,

выживать у снегов взаперти,

приносить в сентябре золотые плоды

и, не помня о смерти, цвести.

Научи не смотреть напряженно назад,

не разменивать долг на долги.

Обещай, что воскреснет загубленный сад

и что солнце вернётся – солги.