Татьяна Фоминова

Татьяна Фоминова

Четвёртое измерение № 16 (328) от 1 июня 2015 года

Бессонница

 

Арбат

 

Мы грустно плывём по теченью Арбата.

Струится народишко, мирно журча.

Со знамени Ленин глядит виновато,

такой неподкупный...

Кому Ильича?

Смотри-ка – будёновка. Видишь – тельняха.

Такая, наверно, у деда была.

Шкатулки под Палех – как урночки с прахом,

как будто Россия уже умерла.

Налево – продажа, направо – продажа.

Сливаются вместе в больное лицо

счастливые лица матрёшечьей стражи

с блатными оскалами их продавцов.

Да что нам тут надо? Пошли-ка, ребята,

и ноги устали, и хочется пить...

Вдруг кто-то сказал: «Продаются котята», –

спокойно и тихо, как «Дай прикурить».

Две крошечных кошки, два жалких ребёнка,

друг к другу прижались, друг друга храня.

Смотри, этот чёрный похож на галчонка,

а этот вот – рыжий – похож на меня.

Прохожие лихо подошвами лупят

продажные улицы подлой страны.

Сейчас его купят...

Сейчас меня купят.

Купите котёнка!

Котята нужны?..

 

Бессонница

 

У бессонницы тоненький голос сверчка

и горячие потные руки жары.

Снова с ней мне играть до утра в дурачка,

соблюдая все правила тёмной игры.

В темноте не игра, а сплошное враньё:

короля от валета нельзя отличить.

Будем ночь коротать, каждой – дело своё:

ей – меня надувать, мне – её сволочить.

А когда этой стерве играть надоест,

мы пойдём с ней на кухню. Я кофе сварю,

а она в холодильнике что-нибудь съест

воровато, тайком, пока я не смотрю.

И довольная, сытая, выпорхнет в ночь,

помелом зацепив за кусты под окном.

А на смену пришлёт свою младшую дочь,

чтобы я не сбежала с каким-нибудь Сном.

А у младшенькой – волосы цвета луны

и печальные очи холодных планет,

музыкальные жесты прозрачно-длинны,

словно дождь, вытекающий тонко в рассвет.

Будем с ней до утра о тебе говорить...

И я буду молить её слёзно помочь:

О, позвольте снотворному сон сотворить,

Ваше Преотемнейшество Вечная Ночь!..

 

Бабка

 

Эта бабка в застиранном насмерть платочке…

Пальцы стиснули поручень аж добела.

На сидении женщина, возрастом – в дочки,

вмиг в газету рассеянный взгляд увела.

И парнишки, по возрасту – точно во внуки,

оживлённо смакуют вчерашний тусняк.

А у бабки болят ревматически руки,

и проклятые ноги не держат никак.

Весь автобус, воткнувши наушники в уши

с роком, рэпом, битлами и радио-7,

враз глаза опустив, стал мечтательно слушать.

Будто здесь этой бабки и нету совсем.

А её расспросить, так она вам расскажет:

ей в ночи до сих пор позывные слышны…

Эта тихая бабка на улице нашей

предпоследний участник Великой войны.

 

* * *

 

Нелепость, придуманность, глупость,

чужая залётная грешность...

Ты пьёшь мою нежную грубость,

я пью твою грубую нежность.

Античную гордую шею

горячим дыханьем пригубишь.

Пусть я не твоя Галатея,

ты мрамор мой ласковый любишь.

Прости меня, я улетаю

из клетки любви твоей тесной.

Моя журавлиная стая

зовёт меня вольною песней.

Вот медный листок тополиный

на землю, как решкой монета...

Я – лёгкий твой сон журавлиный,

видение бабьего лета,

распутница, фея, мадонна,

позёмка вишнёвой метели

сквозь взгляд равнодушного клёна

в осенних мазках акварели.

 

* * *

 

Имя Господне затаскано всуе,

вера не та и пророки не те.

Сгорбленный старец устало рисует

профиль планеты на чёрном холсте.

Пьяное яблоко грешного древа,

звёздных лампад удивлённый огонь.

И непутёвая девочка Ева

к счастью доверчиво тянет ладонь.

Милая девочка, как безыскусно,

просто звучат роковые слова:

– Ну-ка, попробуй, Адам, это вкусно...

Господи, кругом идёт голова!..

Праведный гнев, наказанье Господне

и искупления тягостный груз –

это потом, а сегодня...

Сегодня

первого грешного радостный вкус.

Господи.... Яблоки зреют до срока.

Сладкие росы дрожат на листах.

Тёплая капелька терпкого сока

на нецелованных спелых устах.

Святости мерой и грешности мерой

ныне и присно во веки веков –

таинство счастья и таинство веры,

имя Господне и имя Любовь.

 

* * *

 

Моему сыну

 

Я боюсь за тебя, чтоб земля под твоими ногами

не стонала от взрывов, чтоб тропы не спутал песок.

Я боюсь за тебя, чтобы брошенный кем-нибудь камень

не попал тебе в спину, чтоб смерть миновала висок.

Я боюсь за тебя, чтобы взгляд твой, прозрачен и честен,

никогда не туманился страхом, бедой и тоской,

чтобы сердце твоё не испачкалось лестью и местью,

чтобы ватой его не окутал ленивый покой.

Я боюсь за тебя, чтобы женщин проворные пальцы

не вплели в твою душу безвременных чёрных седин.

Я боюсь за тебя. Как же мне за тебя не бояться?!

Ты один у меня. Словно Бог. Словно Солнце – один.

 

31 декабря

 

Застывшая в предпраздничном ознобе,

лениво правя новогодним царством,

стояла ёлка в марлевом сугробе

и пахла по-больничному – лекарством.

Покорно проглотив таблетки на ночь,

сердечное дремало отделенье.

Красивый доктор Алексей Иваныч

любезно перемерил всем давленье.

Снегурочка его в халате синем

снежинкою беззвучною летала.

Одна мечта над спящими витала –

проснуться б завтра молодым и сильным!

Был винегрет, нарезанный заранее,

разложен по-нарядному на блюдо.

А баночки от детского питания

сегодня стали праздничной посудой –

искрился спирт, разбавленный умело,

предчувствуя торжественность момента.

Актриса в телевизоре запела…

Осталось только слово президента…

ВДРУГ в яркий бубен праздничного шума

холодным пальцем постучала смерть –

старик какой-то умирать надумал,

как будто до утра не дотерпеть.

Как будто кто-то главный и жестокий,

который всем отмеривает сроки,

решил, что слишком много – до утра,

и приказал: Пора. Уже пора…

Скорее, доктор! – горький брызнул крик

на середине первого глотка.

Медсёстры стайкой выпорхнули вмиг

и разом окружили старика.

И доктор сделал всё, что только смог,

но он всего лишь доктор, а не Бог…

А сын стоял растеряно под дверью,

не слыша бесполезных слов врача.

Хотелось, словно в детстве, закричать:

«Не надо, папа! Папа, я не верю!» –

впервые ощутив, что всё всерьёз…

Наотмашь, как удар по голове,

раскрылись двери – и в глазах вопрос,

и вышел доктор – и в глазах ответ.

А там, за дверью в комнате пустой,

смерть разливалась синей тишиной.

Он пустоту почувствовал спиной –

усталый мальчик, ставший сиротой.

И нянечка в прозрачной тишине

ему сказала: «Ты поплакай, милай…

А помирать не страшно – пострашней,

когда вот так. А ты помочь не в силах…»

И мальчик плакал, сняв свои очки,

на корточках под ёлкою в углу.

Светились тускло полночи зрачки.

Медсёстры снова собрались к столу.

За горизонтом, на краю земли,

в печальном ритме ритуальных танцев

шёл новый год, чертил свои нули

на чёткой грани времени с пространством.

На мокрый тротуар ложился снег

и тотчас таял в миг прикосновенья…

Пронзительно заплакал ЧЕЛОВЕК,

родившийся в родильном отделенье…

1 января 2000 г.

 

* * *

 

За окном шелестят пустотелые пёстрые дни,

Как шары разноцветные, шаркая ветром по спинам.

Как живём? Как всегда – каждый сам по себе и один, –

Как шары разноцветные, связаны общей бечёвкой.

Только тронь – и посыплемся прочь от земли,

Как шары разноцветные, яркими брызгами в небо…

 

* * *

 

Умные люди всю ночь на балконе курили.

спичечной вспышкой на миг освещая глаза,

и говорили, опять ни о чём говорили,

словно не зная: словами исправить нельзя.

Время стучалось в часах и просилось наружу.

Время – материя тонкая, словно вуаль…

Кот удивлённо смотрел на нетронутый ужин,

так ему было нетронутость ужина жаль.

Умные люди! Хорошие умные люди!

Как не понять вам, что там, на другом берегу,

чуда не будет, увы, воскресенья не будет –

только холодный рассвет и цветы на снегу.

Ветер по небу размазывал лунные пятна.

Снова «Что делать?» цеплялось за «Кто виноват?».

Время стучалось в часах и просилось обратно.

Время – материя прочная, словно канат.

 

* * *

                                                          

Памяти ушедших друзей

 

Мы есть друг у друга,  нас будет кому хоронить, 

когда завершится для нас отведённое время...

Мы будем с тобой  друг для друга  единственно теми,

кто будет потом себя долго жестоко казнить

за то, что когда-то ленился достать телефон,

набрать и сказать, мол,  привет,  как дела…  Ну и всё там такое…

Попробуй теперь разглядеть в беспросветном покое

твой город – быльём поросло, суетой занесён.

Так глупо откладывать целую жизнь на потом.

А что там потом? Только суп с пресловутым котом...

Хватай  свою ложку, не будь непростительно глуп –

хлебай с наслажденьем солёный шагреневый суп.

Мы есть друг у друга, и этого не изменить.

Как славно, что кто-то приедет тебя хоронить...

 

* * *

 

Пусто так, даже плакать не хочется…

И к чему горевать о былом?

Захлестнуло петлёй одиночество,

напросилось стоялицей в дом.

Незнакомкою зеркало пялится,

в равнодушных глазах пустота.

Напекла пирогов постоялица –

в пирогах всё беда-лебеда…

Зачеркнув её планы решительно:

не грустить – целовать-миловать! –

ты приехал весёлый, стремительный,

загорелый…

как «Адлер-Москва»…

 

* * *

 

Обронённый в степи полустанок, как колечко, надет на дорогу.

Поезд тронулся прочь спозаранок, набирая свой ход понемногу.

Поезд скорый.  Его остановки – пассажирам в вагонах купейных.

Надо ж, вдруг привязался неловкий полустанок – дорожный репейник.

Ты останешься, тихий и кроткий, как ларёк привокзальный  покорный.

Тепловоз, подхватив свои чётки, на прощанье присвистнет задорно.

Зря ты смотришь мне вслед с укоризной – поездам не судьба возвращаться.

Улетает состав моей жизни на огонь восходящего счастья.

Одеялом нетопленной ночи поезд сбросил с себя полустанок:

здесь стоит в расписании прочерк.  Здесь у скорого нету стоянок.

 

Жар-птица

 

Позвала меня вольная стая в бесконечный простор неземной –

он сказал мне: «Моя золотая, всё бросай, полетели со мной!»

Платье серое сброшено тенью, беспокойное пламя в руках –

золотое своё оперенье я достала со дна сундука.

«Королева – не больше, не меньше, – шепчет радостно зеркало мне, –

из породы  сверкающих женщин, чья волшебная сила в огне».

Ах, как весело сердце стучится! До чего ж я сегодня легка –

я лечу, золотая Жар-птица, сквозь летящий навстречу закат.

Разобьюсь ли, сгорю ли, растаю – дорогою ценой заплачу.

Я твоя.

Я твоя золотая.

Больше знать ничего не хочу!

 

* * *

 

Одиночества нет – есть закат, уплывающий в море.

В каждом всхлипе весла по мерцающей глади огня

Ощущенье тоски и огромного детского горя

От безмерной потери ушедшего летнего дня.

 

Одиночества нет – есть дождя золотистые блики

В хризантемных лучах прорывающих ночь фонарей.

Одиночества нет – есть хорошие верные книги,

Есть чужие шаги и звонки у соседских дверей.

 

Одиночества нет – есть рассвет на израненных лапах,

Что крадётся всю ночь и скулит, словно брошенный пёс.

Одиночества нет – есть устойчивый въедливый запах:

Холод лестничной клетки ударит прокурено  в мозг.

 

Одиночества нет – есть упрямая вера: так надо!

Есть привычная боль, от которой не больно уже,

И запёкшийся след, как на чашке губная помада,

В неожиданно так опустевшей, остывшей душе.

 

Одиночества нет – есть окурки на брошенных блюдцах,

Неуютность уюта в обломках чужого добра.

Одиночества нет – есть желанье попозже вернуться

И в раскрытую дверь заходить, словно в чёрный квадрат.

 

Колыбельная

 

Не плачь, сынок, закончилась бомбёжка.

Спи, мой хороший, я тебе спою…

У нас с тобой убило только кошку,

а у соседей – сразу всю семью…

Не плачь, взамен обугленного сада

когда-нибудь посадят новый сад.

Там будет в полдень сладкая прохлада,

и ласточки весною прилетят.

Не плачь, потом построят новый город,

где карусели в парке и кино…

Так пела мать… А ночи чёрный ворон

просунул клюв в разбитое окно.

Не плачь! Поешь – чуть-чуть осталось хлеба…

Настанет утро – выйдем за порог.

Там тихо, там гуляет ветерок,

рассеет копоть – будет видно небо…

В каком году? Под Грозным? Под Смоленском

или Славянском?.. Пряча боль свою,

на русском, украинском и чеченском

все мамы одинаково поют…