Татьяна Аинова

Татьяна Аинова

Четвёртое измерение № 9 (141) от 21 марта 2010 года

Пейзаж разлуки засекречен…

 

Банальность боль

 

«Для меня она – боль…» –

нечто подобное поэты нередко говорят о поэзии

   

– Ау!дитория! дитя!…

Я не готова, будто к бою.

Они пришли. Они хотят,

чтоб их кормили свежей болью.

 

Они сейчас – одно дитя…

Дитя, не знаешь, чем заняться?

А вот пустышка для тебя

из звуков и агглютинаций –

 

галлюцинаций языка –

симплоки, эллипсы, хиазмы,

густых метафор облака,

старинных символов миазмы –

 

нетрезвый строй увечных строк,

чьи раны рифм исходят гноем.

И ты высасываешь сок

блаженной боли. Остальное

 

ты только хохотом сблюёшь,

клочками памяти растащишь…

Но если слёз прольётся дождь –

о, это всех оргазмов слаще!

 

Вода темнее в глубине,

будь океан ты или лужа.

А ниже, там, на самом дне –

отчаяние. Боль. И ужас.

 

Твои. Я лишь источник слов,

ловец, удачливый не слишком,

рыбак, русалка, крысолов…

Ты помнишь? Я дала пустышку –

 

стихи. Молчание и вой.

Стихи – предвестники несчастий.

Души застенчиво-живой

отмершие в экстазе части.

 

Но мне ли корчиться внутри

словесной клетки? Боль конечна,

её предел – предсмертный крик.

А дальше – беспределье. Вечность…

 

* * *

 

Бывший монастырский беспризорный сад.

У разобщённых домиков невнятны адреса.

Крашеные ротики незапертых дверей.

Лёгкая эротика розовых фонарей.

 

В скрытном захолустье пафосной столицы

вежливо – но будто бы навеки – поселиться.

Частью акварели. В сиреневом халате.

…Яблоки созрели – жаль, на всех не хватит…

 

Не плодами едиными нас влекут сады,

а чтоб кудрявей прятаться было от судьбы.

 

Бывший монастырский. Выродок, но сад.

Раскраснелись яблоки, а всё ещё висят.

Если бы не домики, если б не жильцы,

если б не асфальтовые ножницы!

 

Здесь однажды, вычеркнув «если бы»,

взяв цветенье вешнее «на слабо»,

я в твоих объятиях скрылась от судьбы

в этой жизни быть не с тобой.

 

А потом, одумавшись, – не судьба! –

спряталась, спряталась от тебя.

 

Тебя выдаёт твой голод.

Крутого – авто и замок.

Актрису – фальшивый голос.

Бомжа – неподдельный запах.

Менеджера и клерка – их суета сует.

Но есть ещё тайный сад – которого как бы нет.

 

Это игра из детства, из беспредельного завтра,

с плодами дремотного дерева и зарослями азарта,

с шипами эдемской розы и розой железных шипов…

Прячусь, считайте до трёх: вера – надежда – любовь.

По любви избирается вера, и по вере закон.

У Бен Ладена лик святого с византийских икон.

Только у преступника, но не у судьи

есть надежда спрятаться от судьбы.

 

Выборы в гарем Украина,

или

Оранжевая революция на бло-голубом фоне

(импрессия)

 

Cованье голое и тайное –

источник кайфа, но не логики.

От честных выборов хозяина

Сплочённо тащатся наложники.

 

Красивый был мужчина Ющенко

(пока чего-то не подсыпали?)

Но все студентки отстающие,

и нимфоманки ненасытные,

и голубые, но в оранжевом

его хотят не меньше прежнего.

Кричите «Так!!!» – и он покажет вам…

любовь к народу не по Брежневу.

 

Майдан доверчиво беснуется.

Дэржава подло покоряется.

А кандидаты соревнуются,

а их команды притворяются,

что не деньгами, но харизмами,

что не пиаром, но учёностью…

Пусть этот обречён быть избранным –

второй далёк от обречённости:

такие деланы не кое-чем,

и если некое чудовище

отрежет яйца Януковичу,

не станет меньше Януковичей.

 

И в этом отповедь алкающим

кровавых месив от масс-медиа –

всё потому, что фарс пока ещё

не повторялся как трагедия.

И расступается легко ещё

толпа, оранжево поющая.

И выпал снег за Януковича.

И фонари зажглись за Ющенко.

 

20-е числа ноября 2004 года

 

Женственность

 

Сладким лекарством и горьким вином

влиться, исчезнуть – и вновь сотворяемой

струнами всеми звучать об одном,

радугу их ослеплённо даря ему,

 

шёлковой кошечкой млеть под рукой,

ждать и хранить золочёными ножнами,

и не спросить его: кто ты такой,

чтоб на тебя променять невозможное?!

 

Запахи магнолии

 

С каких упований, с какой запредельной тоски,

в каком мираже незаслуженно-нежных оваций

корявым и серым ветвям выпускать коготки –

не чтобы царапаться, только бы покрасоваться,

 

пока лишь видением: лак, лепесток в лепестке…

Но стоит нутру приоткрыться, единство расклеив,

запахнет не в масть – не малиной в парном молоке,

а чаем с лимоном – напитком чуть-чуть повзрослее.

 

Им девочки-школьницы юношей робких поят.

Но вот выпускной – в суете бело-розовых складок

никто не заметит, когда зарождается яд,

ещё не смертелен, ещё упоительно сладок.

 

Он – малая толика магии голых нолей,

искусства ужалить змеиной изысканной позой

и пахнуть медово, не ново, смелей и смелей –

почти что простой пышнотелой распущенной розой.

 

Раскрылась до дна – и разверзлась иная пора:

уже потянуло тропическим гиблым болотом,

шаманит в ноздрях ритуальный дымок от костра,

горчит на губах шоколад каннибальским и потным.

 

ПотОм…

увяданье – гниенье – схожденье на нет

в глубины…

И всё?!

 

Но прельщает поверхность ответа,

банальная твердь – и автограф природы на ней:

Расслабься. Потом будет долгое-долгое лето.

 

Между

 

(Лес и река. И тропа между ними.

Ищущий нечто, умеющий плавать –

не говори и не спрашивай имя.

Цель бесконечна. Река твоя – справа).

 

Ветер не светит, и свет не колышет

сосны, что левое небо закрыли.

Птицу не видно за кронами, слышно:

воздух кромсают могучие крылья.

 

Тут же плеснули пичуги помельче

вразноголось, будто кровью из вены.

Путь человечий широк и размечен –

прочие твари не столь откровенны.

 

Зверь не выходит навстречу, лишь зримы

след от когтей, отпечаток копытца.

То ли он сам, то ли страх наш звериный

в чаще ворчит, в камышах копошится.

 

Та, что ударом хвоста по воде

ранит закаты – не рыбой, а девою

петь выходила при первой звезде.

Каждый расскажет, а кто разглядел её?..

 

Внешность обманчива, голос правдив –

голый, отдельный, в слова не одетый,

тот, что отверзся, когда, проводив,

заголосила: Единственный, где ты!

 

Так и остался озвучивать лес,

ветром на воду набрасывать ретушь –

песен русалочьих плеск-переплеск

хохота в плачь… А русалку не встретишь…

 

(Лес и река. И тропа между ними.

Ищущий нечто, умеющий плавать –

не говори и не спрашивай имя.

Цель бесконечна. Река твоя – справа).

 

Младенец

 

Смело режьте пуповину!

Весь в родительских грехах,

он явился к нам с повинной,

он теперь у нас в руках.

 

Вот он, пухлый, мокрый, красный

громко плачет наперёд –

оттого, что жизнь прекрасна,

оттого, что он умрёт…

 

НЛО

 

Просто прилетело приземлилось и летает до сих пор

просто золотистое с оранжевой павлиньей синевой

чёрное как солнце с серебристыми светюльками на дне

розовое хаки фиолетовыми крыльями вразброд

 

Я не понимаю поднимаю опустевшие глаза

небо развернулось загустело извратилось в циферблат

молний бриллиантовые стрелки побежали невпопад

громы-громы-громы – неопасная перкуссия – отбой

 

Рыбки-жабки-мышки показались из воды из-под земли

люди не заметили а может возмутились и ушли

я не понимаю почему оно летает до сих пор

что ему мешает испариться опровергнуться устать

 

Бабочки летают им хватает лёгких крыльев и усов

их хватают птицы и любители бесплатной красоты

птицы те и вовсе им по должности положено летать

а оно такое что не ловится и не пролепетать

 

То ли все ментальные строения отправлены на слом

то ли тихий ангел вострубил влюблённым розовым слоном

радуйся на случай если нам необычайно повезло

если это вечно-бесконечно-неопознано-светло

 

Просто прилетело

  

Ода зданию НСПУ*

 

Бередя ностальгию, вдоль школы бредя,

по капризу пространства встречаю тебя,

 

о, элизиум членов, отстойник умов,

самый жолто-блакитный из жёлтых домов!

 

Даже пешки твои, что у входа стоят –

типа, мы тут колонны, – премного таят.

 

Помню, пешки порой оживали почти,

обретали костюмы, портфели, очки

 

и несли непривычную в городе речь

в сопредельную школу – детишек обречь

 

на часа полтора сверхурочной туфты

об откормленной плоти народной мечты.

 

Цвет знамён и фамилию бога сменив,

до сих пор их писанья клонируют миф

 

о белёных хатынках, вишнёвых садках,

вернотелых казачках, крутых казаках…

 

Благо, ныне дополнил сакральный набор

персонаж для ужастиков – Голодомор:

 

геноцидливый жидо-московский урод

миллионами жрал украинский народ.

 

Это ж монстру в отместку, никем не воспет,

в расписном подземелье вершится фуршет!

 

Впрочем, мова на то и качала права,

чтобы подлинный вес набирали слова.

 

Помню, в детстве моём у доверчивых нас

было Честное Слово и слово-приказ –

 

«как пудовые гири» – куда уж честней!

Что же ныне летят – невесомей, чем снег?

 

Этот дом мне построили вера и страх,

что слова здесь родятся, как снег в небесах.

 

Сколько раз ещё буду сюда приходить –

на других посмотреть и себя утаить?

 

Но, пока мне молчит не отсюда звезда,

сколько раз ещё мне приходить не сюда,

 

и меня на последний неправедный суд

не сюда понесут, никуда понесут.

 

---

*НСПУ – Национальный союз писателей Украины.

В 80-х годах прошлого века я училась в киевской СШ №94,

расположенной по соседству со зданием НСПУ.

 

Опыт борьбы с зимней депрессией

 

Тяжелее слов засохших икебана, чем

те часы, что мимо сердца сочтены –

шелестели, будто крылья бледных бабочек,

невозвратно улетали со стены.

 

В летних чащах потеряв перо и лиру, я

льнула, сонная, к бойфрендову плечу.

Впрочем, на ухо ему формур-мур-лируя

свой астрал, куда вот-вот полечу.

 

Потому что наяву глаголом «вымерзли»

всё утыкано врасплох – ещё, уже,

будто в ветхом чёрно-белом телевизоре,

где ни радуги, ни крови – лишь сюжет.

 

Но пока про мощи лип и клёнов серия

намекала на последнюю черту,

я училась различать оттенки серого,

вычитая из них черноту…

 

…И они – сперва невнятные, пастельные

проступали – каждый нежен и любим.

И бежала чернота по ним, подстеленным, –

по асфальтам лиловато-голубым,

 

клумбам бежевым, бордовым, терракотовым,

откликаясь на «Тоскуку» и «кис-кис».

Неохотно, но бежала на охоту – к вам

в подсознания, на ловлю серых крыс.

 

Души мёртвых крыс становятся песнями.

Я спасала бы их в рай своих книг –

но бойфренд вот-вот опять интереснее

вещих снов про наш весенний пикник…

 

Памяти Олега Янковского

 

Человек с гениальным лицом –

на котором было возможно

написать любую судьбу,

и душу любую,

и бездну ещё такого,

что не под силу словам…

 

Вот и пришло его время

сыграть свою смерть

для сотен миллионов

теле- и просто зрителей.

Всё по правилам

игры для тех,

кто ещё при своём теле.

 

Как хорошо, что экранная жизнь –

жизнь, у которой украдено

одно из зримых измерений

и все незримые –

повторима.

И когда не мы в неё входим,

а она в нас –

мы только приобретаем.

 

Следовательно – ничего не отнято.

 

Разве я хотела

поглазеть, как он будет смотреться

в жалком амплуа старика?

 

Я не знаю,

чего я ещё хотела.

Но сейчас я кричу о его душе,

рискуя своей:

 

Господи!

Он заслужил, заслужил

персональный –

рай или ад – назови как угодно,

только дай ему право играть

самые сложные роли

в самых великих спектаклях

самых лучших миров!

И – до не-скончанья времён…

 

А слёзы, и дождь, и слёзы,

и внезапная боль в поджелудочной

после обычной с утра

овсянки с орешками, мёдом и апельсином,

и ревность к юным русалкам,

резвящимся на том берегу в наготе светоносной –

 

это наши, земные проблемы.

Они ненадолго.

 

20 мая 2009

 

Пережиток Демона

(По мотивам образов М. Врубеля)

 

Смуглый брюнет с голубыми глазами – и царство в придачу.

Истина губ и бровей, позабытых когда-то.

Так узнают по касанью судьбы, по неслышному плачу.

Царство твоё не от мира сего? – как чужая цитата.

 

Царство твоё, крепостные и беглые воды,

грозами бредящих гор острия и карнизы.

Чёрная зелень дрожит под неистовым сводом

цвета для тех, кто ни с чем на земле не сроднился.

 

Где ещё явлен такой лучезарно-лиловый,

с отблеском зарева, с фоном тщеты мимозвёздной –

цвет моей тайной души, с каждым именем новой,

той, что нельзя продавать и отмаливать поздно.

 

Я не возьму ни луны дозревающий персик,

ни с путеводной звездой болевое колечко.

Только с изнанки небес всю бесчисленность песен –

вольной тоской исцелять и любовью калечить.

 

Вот и заныло уже, зазвенело стеклянно,

ягоды-ноты повсюду, и некуда класть их.

Музыки сонной мазки устилают поляну,

ля выделяется из, наделяется властью:

 

ляжем, желание, ласка – ни цели, ни средства –

вещи живее, чем пламя, и смерти чудесней.

Вспять опадают плоды вожделенного древа

гулко: тринадцать, двенадцать, одиннадцать, десять.

 

Это похоже на «верую, ибо абсурдно».

Меркнет кора, и трава, и всё то, что мы временно знали.

Время карает тела, но мгновенная суть неподсудна.

Корень вращения зла – не в тебе и не с нами!

 

Значит, мы вправе истомой и радостью длиться,

львам заговаривать зубы в расселинах сада,

так раствориться, чтоб наши вечерние лица

красил закат и скрывала вуаль водопада.

 

После, конечно, свершится по слову и силе:

ангелы на звездолётах и твари с крылами,

холод прозренья в глотках окровавленной сини,

тяжесть полёта и всё разбивающий камень.

 

Будет ли что-то потом? Если да – невидимкой

(будто бы только в соседнюю комнату вышел),

царственных перьев павлинье отрепье и дымка

женской печали пустой, что избранник не свыше –

 

всё относительно, и относительно ложно.

Лишь оттого, что уже захлебнувшейся собственным сердцем,

мерою крови его, прошептать невозможно:

Было блаженство, но ты обещал мне бессмертье.

 

* * *

 

Радуясь, что это безответно,

наблюдаю косо из-под чёлки

за интимной жизнью речки, ветра,

пса-бомжа и взяточницы-пчёлки.

 

Стульев белорёбрые скелеты

жмутся к посетителям кафешки…

Под любые мизансцены лета

у меня в душе найдутся флешки –

 

лета, раздобревшего по-бабьи

и почти что пройденного мимо.

А во мне от баб – ни килобайта:

молоко моей любви незримо.

 

Маскируясь голосом и тенью,

наскоро приклеенной к подошве,

я нечасто надеваю тело,

чтобы не изнашивалось дольше.

 

Лучше говорить «оно не-сносно»,

стряхивать брезгливо блёстки лести,

лишь вдвоём с любимым, словно сосны,

не сливаясь с фоном мелколесья.

 

А пейзаж разлуки засекречен,

чтобы возвращаться в прежнем теле

и меняться флешками при встрече,

потому что душами – смертельно.

 

Всё, что незабвенно, повторим, а

что не вспомним – сочиним по-новой.

Молоко моей любви незримо,

но испивший – не хотел иного…

 

Растительный роман-с

 

памяти Д. П.

 

В летнем с маленькой буквы саду, где растут в изобилии

клёны, липы, кусты, сорняки, виноград и скамейки,

под забором в тени приютилась тигровая лилия –

два цветка, два бутона, четыре лилейные шейки.

 

Как же склонны порой мы в названиях обезображивать,

клеветать, искажая и форму, и суть – аж противно!

На упругих её лепестках розовато-оранжевых –

леопардовых пятен рисунок, несвойственный тиграм.

 

А сумеет ли кто-то просечь – по изогнутой грации

лепестков, по окрасу и прочим изюминам стиля,

что культурное с виду растение – реинкарнация

сексапильной гламурной красотки по имени Лиля?!

 

Ей теперь ощутима растительной жизни идиллия –

птицы гадят с небес, на тычинках букашка пасётся,

груши зреют – грозят пришибить… И не ведает лилия,

что всё в том же саду, но с другого конца и на солнце

 

подзаборно растёт, возвышаясь над сорными травами,

с головой совместив наконец размножения орган

и оформив их томный союз лепестками, кровавыми,

будто платье какой-нибудь Кармен в каком-нибудь порно

 

роза сорта невнятного, но красоты охренительной

(расцвела, а ещё не сорвали – какая удача!)

…В прошлой жизни они были связаны тайными нитями

разделённой любви к одному музыкальному мачо.

 

А теперь, равнодушны к его неуёмному пенису,

не припомнят они ни его экзерсисов органных,

ни того, кто из них отравила себя и соперницу

нереально-изысканным супом из бледных поганок.

 

Ну, а он вспоминает ли их – суперовых, отпадовых?

Розы смуглую плоть – горячей анталийского лета?

Грациозную Лилю в нарядах её леопардовых?

Или время иные диктует вопросы-ответы?..

 

Он, гуляя по саду с пятнадцатилетней коровою,

шепчет ей: Будь раскованней, куколка! Хочешь цветочек?

эту розу… а, может быть, лилию – помнишь? тигровую…

И, целуя её вдоль плеча, похотливо хохочет.

 

Свобода выбора

 

В обществе эзотерического тоталитаризма

верховный правитель свят и всесилен.

 

В обществе демократического алкоголизма

можно быть голубым, а можно – синим:

всё богатство оттенков – под охраной закона.

Но если голубой посинеет от водки либо самогона,

голубым он уже не будет по причине взаимной с партнёром апатии.

Двухцветными бывают только члены наиболее успешных партий.

 

В обществе эзотерического тоталитаризма

правосудие исполняет законы кармы.

 

В обществе демократического алкоголизма

можно жить честно, а можно – шикарно.

Или можно полвека честно, а потом шикарно в течение часа.

А можно и вовсе – шикарно, но честно скончаться.

 

В обществе эзотерического тоталитаризма

сбываются все сказанные слова.

 

В обществе демократического алкоголизма

все части тела имеют равные права.

И если голова пытается командовать членом,

он имеет право подать на неё в суд –

но предпочитает прикинуться поленом

в надежде, что его заценят и пососут.

 

В обществе эзотерического тоталитаризма

женщине полагается продвинутый гуру.

 

В обществе демократического алкоголизма

женщине приходится полагаться на собственную фигуру.

Для счастья желательны минимум 170 сантиметров роста,

параметры, близкие к 90-60-90,

стройные ноги, длинная шея…

Душевные качества, конечно, важнее,

но если не сделать операцию по увеличению груди –

твою маленькую душу никто не разглядит.

 

В обществе эзотерического тоталитаризма

супруги обязаны освоить Тантру.

 

В обществе демократического алкоголизма

женитьба доступна любому дилетанту,

будь он хоть мутантом, хоть импотентом.

И вообще подозрительно быть слишком компетентным.

 

В обществе эзотерического тоталитаризма

практикуется эфтаназия заблудших душ.

 

В обществе демократического алкоголизма

приличным людям полагается дважды в день принимать душ.

Но поскольку вода в душе имеется далеко не каждый день,

они принимают «на грудь» – и превращаются в неприличных людей.

 

Суть эзотерического тоталитаризма

невыразима человеческими словами.

 

Суть демократического алкоголизма

совпадает непосредственно с вами,

если вы демократично настроены к алкоголю.

Тогда, выражаясь крепко и по сути,

вы вправе прибавлять: «Истину глаголю»!

и совсем уже скромно: «Проголосуйте»!

 

А потом, будучи всенародно избранным,

превратить общество демократического алкоголизма

в общество эзотерического тоталитаризма.

 

* * *

 

С любимыми – расставайтесь:

не навсегда – на полмесяца.

Езжайте в разные стороны

смотреть одинокие сны.

Пока вы полны друг другом, в вас

высшие сны не поместятся,

отпрянут, блаженными стонами

испуганы, оглушены.

 

Езжайте смотреть на скрытнейших –

попрячутся эльфы, так на мотыльков –

и вместо стихотворений

зачерпывать черновиком

все тайны мира с их крылышек,

и в память о них раздарить легко

чистейшие кванты времени,

просеянные сверчком.

 

Я тоже бродила путями чужих,

ночами летала им наперерез,

пока не споткнулась о таинство

стремящегося в слова:

лишь то, что неистово хочет жить.

Древесными соками полон крест.

Любимый, мы не расстанемся –

я слишком тобой жива.

 

* * *

 

Снегурочка между двух огней

танцует легенду о самосожжении –

весь мир наполняя мечтами о ней,

как шляпу вверх дном. Побирушки блаженнее,

 

считает монетки восторженных глаз,

следящих, как прыгают алые кляксы,

как движется тела немыслимый страз…

а пламя огней разрастается в пляске –

 

вот-вот до хрупкой лодыжки льда

дотянется и весну разбудит.

На волю рвущаяся вода

снегурочкой никогда не будет!

 

А будут ручьями бегущие дни,

молчание рыб и тщета растений…

Пускай друг друга сожгут огни,

а ты улизни – в мире столько тени!

 

Но ей не в кайф танцевать в темноте,

где все не те и даже не эти.

Как верить собственной красоте,

на что глядеть и куда лететь,

когда никто и ничто не светит?

 

Она так научит огни плясать,

чтобы их бессловесными языками

свои мгновения написать

на памяти, неизменней, чем камень.

 

Мелодия избрана. Ритм совпал.

И что ей мышиные шорохи сплетен –

она уже превратилась в пар,

но этого никто не заметил.

 
© Татьяна Аинова, 2003–2010.
© 45-я параллель, 2010.