Татьяна Аинова

Татьяна Аинова

Все стихи Татьяны Аиновой

* * *

 

Алоэ, крокодил растительного мира

со множеством хвостов и горечью в крови!

Приятный ли приют тебе моя квартира?

Мы в фазе c'est la vie.

Мы в позе vis-a-vis.

Что в лае телефон – на привязи болонка,

покорный слоник стол

и шкаф, где на краю

притихшая, как рысь, но стереоколонка

всю тяжесть напрягла на голову мою?

Бесчувственна их плоть.

А ты в моём зверинце

так слушаешь меня, чуть голову клоня...

 

Но странное грядёт. Оно уже творится,

сочится пеленой из влаги и огня.

Как искренний ответ на все мои попытки

войдёт, исконной тьме распарывая швы, –

и отворятся сны,

и развернутся свитки

пророческих зеркал из рыбьей чешуи...

 

Когда каскад миров

врубает мониторы,

добыча прежних глаз – всего лишь прах и гнусь.

Я спрячусь от тебя за перламутром шторы,

как в ракушке, в надменности замкнусь.

Тогда, как лишний скарб, я раздарю былое –

абсурден будет суд, и будет смех жесток...

Затем и увожу в слова

тебя, алоэ,

мой нежный крокодил, колючий мой цветок.

 

Банальность боль

 

«Для меня она – боль…» –

нечто подобное поэты нередко говорят о поэзии

   

– Ау!дитория! дитя!…

Я не готова, будто к бою.

Они пришли. Они хотят,

чтоб их кормили свежей болью.

 

Они сейчас – одно дитя…

Дитя, не знаешь, чем заняться?

А вот пустышка для тебя

из звуков и агглютинаций –

 

галлюцинаций языка –

симплоки, эллипсы, хиазмы,

густых метафор облака,

старинных символов миазмы –

 

нетрезвый строй увечных строк,

чьи раны рифм исходят гноем.

И ты высасываешь сок

блаженной боли. Остальное

 

ты только хохотом сблюёшь,

клочками памяти растащишь…

Но если слёз прольётся дождь –

о, это всех оргазмов слаще!

 

Вода темнее в глубине,

будь океан ты или лужа.

А ниже, там, на самом дне –

отчаяние. Боль. И ужас.

 

Твои. Я лишь источник слов,

ловец, удачливый не слишком,

рыбак, русалка, крысолов…

Ты помнишь? Я дала пустышку –

 

стихи. Молчание и вой.

Стихи – предвестники несчастий.

Души застенчиво-живой

отмершие в экстазе части.

 

Но мне ли корчиться внутри

словесной клетки? Боль конечна,

её предел – предсмертный крик.

А дальше – беспределье. Вечность…

 

 

* * *

 

Бывший монастырский беспризорный сад.

У разобщённых домиков невнятны адреса.

Крашеные ротики незапертых дверей.

Лёгкая эротика розовых фонарей.

 

В скрытном захолустье пафосной столицы

вежливо – но будто бы навеки – поселиться.

Частью акварели. В сиреневом халате.

…Яблоки созрели – жаль, на всех не хватит…

 

Не плодами едиными нас влекут сады,

а чтоб кудрявей прятаться было от судьбы.

 

Бывший монастырский. Выродок, но сад.

Раскраснелись яблоки, а всё ещё висят.

Если бы не домики, если б не жильцы,

если б не асфальтовые ножницы!

 

Здесь однажды, вычеркнув «если бы»,

взяв цветенье вешнее «на слабо»,

я в твоих объятиях скрылась от судьбы

в этой жизни быть не с тобой.

 

А потом, одумавшись, – не судьба! –

спряталась, спряталась от тебя.

 

Тебя выдаёт твой голод.

Крутого – авто и замок.

Актрису – фальшивый голос.

Бомжа – неподдельный запах.

Менеджера и клерка – их суета сует.

Но есть ещё тайный сад – которого как бы нет.

 

Это игра из детства, из беспредельного завтра,

с плодами дремотного дерева и зарослями азарта,

с шипами эдемской розы и розой железных шипов…

Прячусь, считайте до трёх: вера – надежда – любовь.

По любви избирается вера, и по вере закон.

У Бен Ладена лик святого с византийских икон.

Только у преступника, но не у судьи

есть надежда спрятаться от судьбы.

 

* * *

 

В неразгаданных дебрях, в испуганных кронах,

под покровом изодранных крыльев вороньих

переливница-бабочка тьма

затаилась от неба-бельма.

Под еловые своды сжигающим летом

можно скрыться от пыли, от едкого света,

от грозы, от вражды и тюрьмы...

Но куда мне укрыться от тьмы,

если крылья ломает и птицам, и елям

та же тьма, что по спрятанным тонким тоннелям

понесла мою горькую кровь –

наслажденье лесных комаров?

Если столько прозрачных, несорванных ягод,

и не знаю, какая наполнится ядом,

если я поневоле сама –

переливница-бабочка тьма?

И меня это знанье уже не ужалит:

человек не творит, человек подражает,

грозным скульпторам – ветру с водой,

милым бездарям – мху с лебедой.

 


Поэтическая викторина

Вместо молитвы

 

Тьма над бездной, пустынный извечный мрак,

ни луны, ни солнца, ни прочих светил...

Да, я верю, всё было именно так.

Ты зевнул и задумчиво сотворил

 

животворное лоно земли под хлеб,

решето смертоносных небес – латать,

толстомясых скотов, чтоб наполнить хлев,

и птиц, чтобы нам хотелось летать.

 

Обуздал расписанием свет и тень,

чтобы знали, не в силах себе помочь,

как за ночью всегда наступает день,

а за днём всегда наступает ночь.

 

Ты провидел кроткое торжество

спирохет, солитёров, язвительных блох –

и Ты дал человеку его самого,

чтобы ведал, каков милосердный Бог.

 

Я б хотела воспеть невозвратный путь

до стены, где томится моя кровать, –

от страны, где стоит, как нагая суть,

древо жизни с табличкой «плоды не рвать».

Только сил больше нет – сквозь гул немоты

прославлять совершенство своей тюрьмы!

 

...Но прости меня, Боже. Возможно, Ты

над Cобою не властен больше, чем мы.

 

Выборы в гарем Украина,

или

Оранжевая революция на бело-голубом фоне

(импрессия)

 

Cованье голое и тайное –

источник кайфа, но не логики.

От честных выборов хозяина

Сплочённо тащатся наложники.

 

Красивый был мужчина Ющенко

(пока чего-то не подсыпали?)

Но все студентки отстающие,

и нимфоманки ненасытные,

и голубые, но в оранжевом

его хотят не меньше прежнего.

Кричите «Так!!!» – и он покажет вам…

любовь к народу не по Брежневу.

 

Майдан доверчиво беснуется.

Дэржава подло покоряется.

А кандидаты соревнуются,

а их команды притворяются,

что не деньгами, но харизмами,

что не пиаром, но учёностью…

Пусть этот обречён быть избранным –

второй далёк от обречённости:

такие деланы не кое-чем,

и если некое чудовище

отрежет яйца Януковичу,

не станет меньше Януковичей.

 

И в этом отповедь алкающим

кровавых месив от масс-медиа –

всё потому, что фарс пока ещё

не повторялся как трагедия.

И расступается легко ещё

толпа, оранжево поющая.

И выпал снег за Януковича.

И фонари зажглись за Ющенко.

 

20-е числа ноября 2004 года

 

* * *

 

Дать равнодушно тьме и тоске –

лечь. Но нежнейшее до утра

к слуху прильнёт, как подушка к щеке –

это гудение комара?

 

Кровососущих ли торжество,

тусклых ли звёзд комариный рой,

лёгкий, как слёзы по тем, кого

ночь погнала сквозь фонарный строй.

 

Только б не дёрнуться рыбой с крючка,

не распахнуть навеки очей.

Только бы не разглядеть смычка,

что ходит по струнам звёздных лучей.

 

Завтра, сегодня, позавчера –

это гудение комара.

 

Пристально веруя в жало и зуд

(прочее сгинуло в давних кострах)

гусеницы мгновений ползут,

быстро, ворсисто, бесшумно, как страх.

 

Полно, ещё не пришла пора.

Это – гудение комара.

 

Лей на ленивые веки клей.

Даже во сне до рассвета стой

в тёплой грязи рукотворных полей,

глядя с опаской на лес густой.

Это не местность, это обряд,

где допивают припрятанный зной

тысячи негров, сомкнутых в ряд,

стоя ко всем городам спиной.

 

А за леском, свернувшись клубком,

катится с горки юный барсук.

Только б не знать, кто водит смычком, –

тоньше жилки жизни моей звук!

 

* * *

 

Если поджечь тополиный пух

и подмешать пепси-колы в дым.

Если раскрасить помоечных мух

красным, лиловым и золотым.

Переодеться в глянец листвы,

пеньем кошачьим ночь оглашать,

почву наполнить вкусом халвы.

Если всё это не совершать –

 

просто входить по утрам в метро,

бодро и жертвенно, кайф ловя,

что насыщаешь собой нутро

гулкого мраморного червя...

 

Вдруг – то ли вспомнить, то ли забыть.

Друга позвать, обозвать подлецом.

Хлопнутой дверью мгновенье разбить.

Лечь на кровать под подушку лицом.

 

Пух тополиный растает в траве,

проседью ранней в кудрях травяных.

Мухи цветные жужжат в голове,

мухи желаний, сомнений, вины...

 

Знать бы, на вечность каких кассет

пишется жизнь. По каким чертам

распознают лазейку, просвет,

чтоб наконец оказаться там,

где только музы благоволят,

где так блаженно брезглив и суров

вывернутый наизнанку взгляд

на расчленённые трупики слов.

 

Женственность

 

Сладким лекарством и горьким вином

влиться, исчезнуть – и вновь сотворяемой

струнами всеми звучать об одном,

радугу их ослеплённо даря ему,

 

шёлковой кошечкой млеть под рукой,

ждать и хранить золочёными ножнами,

и не спросить его: кто ты такой,

чтоб на тебя променять невозможное?!

 

 

Запахи магнолии

 

С каких упований, с какой запредельной тоски,

в каком мираже незаслуженно-нежных оваций

корявым и серым ветвям выпускать коготки –

не чтобы царапаться, только бы покрасоваться,

 

пока лишь видением: лак, лепесток в лепестке…

Но стоит нутру приоткрыться, единство расклеив,

запахнет не в масть – не малиной в парном молоке,

а чаем с лимоном – напитком чуть-чуть повзрослее.

 

Им девочки-школьницы юношей робких поят.

Но вот выпускной – в суете бело-розовых складок

никто не заметит, когда зарождается яд,

ещё не смертелен, ещё упоительно сладок.

 

Он – малая толика магии голых нолей,

искусства ужалить змеиной изысканной позой

и пахнуть медово, не ново, смелей и смелей –

почти что простой пышнотелой распущенной розой.

 

Раскрылась до дна – и разверзлась иная пора:

уже потянуло тропическим гиблым болотом,

шаманит в ноздрях ритуальный дымок от костра,

горчит на губах шоколад каннибальским и потным.

 

ПотОм…

увяданье – гниенье – схожденье на нет

в глубины…

И всё?!

 

Но прельщает поверхность ответа,

банальная твердь – и автограф природы на ней:

Расслабься. Потом будет долгое-долгое лето.

 

* * *

 

Того змия воспоминаний,

того раскаянье грызёт.

А. С. Пушкин, «Евгений Онегин»

 

I

 

Зубастая змия воспоминаний,

извилистая улица забвенья

ползёт холмами, снами, временами,

утраченными запахами вея.

Чешуйчато искрится мостовая,

под лунной льдинкой тихо остывая,

и ноет зуб невырванного дома,

чьим светом я, не ведая, ведома.

Змия тоски – минувшего апостол –

таящая не яд, а лишь избыток

смертельных истин, кем-нибудь избитых.

Она телесна, но не вне, а после –

искусства вдохновительная розга?

извилина искусанного мозга?

 

II

 

Не проще становиться непорочным,

чем оставаться молодым и стройным.

Мы к старости начнём мечтать о прошлом,

которого мы были недостойны,

и, веря в глубину чужого шарма,

чертить татуировку вместо шрама.

А сочиненья только тем и живы,

что от избытка искренности лживы –

попробуй дозвонись той юной деве,

чьи слёзы ты нанизываешь в строки!

...Но если жить, не исчисляя сроки,

вдруг кажется: на кухне всё, как в детстве,

там дремлет, притворившись старой няней,

зубастая змия воспоминаний.

 

К истории моего псевдонима

 

Когда мне было семнадцать лет, 

был жив один молодой человек. 

И я носила его портрет 

на внутренней стороне век. 

Я думала, что он немолодой – 

ему было тридцать, даже на вид. 

И мог конкурировать с этой бедой 

лишь миг, когда солнце минует зенит. 

А, впрочем, для юности всё беда, 

что не оргазм, не звезда, не война – 

что ей не ровня. А я тогда 

самой себе была не равна –

теряясь в рядах нетоварных пар 

стоически стиснутых губ и колен 

заведомых узниц прокрустовых парт, 

красневших от термина «многочлен», 

особо чувствительных к цифре «два», 

скучавших над книгами допоздна… 

Он нам что-то умное преподавал 

без шума и пафоса – будто не знал 

о том, как он выглядит, как звучит, 

и что за избранность в нём так видна, 

но не опознана. Что за лучи 

сквозь дрожь пронизывают до дна 

наивных студенток – и мимо глаз 

(глазеть в упор – что рубить с плеча: 

глаза, отворённые напоказ, 

уже не видят – они кричат.) 

А я молчала. И у доски. 

Но выводила в экстазе тоски 

сомнамбулической волей руки 

псевдологические значки. 

От незаслуженного «хорошо» 

ученью вослед забывая запрет – 

взаимного взгляда электрошок 

в меня впечатал фотопортрет.

И не исправить. И не стереть. 

И ни ощутить, ни забыть нельзя. 

С тех пор я могла на него смотреть 

всегда, когда закрывала глаза. 

Так смотрят – сквозь сумерки – на рассвет. 

Так смотрят – на музыку – сквозь оркестр. 

С тех пор я носила его портрет 

как вирус и как чудотворный крест.

Не понимая в нём ни черты. 

По жизни он кто? математик, доцент, 

по слухам, женат – но не в этом стыд: 

нельзя быть как все при таком лице. 

Для всех – монотонный бетонный провал, 

где всё в мельтешенье своём мертво. 

С таким лицом не качают права. 

С таким лицом не ездят в метро. 

Таких не живописал Глазунов, 

не удостоился Голливуд… 

Был вывод абсурден, и этим нов: 

с таким лицом нынче-тут не живут. 

Он миф, он герой сериала «Мой Сон», 

и тайны его не снаружи – внутри. 

Там, помнится, было о том, что он 

из тех, кому умирать в тридцать три – 

могила и даты… Нет, верь-не-верь, 

а на иконы таким нельзя: 

не в меру дерзок разлёт бровей 

и слишком больно горят глаза.

К чему эти игры со смертью, когда 

он мог всё, что мог только он один – 

пойти не туда, и войти туда, 

куда ещё никто не входил. 

С девичьего лона сорвать бельмо 

чудесней, чем с суетных глаз слепца. 

Да мало ли что отворится само 

на зов – нет, не голоса и не лица – 

того, что в них явлено! Мало ли тем, 

желаний и целей, путей и мест! 

Вот времени – мало. И нет совсем. 

Он вел нашу группу один семестр.

…Как сладко страдать, созерцая портрет, 

предательски честно смиряясь с судьбой. 

Я вижу его, а он меня нет, 

и можно пока что расти над собой, 

брезгливо смотреть на других мужчин 

и втайне надеяться на волшебство – 

авось, поумнею, сведу прыщи, 

когда-нибудь стану достойной его… 

как будто «когда-нибудь» – вектор мечты. 

А это – три года спустя, на ходу 

узнать – и космической льдиной застыть: 

Вчера, на тридцать четвертом году…

И не исправить… И не стереть… 

И ни ощутить, ни забыть нельзя… 

А я не могла на него не смотреть 

всегда, когда закрывала глаза…

Так прошлое с будущим, жизнь и смерть 

мгновенно меняют свои полюса. 

Что прежде казалось немыслимым сметь – 

отныне обязана написать. 

Для собственных глаз, с этих пор сухих. 

Для истинной жизни – всему взамен. 

И метишь беспомощные стихи 

одним посвящением: А. И. Н….

Когда наступает Великий Облом, 

попутно лишаешься шор и оков. 

И многое запросто – красный диплом, 

четыре книги (увы, стихов) 

и прочие вехи бесплатных услад… 

Вот если б наука не сдохла в стране – 

вполне мог случиться весёлый расклад, 

когда миллион бы достался мне, 

а не Перельману. Но я бы взяла – 

и значит, достойнее Перельман. 

К тому же на рынке, где сажа бела, 

ценней математики мат-перемат, 

поскольку без мата не описать, 

как прозой жизни сбывался бред, 

империи рушились в полчаса, 

хай-тек размножался… И только портрет – 

его не смогли растоптать года 

стадами сапог, отсудить судьба, 

подделать мечты. Но теперь, когда 

я вдвое старше самой себя – 

новейшая версия прежней души, 

недоумевающей – кто она? где? – 

теперь он в сердце моём зашит, 

и я не могу его разглядеть.

 

К очередной годовщине ВОВ и прочих войн

 

Земля тряслась, как наши груди.

М. Ю. Лермонтов, «Бородино»

 

«Война, как повод для флирта,

являет уху и глазу

грохочущую палитру

отборного садомаза.

Размах перверсного поля.

Само собой, кровь и слёзы.

От перемены пола

меняются только позы.

 

А в результате рожают

символику ран и воронок,

мужественно размножают

письменность похоронок

фаллосы – пулеметов,

танков и прочих орудий.

Сразу понятно, кто ты,

если трясутся груди...»

 

...И он не спросил её: кто ты? –

так и просилась в руки.

Из довоенного фото

торчали кудряшки и грудки.

Будем с тобой на рассвете

слушать трели фугаса.

Как не влюбиться до смерти,

если мёртвое мясо

завтрашнее – навалом! –

нынче так трепетно живо.

И Клеопатра клевала

на этакую наживу.

Той ночи ветрено-влажной

им для всего хватило.

Ну а потом – не важно,

что ему разворотило...

 

История не выбирает.

Потом бывает потомок –

и с лестницы лет взирает

на лоно чужих потёмок.

Порядочен и семеен,

в почётном званье мужчины,

для флирта он не имеет

ни повода, ни причины.

Он держит в усладу телу

неначатую поллитру.

Он пишет эссе на тему:

«Война как повод для флирта».

 

* * *

 

Когда я гашу свечу,

мне светят твои глаза.

И я мерцаю в ответ

родинками на теле.

Тогда уже всё равно –

ты рядом со мной или за

две тысячи толстых стен от моей постели.

 

Тяжелый дневной фонарь

заброшен за край земли,

и спущены с облаков

невесомые сходни –

чтоб те, чьё зренье мудрей, наблюдать могли

в замочные скважины звёзд

чудеса Господни.

 

Когда сквозь померкший свет

свечи на смертном одре

проявится Свет Иной золотым сияньем,

Он выжжет нашу любовь –

за привкус приставки «пре»,

за то, что она была

иногда деяньем.

 

* * *

 

Любовь, от которой родятся стихи, а не дети,

ещё не зачислена в штат половых преступлений.

Но рвёт, как в лесу паутину, все нитки в сюжете,

чтоб первой уйти, а потом оказаться последней.

 

Роскошно, печально живёт одиночество в теле –

не ровня душе, но с душой разлучить его нечем.

Невидимым фениксом сыплет свой пепел в постели,

где вместо двоих – одинокий огромный кузнечик.

 

И вот мы взрослеем, впадая в себя, как в немилость.

И сад свой растим, утешаясь плодами молчаний.

И страшно спросить: неужели и это приснилось,

то лунное эхо, когда ты звонил мне ночами?

 

Сквозь сны проползаю змеёй, мимо жизни. Но словно

и мне обещала нелепая эта кривая –

очнуться в любимых руках новорожденным словом,

под масками несовершенства себя не скрывая...

 

А впрочем, я помню, что всякое ложе есть лажа.

А впрочем, я знаю: никто и ничто мне не светит.

За нас – чем стыдней, тем бессмертней – на белое ляжет

любовь, от которой родятся стихи, а не дети.

 

Между

 

(Лес и река. И тропа между ними.

Ищущий нечто, умеющий плавать –

не говори и не спрашивай имя.

Цель бесконечна. Река твоя – справа).

 

Ветер не светит, и свет не колышет

сосны, что левое небо закрыли.

Птицу не видно за кронами, слышно:

воздух кромсают могучие крылья.

 

Тут же плеснули пичуги помельче

вразноголось, будто кровью из вены.

Путь человечий широк и размечен –

прочие твари не столь откровенны.

 

Зверь не выходит навстречу, лишь зримы

след от когтей, отпечаток копытца.

То ли он сам, то ли страх наш звериный

в чаще ворчит, в камышах копошится.

 

Та, что ударом хвоста по воде

ранит закаты – не рыбой, а девою

петь выходила при первой звезде.

Каждый расскажет, а кто разглядел её?..

 

Внешность обманчива, голос правдив –

голый, отдельный, в слова не одетый,

тот, что отверзся, когда, проводив,

заголосила: Единственный, где ты!

 

Так и остался озвучивать лес,

ветром на воду набрасывать ретушь –

песен русалочьих плеск-переплеск

хохота в плачь… А русалку не встретишь…

 

(Лес и река. И тропа между ними.

Ищущий нечто, умеющий плавать –

не говори и не спрашивай имя.

Цель бесконечна. Река твоя – справа).

 

 

Младенец

 

Смело режьте пуповину!

Весь в родительских грехах,

он явился к нам с повинной,

он теперь у нас в руках.

 

Вот он, пухлый, мокрый, красный

громко плачет наперёд –

оттого, что жизнь прекрасна,

оттого, что он умрёт…

 

* * *

 

Молчание содержит все слова,

как мраморная глыба – изваянья.

И в этом суть любви на расстоянье,

и даже толкованье божества.

Ты далеко – тем легче мне видны

твои глаза.

И различим при этом

цвет радужки, не выжженный их светом, –

он так похож на хвою той сосны.

 

Я изучаю линию бровей –

такие взлёты чертит лишь косая

гордыня. Я груди твоей касаюсь.

Там мечется заблудший муравей.

Как барышня, что втиснута в корсет,

он разделен

на три неравных части,

ни вечности, ни знанью не причастен,

исправно соблюдает этикет –

убей его! Дави, чтоб едкий сок

продлил мне жизнь

до новой капли яда!

Его, а не меня – мне мало надо.

Люби свой август и речной песок.

 

Люби её. Густеет синева.

Когда прорвёшься взглядом сквозь сиянье

ночных небес – она в моём молчанье

прочтёт свои ревнивые слова:

Останься! Эта голая Идея

не сбросит звёздный вычурный покров.

И тоже убивает муравьев

забравшихся

в Её владенья.

 

НЛО

 

Просто прилетело приземлилось и летает до сих пор

просто золотистое с оранжевой павлиньей синевой

чёрное как солнце с серебристыми светюльками на дне

розовое хаки фиолетовыми крыльями вразброд

 

Я не понимаю поднимаю опустевшие глаза

небо развернулось загустело извратилось в циферблат

молний бриллиантовые стрелки побежали невпопад

громы-громы-громы – неопасная перкуссия – отбой

 

Рыбки-жабки-мышки показались из воды из-под земли

люди не заметили а может возмутились и ушли

я не понимаю почему оно летает до сих пор

что ему мешает испариться опровергнуться устать

 

Бабочки летают им хватает лёгких крыльев и усов

их хватают птицы и любители бесплатной красоты

птицы те и вовсе им по должности положено летать

а оно такое что не ловится и не пролепетать

 

То ли все ментальные строения отправлены на слом

то ли тихий ангел вострубил влюблённым розовым слоном

радуйся на случай если нам необычайно повезло

если это вечно-бесконечно-неопознано-светло

 

Просто прилетело

 

Ода зданию НСПУ*

 

Бередя ностальгию, вдоль школы бредя,

по капризу пространства встречаю тебя,

 

о, элизиум членов, отстойник умов,

самый жолто-блакитный из жёлтых домов!

 

Даже пешки твои, что у входа стоят –

типа, мы тут колонны, – премного таят.

 

Помню, пешки порой оживали почти,

обретали костюмы, портфели, очки

 

и несли непривычную в городе речь

в сопредельную школу – детишек обречь

 

на часа полтора сверхурочной туфты

об откормленной плоти народной мечты.

 

Цвет знамён и фамилию бога сменив,

до сих пор их писанья клонируют миф

 

о белёных хатынках, вишнёвых садках,

вернотелых казачках, крутых казаках…

 

Благо, ныне дополнил сакральный набор

персонаж для ужастиков – Голодомор:

 

геноцидливый жидо-московский урод

миллионами жрал украинский народ.

 

Это ж монстру в отместку, никем не воспет,

в расписном подземелье вершится фуршет!

 

Впрочем, мова на то и качала права,

чтобы подлинный вес набирали слова.

 

Помню, в детстве моём у доверчивых нас

было Честное Слово и слово-приказ –

 

«как пудовые гири» – куда уж честней!

Что же ныне летят – невесомей, чем снег?

 

Этот дом мне построили вера и страх,

что слова здесь родятся, как снег в небесах.

 

Сколько раз ещё буду сюда приходить –

на других посмотреть и себя утаить?

 

Но, пока мне молчит не отсюда звезда,

сколько раз ещё мне приходить не сюда,

 

и меня на последний неправедный суд

не сюда понесут, никуда понесут.

 

---

*НСПУ – Национальный союз писателей Украины.

В 80-х годах прошлого века я училась в киевской СШ №94,

расположенной по соседству со зданием НСПУ.

 

Опыт борьбы с зимней депрессией

 

Тяжелее слов засохших икебана, чем

те часы, что мимо сердца сочтены –

шелестели, будто крылья бледных бабочек,

невозвратно улетали со стены.

 

В летних чащах потеряв перо и лиру, я

льнула, сонная, к бойфрендову плечу.

Впрочем, на ухо ему формур-мур-лируя

свой астрал, куда вот-вот полечу.

 

Потому что наяву глаголом «вымерзли»

всё утыкано врасплох – ещё, уже,

будто в ветхом чёрно-белом телевизоре,

где ни радуги, ни крови – лишь сюжет.

 

Но пока про мощи лип и клёнов серия

намекала на последнюю черту,

я училась различать оттенки серого,

вычитая из них черноту…

 

…И они – сперва невнятные, пастельные

проступали – каждый нежен и любим.

И бежала чернота по ним, подстеленным, –

по асфальтам лиловато-голубым,

 

клумбам бежевым, бордовым, терракотовым,

откликаясь на «Тоскуку» и «кис-кис».

Неохотно, но бежала на охоту – к вам

в подсознания, на ловлю серых крыс.

 

Души мёртвых крыс становятся песнями.

Я спасала бы их в рай своих книг –

но бойфренд вот-вот опять интереснее

вещих снов про наш весенний пикник…

 

Памяти Олега Янковского

 

Человек с гениальным лицом –

на котором было возможно

написать любую судьбу,

и душу любую,

и бездну ещё такого,

что не под силу словам…

 

Вот и пришло его время

сыграть свою смерть

для сотен миллионов

теле- и просто зрителей.

Всё по правилам

игры для тех,

кто ещё при своём теле.

 

Как хорошо, что экранная жизнь –

жизнь, у которой украдено

одно из зримых измерений

и все незримые –

повторима.

И когда не мы в неё входим,

а она в нас –

мы только приобретаем.

 

Следовательно – ничего не отнято.

 

Разве я хотела

поглазеть, как он будет смотреться

в жалком амплуа старика?

 

Я не знаю,

чего я ещё хотела.

Но сейчас я кричу о его душе,

рискуя своей:

 

Господи!

Он заслужил, заслужил

персональный –

рай или ад – назови как угодно,

только дай ему право играть

самые сложные роли

в самых великих спектаклях

самых лучших миров!

И – до не-скончанья времён…

 

А слёзы, и дождь, и слёзы,

и внезапная боль в поджелудочной

после обычной с утра

овсянки с орешками, мёдом и апельсином,

и ревность к юным русалкам,

резвящимся на том берегу в наготе светоносной –

 

это наши, земные проблемы.

Они ненадолго.

 

20 мая 2009

 

Пережиток Демона

(По мотивам образов М. Врубеля)

 

Смуглый брюнет с голубыми глазами – и царство в придачу.

Истина губ и бровей, позабытых когда-то.

Так узнают по касанью судьбы, по неслышному плачу.

Царство твоё не от мира сего? – как чужая цитата.

 

Царство твоё, крепостные и беглые воды,

грозами бредящих гор острия и карнизы.

Чёрная зелень дрожит под неистовым сводом

цвета для тех, кто ни с чем на земле не сроднился.

 

Где ещё явлен такой лучезарно-лиловый,

с отблеском зарева, с фоном тщеты мимозвёздной –

цвет моей тайной души, с каждым именем новой,

той, что нельзя продавать и отмаливать поздно.

 

Я не возьму ни луны дозревающий персик,

ни с путеводной звездой болевое колечко.

Только с изнанки небес всю бесчисленность песен –

вольной тоской исцелять и любовью калечить.

 

Вот и заныло уже, зазвенело стеклянно,

ягоды-ноты повсюду, и некуда класть их.

Музыки сонной мазки устилают поляну,

ля выделяется из, наделяется властью:

 

ляжем, желание, ласка – ни цели, ни средства –

вещи живее, чем пламя, и смерти чудесней.

Вспять опадают плоды вожделенного древа

гулко: тринадцать, двенадцать, одиннадцать, десять.

 

Это похоже на «верую, ибо абсурдно».

Меркнет кора, и трава, и всё то, что мы временно знали.

Время карает тела, но мгновенная суть неподсудна.

Корень вращения зла – не в тебе и не с нами!

 

Значит, мы вправе истомой и радостью длиться,

львам заговаривать зубы в расселинах сада,

так раствориться, чтоб наши вечерние лица

красил закат и скрывала вуаль водопада.

 

После, конечно, свершится по слову и силе:

ангелы на звездолётах и твари с крылами,

холод прозренья в глотках окровавленной сини,

тяжесть полёта и всё разбивающий камень.

 

Будет ли что-то потом? Если да – невидимкой

(будто бы только в соседнюю комнату вышел),

царственных перьев павлинье отрепье и дымка

женской печали пустой, что избранник не свыше –

 

всё относительно, и относительно ложно.

Лишь оттого, что уже захлебнувшейся собственным сердцем,

мерою крови его, прошептать невозможно:

Было блаженство, но ты обещал мне бессмертье.

 

 

* * *

 

Плавный, размеренный дактиль,

заговор звука с числом.

Это летит птеродактиль,

машет усталым крылом.

 

Что его ждет, неизвестно –

так, неизбежное зло.

Небо на копьях древесных

сладкой зарёй истекло.

 

Время вестей – но откуда?

Время свиданий – но чьих?

Бремя немытой посуды,

шорохов чуждых ночных.

 

Молча откинув завесу,

морща искусанный рот

выбросит розу принцесса –

кто-нибудь да подберёт.

 

Последняя осень 1900-х

 

Пример анархии имён –

в октябрь прокравшееся лето.

 

Воздействие на ход времён

недоказуемо и слепо.

Бог весть, которая из звёзд

в полёте пьяно закачалась

под твой сентиментальный тост:

чтоб это лето не кончалось.

 

Что это было для тебя –

метафора? прозренье? шутка?

Но от безбрежного тепла

то сладко делалось, то жутко.

Мы после заключим в слова,

в их неправдивые узоры,

как изнывала синева,

томилась фауна и флора,

и только облако спустя

нежнейшие из модниц рощи

к зелёным платьицам – шутя –

цепляли золотые броши.

 

Ночами явь душила сон,

и жизни становилось жалко.

Я выплывала на балкон

урбанистической русалкой,

влюбляя спящих мужиков,

но сторонясь их пенных кружек –

как в строчке из твоих стихов:

«Мне собеседник стал не нужен».

 

Как непохоже – посмотри! –

спустя каких-то две недели.

Туман расплавил фонари,

а звёзды будто улетели.

И если солнечный костёр

ещё затеплится устало –

в глазах покинутых озёр

жестоким отблеском металла –

и этот день сойдёт на нет,

не изменив привычкам даты:

из пёстрых листьев рваный плед,

озноб бескровного заката...

 

А всё наверно оттого,

что ты на самом гребне чуда

сказал, что это волшебство

пройдёт, как блажь или простуда.

Что в том заслуга не твоя,

а равно и вина, бесспорно,

и что на круги на своя

всё возвратится очень скоро.

 

Увы, нелепо возражать,

когда покорная природа

стремится прочь из виража

в уют и тленье несвободы.

Но отблеск этого пути –

не знаю, будет ли остужен,

когда скажу тебе: прости,

мне собеседник стал не нужен.

 

* * *

 

Радуясь, что это безответно,

наблюдаю косо из-под чёлки

за интимной жизнью речки, ветра,

пса-бомжа и взяточницы-пчёлки.

 

Стульев белорёбрые скелеты

жмутся к посетителям кафешки…

Под любые мизансцены лета

у меня в душе найдутся флешки –

 

лета, раздобревшего по-бабьи

и почти что пройденного мимо.

А во мне от баб – ни килобайта:

молоко моей любви незримо.

 

Маскируясь голосом и тенью,

наскоро приклеенной к подошве,

я нечасто надеваю тело,

чтобы не изнашивалось дольше.

 

Лучше говорить «оно не-сносно»,

стряхивать брезгливо блёстки лести,

лишь вдвоём с любимым, словно сосны,

не сливаясь с фоном мелколесья.

 

А пейзаж разлуки засекречен,

чтобы возвращаться в прежнем теле

и меняться флешками при встрече,

потому что душами – смертельно.

 

Всё, что незабвенно, повторим, а

что не вспомним – сочиним по-новой.

Молоко моей любви незримо,

но испивший – не хотел иного…

 

Растительный роман-с

 

памяти Д. П.

 

В летнем с маленькой буквы саду, где растут в изобилии

клёны, липы, кусты, сорняки, виноград и скамейки,

под забором в тени приютилась тигровая лилия –

два цветка, два бутона, четыре лилейные шейки.

 

Как же склонны порой мы в названиях обезображивать,

клеветать, искажая и форму, и суть – аж противно!

На упругих её лепестках розовато-оранжевых –

леопардовых пятен рисунок, несвойственный тиграм.

 

А сумеет ли кто-то просечь – по изогнутой грации

лепестков, по окрасу и прочим изюминам стиля,

что культурное с виду растение – реинкарнация

сексапильной гламурной красотки по имени Лиля?!

 

Ей теперь ощутима растительной жизни идиллия –

птицы гадят с небес, на тычинках букашка пасётся,

груши зреют – грозят пришибить… И не ведает лилия,

что всё в том же саду, но с другого конца и на солнце

 

подзаборно растёт, возвышаясь над сорными травами,

с головой совместив наконец размножения орган

и оформив их томный союз лепестками, кровавыми,

будто платье какой-нибудь Кармен в каком-нибудь порно

 

роза сорта невнятного, но красоты охренительной

(расцвела, а ещё не сорвали – какая удача!)

…В прошлой жизни они были связаны тайными нитями

разделённой любви к одному музыкальному мачо.

 

А теперь, равнодушны к его неуёмному пенису,

не припомнят они ни его экзерсисов органных,

ни того, кто из них отравила себя и соперницу

нереально-изысканным супом из бледных поганок.

 

Ну, а он вспоминает ли их – суперовых, отпадовых?

Розы смуглую плоть – горячей анталийского лета?

Грациозную Лилю в нарядах её леопардовых?

Или время иные диктует вопросы-ответы?..

 

Он, гуляя по саду с пятнадцатилетней коровою,

шепчет ей: Будь раскованней, куколка! Хочешь цветочек?

эту розу… а, может быть, лилию – помнишь? тигровую…

И, целуя её вдоль плеча, похотливо хохочет.

 

* * *

 

С любимыми – расставайтесь:

не навсегда – на полмесяца.

Езжайте в разные стороны

смотреть одинокие сны.

Пока вы полны друг другом, в вас

высшие сны не поместятся,

отпрянут, блаженными стонами

испуганы, оглушены.

 

Езжайте смотреть на скрытнейших –

попрячутся эльфы, так на мотыльков –

и вместо стихотворений

зачерпывать черновиком

все тайны мира с их крылышек,

и в память о них раздарить легко

чистейшие кванты времени,

просеянные сверчком.

 

Я тоже бродила путями чужих,

ночами летала им наперерез,

пока не споткнулась о таинство

стремящегося в слова:

лишь то, что неистово хочет жить.

Древесными соками полон крест.

Любимый, мы не расстанемся –

я слишком тобой жива.

 

Свобода выбора

 

В обществе эзотерического тоталитаризма

верховный правитель свят и всесилен.

 

В обществе демократического алкоголизма

можно быть голубым, а можно – синим:

всё богатство оттенков – под охраной закона.

Но если голубой посинеет от водки либо самогона,

голубым он уже не будет по причине взаимной с партнёром апатии.

Двухцветными бывают только члены наиболее успешных партий.

 

В обществе эзотерического тоталитаризма

правосудие исполняет законы кармы.

 

В обществе демократического алкоголизма

можно жить честно, а можно – шикарно.

Или можно полвека честно, а потом шикарно в течение часа.

А можно и вовсе – шикарно, но честно скончаться.

 

В обществе эзотерического тоталитаризма

сбываются все сказанные слова.

 

В обществе демократического алкоголизма

все части тела имеют равные права.

И если голова пытается командовать членом,

он имеет право подать на неё в суд –

но предпочитает прикинуться поленом

в надежде, что его заценят и пососут.

 

В обществе эзотерического тоталитаризма

женщине полагается продвинутый гуру.

 

В обществе демократического алкоголизма

женщине приходится полагаться на собственную фигуру.

Для счастья желательны минимум 170 сантиметров роста,

параметры, близкие к 90-60-90,

стройные ноги, длинная шея…

Душевные качества, конечно, важнее,

но если не сделать операцию по увеличению груди –

твою маленькую душу никто не разглядит.

 

В обществе эзотерического тоталитаризма

супруги обязаны освоить Тантру.

 

В обществе демократического алкоголизма

женитьба доступна любому дилетанту,

будь он хоть мутантом, хоть импотентом.

И вообще подозрительно быть слишком компетентным.

 

В обществе эзотерического тоталитаризма

практикуется эфтаназия заблудших душ.

 

В обществе демократического алкоголизма

приличным людям полагается дважды в день принимать душ.

Но поскольку вода в душе имеется далеко не каждый день,

они принимают «на грудь» – и превращаются в неприличных людей.

 

Суть эзотерического тоталитаризма

невыразима человеческими словами.

 

Суть демократического алкоголизма

совпадает непосредственно с вами,

если вы демократично настроены к алкоголю.

Тогда, выражаясь крепко и по сути,

вы вправе прибавлять: «Истину глаголю»!

и совсем уже скромно: «Проголосуйте»!

 

А потом, будучи всенародно избранным,

превратить общество демократического алкоголизма

в общество эзотерического тоталитаризма.

 

* * *

 

Слить в певучий бокал: крови дрожь у висков,

дребезжанье трамвайное, капанье с крыш,

галлюцинации телефонных звонков

(я же знаю, сегодня ты не позвонишь),

 

и следить, как в отторгнутой тишине

обнажается ночь, прозревает апрель,

я шепчу: мне больно, мне страшно, иди ко мне, –

и тебе не видно, что я не фотомодель.

 

Мы привычно застенчивы даже во сне,

где распахнута дверь между после и до.

У тебя не растаял окаянный тот снег?

Я оставлю записку из новых следов.

 

Амазонка созвучий с девизом: молчи,

покорительница незримых земель,

я сегодня тепло одинокой свечи –

написать бы мне лето по белой зиме,

 

заманить бы сестру миражу, виражу,

эту чёрно-зелёную, цвета жука...

Но когда я будильник себе завожу,

я всегда просыпаюсь за миг до звонка.

 

 

* * *

 

Снегурочка между двух огней

танцует легенду о самосожжении –

весь мир наполняя мечтами о ней,

как шляпу вверх дном. Побирушки блаженнее,

 

считает монетки восторженных глаз,

следящих, как прыгают алые кляксы,

как движется тела немыслимый страз…

а пламя огней разрастается в пляске –

 

вот-вот до хрупкой лодыжки льда

дотянется и весну разбудит.

На волю рвущаяся вода

снегурочкой никогда не будет!

 

А будут ручьями бегущие дни,

молчание рыб и тщета растений…

Пускай друг друга сожгут огни,

а ты улизни – в мире столько тени!

 

Но ей не в кайф танцевать в темноте,

где все не те и даже не эти.

Как верить собственной красоте,

на что глядеть и куда лететь,

когда никто и ничто не светит?

 

Она так научит огни плясать,

чтобы их бессловесными языками

свои мгновения написать

на памяти, неизменней, чем камень.

 

Мелодия избрана. Ритм совпал.

И что ей мышиные шорохи сплетен –

она уже превратилась в пар,

но этого никто не заметил.

 

* * *

 

Сон, исчисливший срок (или явь заманивший в свой омут?),

звук, продетый сквозь мозг невесомой вселенской струной,

откровенность огня, тёплый призрак, бродивший по дому...

Нет, скорее такое, чего не бывало со мной –

не пугайся! Не говори «Он меня оставил»,

не обрастай амулетами, не теряй аппетит.

Но учти, что с тобой начинают играть за пределами правил.

И что это действительно многим грозит –

в том числе и бессмертием...

 

* * *

 

Тот век серебряный, отзывчивый и звучный,

как Блок, пленительный, как Ленский, неживучий,

прозрачный город, грешный храм на звонкой нити –

я не могу себе представить, хоть распните.

Я не могу себе поверить, хоть воспойте,

в то серебро – не в ювелирном и не в спорте –

сегодня в сумерках, где люди людям волки.

В Совке, вернее, в неприкаянном осколке

Совка с названьем Незалежна Україна –

где не живут уже ни Анна, ни Марина,

и только мартовский надлом корявой стужи

лежит чернёным серебром на шёлке лужи.

Я верю в звезды и асфальт, в моря, в селенья,

в святую ложь, в научный факт, в приспособленья

для безопасности любви, в их бесполезность,

в кипенье стронция в крови, в свой страх и леность,

в часы, в компьютерную сеть, в завалы хлама,

в обмен жилья и просто в смерть, в плоды рекламы,

и что под действием лептонного распада

душа едва ли добирается до ада...

Что упомянутое – всё – не так уж плохо.

Что можно в самую вульгарную эпоху

чернеть свободной переменной в предикате –

и потому сидишь нечёсана, в халате,

и карандаш острей заточишь, и не плачешь.

А всё равно – хотеть не хочешь, а заплатишь

за это сходство невпопад, родство без толку,

с горбинкой нос, надменный взгляд, прямую челку!

Трезвей бокалов на столе, прочней венчанья

о сероглазом короле моё молчанье.

Но рвётся в адово кольцо сквозь лист бумаги

чрезмерно узкое лицо, подобно шпаге.