Валентина Синкевич

Валентина Синкевич

Все стихи Валентины Синкевич

* * *

 

Да, мы требовали очень многого:

от работы в поте до высочайших тем.

И вот пустеет наше неуютное логово.

Но будьте благодарны тем,

писавшим чернилами, красками.

Плакали, днями работали,

и к звёздам шли по ночам.

Что вы скажете нам, спокойные знахари?

Нас узнаете по смертельно усталым глазам?

Мы уходим с земли. А земля иностранная.

А своя жестока. И на тысячи вёрст

разметала судьба нас,

одарила случайными странами.

Знайте, путь наш был – ох как не прост.

 

* * *

 

Дай мне силу прожить этот год!

Каждый день опускаюсь под лёд

глубже. Глуше гул голосов.

Над покровами льда

дай мне силу всплывать иногда.

Дай мне силу для вздоха,

дай мне, как хлеба, воздуха,

голубую райскую вспышку,

подари, как детям дарили книжку.

 

Кто сказал, что пора на вокзал?

К телефонам бежать – кто сказал –

по крутым небоскрёбам,

разлучившим меня и с землёю,

и с небом.

Дай мне силу прожить этот год!

 

 

* * *

 

Е. Д.

 

Shelter this candle from the wind

Edna St. Vincent Millay

 

Защити свечу,

защити от ветра.

Пусть не горит так ярко,

пусть её будто нету.

Нам не надо, не надо

так много света.

Защити её,

защити от ветра.

Пусть на руку твою

она оплывает тихо.

Ветер стих. И гроза

почти уже стихла.

Это капает воск,

а не слёзы твои,

не мои слёзы.

Это мой стих,

это твой стих,

а не слова

мёртвой прозы.

Если спросишь ты

и не получишь ответа –

это значит – свеча

погасла от ветра.

Пусть она обожжёт

мою руку,

но не гаснет. Темнота

предвещает разлуку.

Предвещает ничто.

Ни грозу. Ни солнце.

Ни ветер...

Защити свечу, защити –

покуда мы вместе.

 

Как это было

 

Весь вечер деревья знобило,

и било кусты в лихорадке,

и утренний чай был несладким

напитком тревожным,

обои маячили сложным,

дождливым узором,

врывалось назойливым хором

несвязно-пустое,

и нас было двое

в расплывчатом мире,

нас двое – не в мире

с землёю и небом.

Ты вышел – как не был.

Дождливый узор на обоях

в мире, где было нас двое.

 


Поэтическая викторина

Матери и отцу

 

Ещё мой день так дивно молод –

ему ещё нет сотни лет.

Зной спал. И не тревожит холод.

И светел в памяти далекий след

 

зимы... Без абажура лампа,

и стол накрыт богатым яством книг.

Слова, как молоко, я выпивала залпом.

И стол был щедр. И мир велик.

 

Была ещё соломенная крыша,

поленья в печке знали ворожбу.

И ничего потом я не встречала выше

тех книжных зим, проложенных в судьбу,

 

когда я знала только: мама, папа,

их – плоть от плоти – Да и Нет.

И потому ещё горит без абажура лампа

поверх моих посеребрённых лет.

 

Музыкант и мелодия

 

Кто этот, похожий на Брамса,

музыкант из Калифорнии,

не написавший ни одной симфонии,

ни одного романса?

 

Задумчиво пёрышком чистит он флейту,

задумчиво на ней он играет,

ему задумчиво зал внимает,

вслушиваясь в мелодию эту.

 

Музыкант сживает её со свету –

она же отчаянно рвётся к жизни.

Что ей делать в этой тризне

с музыкантом этим? – другого нету.

 

Отбивается она от смерти,

прячется в стенах зала,

знает – жить ей осталось мало –

временны стены эти.

 

Стало жарко в зале и тесно.

Музыкант в свою флейту дышит.

И поэт тяжело и нервно пишет:

так погибают песни.

 

* * *

 

Никто не скажет: пора...

И музыка пляшет вокруг костра,

и нету смычков, и можно без клавиш,

и уже ничего не исправишь,

и сердце стучит под ритм барабана,

и голос звучит тяжело и пьяно,

и руки кричат под стуки стакана,

и тень пролегла великана...

И карлик над тенью стоит.

 

Памяти оленя

 

Шли облака. И было индейское лето

с просинью, проседью – красного цвета

терпкий глоток янтарного лета.

Под ногами шуршал вопрос без ответа:

зачем в багряный наряд наряжено лето?

 

Дай мне, охотник, ружьё,

чтобы чаще

олени скрывались бы в чаще.

Дай мне, охотник, ружьё.

 

Под копытом индейское лето хрустит,

в голову втёсаны ветви сильные,

ветры сильные пулей бьют на пути.

Не бежать ему, не идти.

Дай, охотник, ружьё.

 

Видел ты, как умирая, плачет олень?

Стань, охотник, перед ним на колени –

умирает оленем индейского лета день,

тёплой кровью сочится раненый бег.

Наступает холодная тьма.

Скоро будет зима.

Скоро выпадет снег.

 

Дай, охотник, ружьё.

 

Портрет

 

Я насильно вдвинута в эту тяжёлую раму.

Я красивым пятном вишу на стене.

Здесь я живу, переживая странную драму –

в этой комнате, в этом городе, в этой стране.

 

Меня создал художник, списывая с нарядной дамы –

мёртвой, только говорить и двигаться умела она.

А я живая – с понимающими и видящими глазами,

но на безмолвие и неподвижность обречена.

 

Кто дал ему право на это, дал живые тона и краски?

Знает ли он, как кровь моя кипит на холсте?

Он при мне, обо мне говорил нелепые сказки

про любовь, про искусство, о недосягаемой их высоте.

 

Всё это бред. Сам художник не верил в это.

Был он жесток и лжив. Но умел творить чудеса.

Вот и создал меня. Я живу – которое лето! –

Я смотрю на всё, не в состояньи закрыть глаза.

 

Я кляну его, ночью не давая ему покоя.

Он кошмарные видит сны, предо мной ощущая вину.

Я его вдохновенье, двигаю его послушной рукою...

Всё же он спит, а я никогда не усну.

 

Мне годами висеть в этой тяжелой раме.

Он умрёт, а я еще долго буду жива –

сотворённая им в трепетной, красочной гамме,

с неподвижной рукой, лежащей на кружевах.

 

 

* * *

 

Пусть скажут сейчас музыкантам

сыграть какой-нибудь вальс...

Будто зал, будто бал. Я была там,

на этом балу – только для вас.

 

Будто платье, скреплённое бантом,

ожерелье и камни колец.

Будто быль, будто пыль фолиантов

и красивой эпохи конец.

 

И начало эпохи без вальса,

без балов, без меня и без вас.

Будто сон, будто стон, будто...

сыгранный кем-то вальс.

 

Размолвка

 

На дворе за окном холод и ветер.

Мы с тобою снова не вместе –

я в феврале, ты в весне или лете.

Дни у тебя те, у меня эти.

 

Я сижу и пишу стихи тихо,

ты на колёсах мчишься лихо.

Ты на колёсах мчишься мимо.

Я говорю: счастье – ты говоришь: мнимо.

 

Я говорю: холод – ты говоришь: лето.

Я говорю: песнь – ты говоришь: спета.

Я думаю тихо, ты думаешь громко...

И оба на льдине тонкой, тонкой.

 

* * *

 

Что сказать о своём житье?

Да, к небоскрёбам привыкла.

И даже в русском моём нытье

чужестранная нота выпукла.

Я чужбинную ноту пою –

насквозь, надрывно и томно

в небоскрёбно-бетонном раю –

птицей на ветке тёмной.

Так пою, что не знаю сама –

где я? Откуда я?

Только пыль, да ковыль,

на дорогу сума...

Эх, не сойти бы с ума

в русский платок плечи кутая.