Татьяна Половинкина

Татьяна Половинкина

Четвёртое измерение № 31 (451) от 1 ноября 2018 года

Зелёная нота соль

Roma

 

У этого лета будет своя история:

Угли камней, запекшиеся на солнце,

В мякоть акаций утоплена пьяцца «Астории»,

Голубем уркает голос Умберто Тоцци.

 

Оплавилась синь на сыроварне полуденной.

Острой блесной врезается в масло лета,

Тающего на фарфоровой хрупкой посудине –

Море, как лезвие сточенное «жилетта».

 

Кадык олимпийский осколком завис над каверзой.

Трапезный лист июля бумагой нотной

Праздно трепещет на скатерти. Вытравить нас нельзя

С нашей с тобой пармезановой подноготной.

 

Оставив росчерк полей от шляпы касторовой,

Ты опрокинул воздух и глину кровель.

У этого лета да будет твоя история,

Этому лету приписан твой римский профиль.

 

* * *

 

Зёрна, что выскользнули из рук,

Нежным адажио провожаю.

Вам же – нет дела до урожая,

Ведь всё обратится однажды в грунт.

 

Я вам прощаю всю эту ложь

Лба и эмалевый волглый холод

Брошенных комнат, и каланхоэ –

Он был вне любви и земли не всхож.

 

Дерево корни пускает вглубь,

Ветви растут, не стяжав укора,

Ветер буравит ствол толстокорый –

Я сею прощенье в разломы губ.

 

Я вам прощаю всю эту соль

Устричных раковин вместо комнат.

Нотного стана грунтовый голод

Рождает зелёную ноту соль.

 

Устала женщина

 

Панфиловой Анне Яковлевне

 

Любила бабушка моя витой каракуль и

Кристаллы ядрицы, и сизые чернила,

Что на седины все до капли изводила,

Не зная сроду, как греха, ни полкаракули.

 

И хоть бы день один припомнился мне, чтоб она

Не пошутила над собой, «рязанский лапоть»,

И не ударилась вынянчивать и стряпать,

Чего-то там не угобзила б, не заштопала.

 

Устала женщина, как русский лён распятая,

Небесным трубам отворила сердца вьюшку:

Видать, на свет ушла сквозь мглу за горе-кружкой,

Что в прошлой жизни от воспитанника спрятала.


* * *

 

Смолёной луны окурок

Осенней золой пропах.

Застыл на увале сумрак

И красный монах – сумах.

 

Единое на потребу

До тайны прихода стуж –

Мясистая мочка неба,

Гусиная кожа луж.

 

И схема необратима.

Лишь слышится, как впотьмах

Листвы раздувает схиму

Крыла двуединый взмах.

 

* * *

 

Где чёртово молоко, проросшее возле тына,

Закрой мне глаза рукой и лоб поцелуй пустынный.

Молчание губ сорвав, ветрами умчится в поле

Сочувственный шелест трав дохнуть на фитиль тополий.

 

В муку изведут кору древесных жуков буравы.

Не горько, что я умру, к дождю б урожай убрали –

Безмолвно взошла любовь, последняя, яровая.

Не майся, не суесловь: накоплено мук до рая.

 

Отталкиваясь багром от берега, как от бреда,

Ты зреешь в багровый гром, в терпение короеда.

В истлевшего неба ткань – просоленную холстину –

Лети, дротик-дрозд, не кань за сердцем в слепую тину.

 

* * *

 

Светла как темнота,

всегда и всем не та,

зря выжимай педаль –

не тронется рояль,

 

останется стоять,

укоренённый в гать,

не высекая искр,

меча молчанье икр.

 

Отлился в лиру линь:

аминь ему, сарынь!

Янтарные глаза –

излучины назад.

 

Внутриутробный зык…

Плавник или язык

взрезает толщу слов,

болтает свой улов?

 

Неладно как-то всё,

и стих меня подсёк,

вот-вот метнёт на мель

в двуклавишный апрель,

 

когда плотвичек рой

не мною замолчит –

немою заловчит

строкой.

 

Гибели царской семьи

 

Над кроткой обителью абрис вознёсся прощальной звезды.

О, сколько ещё возожжётся? Затерпнет, Господи, сколько?

Язычникам алой звезды отдана чистота бересты,

Июль – это низменность, белая известь на стёклах.

 

А город явил неминуемо облик разнузданный свой:

В цветении срубы стояли, спеленаты и дощаты,

Во тьме взъерепенился ветер – не выспавшийся часовой,

И башням площадным, от плача не знавшим пощады,

 

Ощупывал зло деревянные рёбра, тянул за язык

Литого из царственной меди соборного краснобая,

И белые кости известий бросал для столичных борзых,

И кровь, остывая, по стогнам лилась голубая.

 

* * *

 

В бой идут не одни старики ‒

Вдоль заречья по души ребят

На пирогах из костной муки

Поминальные свечки коптят.

 

В эти лета слепой молотьбы,

Лета клевера и клеветы

Веки спящих солдат голубы,

Губы спящих солдат золоты.

 

Видят воины брезг наяву,

Слышат ливневый глиняный гул –

Это старец Паисий во рву

Вдруг по-русски распев затянул.

 

Диким полозом выгнется бровь,

Преисполнится грохота грудь,

И обдаст богатырская новь

Кровяную жемчужную ртуть.

 

В бой идут не одни старики:

Сотворив «выпрямительный вздох»,

Встанет мёртвая Русь вопреки,

И в неё да уверует Бог.