Светлана Замлелова

Светлана Замлелова

Новый Монтень № 11 (431) от 11 апреля 2018 года

Вновь приходит весна

Цветы

 

Сколько стоит белый свет, столько сменяются времена года. Подумать только: миллионы раз уже выпадал снег, желтела и распускалась листва, трава зеленела под жарким солнцем! Человек переживает на своём веку десятки вёсен и зим. Жизнь человеческая – миг, меньше мига. Но каждое такое мгновение насыщено радостью ранней весны и первого снега, преисполнено грустью об увядающей листве и досадой на растянувшиеся, неуступчивые холода.

И сколько бы ни жил человек, не устаёт он удивляться и радоваться радостью младенца первым весенним цветам, когда снег, что тешил уставшие от чернильной осенней тьмы глаза, становится ненавистным. И уже не белым пухом, не алмазными искрами рассыпан он по земле, но жёсткими цепкими когтями держится он за землю, не желая отпускать её, всеми силами противясь её пробуждению.

Но не вечна зима и не всесильна смерть.

И точно напоминание, точно образ торжествующей жизни – маленькие цветы, появляющиеся из-под снега на холодной пока, чуть только вздрогнувшей после долгого сна земле. Золотые как солнце, лиловые и алые как отблески зари, белые как облака – что это, как не сошедшее на землю небо? Да, небо, разбрызгав свои краски по проталинам, становится вдруг ближе истомлённому зимой человеку. И радость, безотчётная радость, переполняет тогда человеческое сердце. Прочь, уныние, отчаяние, прочь – Весна идёт! Сумрак сменяется светом, из морока проступает Красота.

С давних пор, ещё задолго до Воскресения Христова, сходит небо на землю, говоря человеку о том, что зима, или смерть земли, не вечна.

И после того утра, когда, отвалив камень, нашли пелены белые, лежащие, как сброшенные оковы смерти, попранной навсегда, – даже после того утра из года в год, в те же дни, когда свершилось невозможное, Небо напоминает нам о радости Воскресения и о своей милости к человеку.

И даже если мы, очерствелые и загрубевшие на жизненных ветрах, не внемлем этой милости Небес, сердца наши отзываются неосознанной радостью, ликуя и удивляясь чему-то при виде первых цветов.

Сбрасывая оковы снега, белые пелены, которыми увита мёртвая ещё земля, маленькие цветы словно бы говорят человеку: «Не бойся, только веруй! Веруй, что у Бога все сочтены. Веруй, что смерти нет. Веруй, что и ты воскреснешь, когда придёт твой черёд».

Далеко-далеко, на Святой Земле, где цветут анемоны и лилии полевые, в день, когда восстал из мёртвых Спаситель, сходит к людям благодатный огонь. Но предваряя это сошествие, вся земля покрывается маленькими цветами, отражающими краски неба и разрывающими оковы зимы-смерти.

Всё движется по кругу и всё возвращается к своему истоку. Радуясь новой жизни, радуясь тому, что всё впереди, мы рады весне. Со спокойным довольством принимаем мы лето, как зрелую пору нашей жизни, как расцвет наших возможностей. И сколько всего пытаемся успеть мы за лето! Но тихо крадётся осень, и мы грустим, понимая, что всему приходит конец, и лучшее, что есть в человеке, неизбежно увянет. Длинные осенние ночи, тёмные и промозглые, истомляют нас как старость с её болезнями и дряхлостью. И оттого мы рады зиме и первому снегу, как рады упокоению и освобождению от тягот земных. Но покой не есть небытие, и смерть не властна над душами. И потому вновь приходит весна, возвращается надежда. И снова мы ждём и верим.

О том, что смерть не всевластна, возвестил человеку Спаситель. Об этом издревле и до конца времён напоминают и маленькие цветы, вестники весны, спутники Воскресения, отражающие небесные краски.

 

Птичка

 

С тех самых пор, как Она умерла, Он приходил каждое воскресенье на кладбище и сидел у могилки на маленькой скамеечке, предусмотрительно поставленной внутри чугунной ограды. Клочок земли с холмиком и крестом принадлежал не Ему. И это было странно, потому что Ей не нужны были теперь ни земля, ни чугун, ни мрамор. Ни даже кустик жимолости или анютины глазки – нежные, стыдливые цветы с лиловыми, бархатными лепестками.

Иногда Ему приходило на ум, что он хозяйничает на земле мертвеца. И тогда делалось страшно и стыдно – слово это так не шло к Ней, что, казалось, Её оскорбляло.

Зимой Он убирал с Её земли снег, осенью – жёлтые листья, осыпавшиеся с клёнов, летом – расползавшиеся во все стороны одуванчики и сныть. Тяжёлым временем была весна, когда вокруг всё оживало и приходило в движение. На клёнах и жимолости набухали почки, размягчённая земля принимала в себя влагу и выпускала острые зелёные пёрышки, на голых ещё ветках появлялись яркие птички и пели друг дружке любовные песни – всё готовилось родить, умершее воскресало, исчезнувшее возвращалось. И только бугорки с крестами оставались недвижимы и безучастны к буйству нарождающейся жизни, как глухие бывают безучастны к музыке.

И тогда Он присаживался на скамейку, опускал ладонь на холмик и думал: «Где же ты, моя пташечка? Кому-то поёшь свои песни? Где сейчас душа твоя? Что видит, какие страны? Любит ли кого? Тоскует ли о ком? Не хранит ли обиду?..»

И однажды в ответ Ему из кустика жимолости послышалось: «не горюй, не горюй, ти-ти-рюй, ти-ти-рюй». Он поднял глаза: на ветке сидела варакушка – маленькая синегрудая птичка с красным хвостиком и белыми бровками. «Не горюй, не горюй», – повторила варакушка, повела белой бровкой и, глядя на Него выпуклыми чёрными глазками, прибавила: «ти-ти-рюй, ти-рюй, ти-рюй». И вдруг забормотала, заворчала, точно силясь сказать что-то. Сначала сердито и недовольно, покачивая назидательно головкой и нервно подёргивая красным хвостиком. Потом вдруг приосанилась, вытянулась на тонких, стройных ножках и затикала весело, засмеялась. Но вот склонила головку набок и тихо-тихо прощебетала о чём-то грустном. И, точно желая узнать, что же Он себе думает, снова заглянула Ему в глаза.

Поражённый появлением и поведением незваной собеседницы, Он молчал и тихо, боясь спугнуть, рассматривал щебетунью.

– Ах ты, пичужка! – наконец сказал Он ласково. – О чём же ты хотела мне поведать?

Варакушка кивнула и, переливчато прищёлкивая и присвистывая, принялась рассказывать что-то весёлое. Потом вспорхнула, распушила на лету красный хвостик и опустилась на ветку клёна. «Не грусти, рю-ти, рю-ти», – прощебетала она. Махнула, как платочком, хвостиком, и была такова.

Он остался один, но одиночество впервые за последние годы не давило Ему грудь: тихая, нежная радость, точно светлое, душистое облако опустилась вдруг на Него, и даже смерть отчего-то впервые показалась ему не страшной, но таинственной. Ведь кто знает, смерть ли приходит, чтобы отнять, или жизнь даётся, чтобы постичь...

Он поднялся и медленно пошёл с кладбища. Вокруг, на каждом дереве пели птички, которых Он не мог видеть. И в пении их слышалось: «Не горюй, не горюй, не грусти, не грусти»…