* * *
Не правда, что самый короткий – февраль.
Я думаю, август намного короче.
И солнечный шёлк, ускользающий жаль,
и бархат расшитой пайетками ночи.
Теперь им храниться в глухих сундуках
под осени бронзой, под скатертью белой
зимы.
Что там август, ведь так коротка
сиреневым облаком жизнь пролетела.
Кто вспомнит сирени?..
Настала пора
сусальное золото клеить берёзам.
Ах, август!.. Мой спелый, мой щедрый, мой звёздный!..
Останься хотя бы ещё до утра.
Запомнить, как пахнут ночные цветы,
что дремлют весь день, смежив тонкие веки.
Потом вспоминать на краю пустоты,
где вечные снеги…
* * *
Поэты – они ранимы, они в себе
не могут сдержать всей боли,
и боль – навзрыд.
Поэты швыряют нимбы слепой толпе,
жующей своё, земное, на дне корыт…
Поэты – они как дети, они почти
помешаны на признании. Не сгореть –
жги рукопись!!!
Молит строка: «Прочти!..»
Услышать: «Старик, ты гений!» – и умереть…
Куда тебе дальше – Елабуга, Англетер?..
Там выход один, если выхода больше нет…
Потомки рассудят по высшей из высших мер,
а кто-нибудь скажет, мол, был он плохой поэт…
Вдруг ветром упругим с моря, как в паруса.
Упрятаны в памяти под толщиной вранья –
больные ошметки неба в его глазах.
Как ждал он «Старик, ты гений!»
А я, а я…
* * *
Надпись на русском «Иван…»
Родина кажется ближе
в Сент-Женевьев-де-Буа,
недалеко от Парижа.
Как твой талант ни велик,
ты без отчизны бессилен.
Жить от России вдали –
петь и писать о России…
Азбука детства, азы
в сердце занозой – не вынуть.
Русский бессмертный язык –
весь твой багаж на чужбину.
Память в России жива,
прочими прочно забыты
Сент-Женевьев-де-Буа
мёртвые серые плиты…
* * *
.. эта мудрость старушечья: плакать не надо!..
С нас довольно и ветра – застрял в проводах.
Это время такое, чтоб яблокам падать,
разбиваясь о землю в печальных садах.
Как Владимир Шаинский по клавишам лупит
дождь весенний своею водою живой…
Но теперь это в прошлом. И «любит – не любит»
бесполезно гадать над опавшей листвой.
Ведь вода эта – мёртвая…
Плакать не нужно!..
Поболит и пройдёт.
А на том берегу,
словно в песенке глупой: «.. бегут неуклюже…»
Не догнать, не вернуть –
всё бегут и бегут…
Стихи, написанные ночью
... а в голове несётся конница,
а за окном – слепая тишь.
– Не спи, не спи! – твердит бессонница.
Вдруг что-то важное проспишь…
Опять хвостом влияет, просится:
– Веди выгуливай во двор.
А чуть задремлешь – в переносицу
стреляет, меткая, в упор.
Пиф-паф – и ты уже покойница…
Стекает тенью по стене
и тормошит меня бессонница.
И не даёт уйти во сне…
* * *
Блаженны пишущие… Свет
внутри таящей боль скорлупки.
Поэт не больше, чем поэт –
он человек, живой и хрупкий.
Вокруг писательская рать
обильно брызжет словесами.
Талантам надо помогать,
бездарности пробьются сами…
Освобожденья не дано:
в подвале в ожиданье чуда
спит драгоценное вино
в темнице древнего сосуда.
Там сном забвенья спят стихи,
как убиенные невинно.
Их сторожат в стране глухих
и патина, и паутина.
Там терпкий вкус созревших вин
хранят отчаянные строки,
с сиюминутностью любви
и послевкусием глубоким.
Не мне срывать твои цветы,
о, переменчивая слава…
Зато – сосуды не пусты.
Зато – не потчую отравой…
Слово
Памяти Гарри Лебедева – учителя и друга.
… от кого, скажи, придёт подмога,
кто теперь мудрейший даст совет?..
1.
...всё времени нет – не прочитана книга.
Закладка торчит, словно в ране кинжал.
Глухая жестокость тупого ножа
Не слышит пронзительность книжного крика.
Опять не хватает каких-то полдня,
Чтоб выстирать память и вычистить душу.
А время становится жёстче и суше,
Наверно, ему не хватает меня…
Маршрутка летит бесконечною трассой.
Потом объясняй на последнем суде,
Что, мол, не хватило какого-то часа
Обнять напоследок любимых людей…
2.
… оберег мой, оберег
талисман мой, ладанка…
…до чего ж короткий век,
хоть до ста живи, а мал…
Оберег твой, оберег,
не сберёг, не удержал…
Ты тонул в её любви.
Вдруг внезапно в глубину
сам ушёл, а ей – живи!
Ей – в обратную волну…
К свету вытолкнул – иди!..
Будет вечной боль в груди…
Старый друг, он лучше двух?
Старый друг дороже ста…
Дружбы новые – не вдруг,
пустословье, суета…
До сих пор раз пять на дню,
хоть давно остыл и след,
старый друг, тебе звоню
мудрый выслушать совет…
3.
…стихи начинаются с поиска…
… Гарик, Гарька – горячий огарок
богатяновский.
Жжётся строка…
Ты стихи до кровавых помарок
перекраивал – СЛОВО искал.
Как ты мне говорил:
– Понимаешь,
вроде гладко, да что-то не так.
Слово слабое – строчка немая,
не звучит…
Мне казалось, чудак.
Что там суффиксы – «-инька» да «-енька»?
Ты опять мне талдычишь:
– Смотри:
вот «деревня», а вот «деревенька».
Слово тёплое, свет изнутри…
Как мы спорили – стружка летела…
Уходила пустая вода…
Что стихи – не шутейное дело,
я усвоила раз навсегда…
4.
..о, как нестандартно, изящно, свежо! –
поют рифмоплеты. А ты – хохотать:
– Брось, Танька, наплюй! И пошли они в жо…
Сплошная синтетика – чушь, скукота.
Не надо, как модно – нетленку пиши.
Пиши, как Ахматова, Пушкин и Блок.
Пусть солнечный свет твоей русской души
проступит живым янтарём между строк.
Всё эти медальки и звания – бред.
Поэт номер года?! Совсем ерунда!
Есть высшее звание – РУССКИЙ ПОЭТ.
Почётней не будет уже никогда…
2015-2022
* * *
Временщик потирает холёные лапки –
наконец-то решен щекотливый вопрос.
Город наш расфасован в секретные папки.
В этих папках расстрельные списки «под снос».
Это зло пострашнее и глада, и мора,
и войны – ведь отстроили ж после войны…
Для него наш старинный купеческий город –
просто серая точка в масштабах страны.
– Что хотят эти дурни? – вздыхает устало,
ведь сражаются насмерть за каждый фасад.
Я построю им рай из стекла и металла,
а вокруг разобью синтетический сад.
Из потомственных глуповцев сам, не иначе,
этот градоначальник, откормленный кот.
Лишь внутри головы не старинный органчик,
там, в мозгу – калькулятор и счётчик банкнот.
Сколько было их, временных? Старые зданья
помнят тех, что рвались в свой решительный бой,
бесноватых, горланящих «до основанья-а-а…»
Город выдержал всё и остался собой.
А теперь этот шустрый… Неужто разрушит
всё, что строили предки для нас на века?..
Этот ворон у города выклюет душу.
Даже память о городе смоет река…
Хлеб
Она ко мне пристала в детстве к мелкой,
привычка эта моего отца.
Учил, чтоб доедала до конца.
А после – вытри хлебушком тарелку…
Нет, мы не голодали никогда,
хотя и жили очень небогато.
Но чёрный хлеб до крошки доедать –
простая мудрость русского солдата.
Привычка эта у меня в крови.
Будь на столе севрюжка и икорка,
но – память предков! – так и норовит
моя рука за крайней хлебной коркой…
Я замечала взгляды свысока:
мол, нищенка, плебейка, что ей – мало?!
Ведь даже в самых лучших кабаках
я хлебушком тарелку вытирала…
Поспела рожь, стоит златой стеной.
Скривились иностранные туристы –
давно забытый вкус Бородино
напоминает хлеб наш неказистый.
И мне плевать. Насмешки – ерунда.
А будет хлеб – и будет Русь живая.
Со мной она, со мною навсегда
отцовская привычка фронтовая…
* * *
Что будет потом? Тишина, обелиски,
бумажные глухонемые цветы.
Прошу вас, пожалуйста, балуйте близких
сейчас, не дойдя до последней черты.
Им после не важно – гранит или мрамор.
Наряднее мрамор, прочнее – гранит…
Опять с чепухой постаревшая мама
раз двадцать на дню на работу звонит.
Ведь есть у неё очень срочное дело,
важнее других неоконченных дел:
чтоб дочь непокорная шапку надела,
и внук непременно кальсоны надел.
А ты снова злишься: «Ну, мама! Ну, хватит!!»
Как ангел-хранитель стоит у окна
босая, в своём полинялом халате.
Вокруг наползает, растёт тишина.
А ты не покрытая выскочишь смело
опять без шарфа, нараспашку пальто.
А я бы сейчас эту шапку надела…
Скафандр бы надела!!!
Не просит никто…
© Татьяна Фоминова, 2020–2023.
© 45-я параллель, 2023.