Валерий Дашкевич

Валерий Дашкевич

Все стихи Валерия Дашкевича

* * *

 

...я привык ходить во сне

вдаль по белой целине

вдоль ночного кровотока

по пружинистой волне

 

я вхожу куда хочу

воскрешаю и лечу

у дверей не распинаюсь

и в подушку не стучу

 

внемлет нервный старичок

запер веки на крючок

в изголовьи скачут мысли

рыщет серенький волчок

 

я вхожу инкогнито

в чёрном кожистом пальто

тонет, тонет в речке мячик

стонет агния барто

 

чёрным ангелом в пальто

я вхожу инкогнито

не читай молитву, дура

не спасёт уже никто

 

белой свечкою в огне

чёрной речкою во мне

одинокими следами

вдоль по целой белизне

 

мы с тобой наедине

мы с тобой наедине

мы с тобой наедине

в Гадом блесснутой стране…

 

2000

 

В крашеной тьме лампы,

В тесном ночном круге

Где вы, мои латы…

Где вы, друзья-други…

 

Время летит рысью,

Полнит глаза грустью.

Нашу судьбу крысью

Не излечить Русью.

 

Славя веков смену,

Льёт Водолей воду…

Что я сказать смею

Богу, тебе, году…

 

Пусто мне, как в поле,

В зыбкой людской каше.

Сколько нолей после

Двойки худой нашей!..

 

Выйду в чужой город,

Взглядом неон выпью.

Брошу дневной гонор,

Стану стонать выпью.

 

Гложет беда-обида –

Волком в грудной клети.

Как ты меня любила

В прошлом тысячелетьи…

 

 

Blackout

 

С электричеством перебои –

Бродит страх во тьме городов…

Что мы будем делать с тобою,

Если вдруг отключат любовь?

 

Что спасёт нас, глупых, во мраке –

Ни огня, ни губ, ни руки…

Это всё бесстыдные враки,

Будто ночи здесь коротки.

 

Вон, моя, бесстрастная, длится –

Влажно обнимает меня…

И душа, как бедная Лиза,

Ждет-пождёт безбедного дня.

 

И желаний край непочатый,

И важнее целого – часть…

Я-то знаю, где выключатель.

Я-то знаю, как выключать.

 

* * *

 

Безысходны бесстрастные будни,

Ненасытный семейный бедлам.

Ты меня на рассвете разбудишь,

Чтобы всюду успел по делам...

 

Ты в деснице безвинного Бога –

Как синица в руках малыша.

Хочешь, я тебе сделаю больно,

Чтобы вновь научилась дышать...

 


Поэтическая викторина

Бендерное

 

Город с тенью старца.

Все улицы – криво.

Я бы здесь остался,

Но это не Рио...

 

Я ведь тоже, нах,

Не хужей Остапа –

Мне бы в белых штанах,

А потом – хоть гестапо...

 

Я ведь, видит Бог,

Расплачусь, как в банке!

Но чур – ночью любовь,

А потом – хоть бабки...

 

За свободу – «сэнкс»,

Здесь пей – хоть запейся.

Накось, выкусь, ксёндз,

Моё троеперстье!

 

Клялся ж – будь хоть в доску

Американцем –

От сумы жидовской

Не зарекаться...

 

Сам себе сломал

Что кровью добыто.

Вот она – сума

Из пота да быта...

Не «луи виттон»,

Как у здешних сучек...

 

Зося, что за [...]дон

Твой лакает супчик!?

Ты почём пошла-то,

Совсем без мозга,

По рукам мулатов

Из Черноморска...

 

Ты ж такою кисой

Случалась рядом...

Да любовь прокисла

И стала ядом.

 

Яд гуляет веной,

Смерть пузырится...

А мне не надо вечной

Иглы для шприца.

 

Не в мильоне счастье,

Эй, остолопы!..

Мне б достать запчасти

Для Антилопы...

 

Блажь

 

Когда устану длиться

И как-то весь пройду,

И клён остудит листья

Саднящие в пруду,

И не отыщет слава...

 

Безвыходно пойму –

Живёт моя отрава

В высоком терему.

 

Покуда мысли цепки

И в доску пьян палач –

А ну, дрожите, целки!

Мамаша, дочку прячь...

 

...наступит поздний ужин,

Огонь доест свечу...

 

Кому ты, к чёрту, нужен –

Себе лишь, палачу.

 

Простите, Нади, Веры, –

Шепну, глотнув огня, –

Мне нынче надо верить,

Что помните меня,

И блажь, и это тело

Шального визави...

 

Всего-то и хотелось –

Немножечко любви.

 

И Вы, чей лик так светел,

Чей плач звучит из мглы...

 

О, я достоин смерти,

Проклятий и хулы!

 

Обычаев обитель

Стогласно будет «за»...

Но вы меня любите

Хотя бы за глаза.

 

И музка, темнолика,

Попрячет все ключи.

И чёрная калитка

Захлопнется в ночи.

И тайно – в каждой букве –

При меркнущем огне

Взойдут мои забудки,

Как память обо мне.

 

* * *

 

Бог не выдаст – свинка съест.

Хоть пятьсот икон повесьте...

Я уеду в свой уезд,

Помещусь в своё поместье.

Где типун на языке?

Не божись, что ты не рада –

Вон, сарайчик на замке,

Вон – тесовая ограда.

 

Здесь кладбище всех сует.

Тусклый блик на самоваре...

Бог не выдаст, свинка съест,

Ведь и свиньи – Божьи твари.

Здесь неможно об ином –

Так незыблемы и вески

Эти розы под окном,

Эти тюли-занавески.

 

Голод терпит, город ждёт.

Под уютным и банальным

Смерть Алискою бредёт

Казематом ювенальным.

Что вдогонку, что сперва...

Может, май меня замает?

Жаль, что пишущий слова

Часто слов не понимает.

 

Бог не выдаст. Свинка – съест.

Хоть крестом меня пометьте...

Я уеду в свой уезд,

Помещусь в своё поместье.

Не отложишь на потом

Жизнь с налогом подоходным.

...это ж надо быть скотом –

Чтобы скот держать голодным.

 

* * *

 

Боже мой, помоги человеку,

Посули мне чего за труды...

Я и трижды входил в эту реку

И сухим выходил из воды.

 

Не роптать, не противиться карме

Слишком долго учили меня.

Люди жар загребали руками,

Я ж каштаны таскал из огня.

 

Разгляди, как в тоске и смятенье,

Не привыкнув к веригам своим,

Я бреду в августовскую темень –

И толпой и рассудком судим.

 

Но, хоть козни судьба мне чинила,

Даже ныне, за шаг до конца,

Со светилом рифмую чернила,

Примеряя обет чернеца...

 

Проявляет сокрытые грани

Бытие, словно вскрытый курган.

И знакомая музыка ранит

И тиранит меня, как орган.

 

Возвращаются запахи детства.

Земляники, тайги грозовой...

Над собой, как над жертвою деспот,

Бесполезно трясу головой.

 

Прозвучи среди слов и словечек,

Отрезви этих снов самогон,

Разбуди меня, храп человечий,

Отвлеки от себя самого. 

 

 

* * *

 

В Багдаде всё спокойно.

В Бомбее – тоже бомбы…

В России партизанит

коварная Чечня.

А мы возьмем, покурим

И – нам почти не больно.

И ты почти с любовью

Взираешь на меня.

 

И я почти с любою

Готов затеять шашни,

Чтоб только не услышать

Твоих беззвучных слов.

Нам так легко с тобою

Молчать про день вчерашний

В субботу подле гриля –

Всем тяготам назло.

 

И пусть к чертям погибнет

Весь мир от сотрясенья.

Пускай взорвётся Солнце,

Растают ледники…

Мы знаем – за субботой

Наступит воскресенье.

Но вряд ли кто воскреснет

Рассудку вопреки.

 

И, скорбная, над нами

Труба уже не пискнет –

Ведь мы давно погибли

В невидимой войне…

И жерло дышит жаром,

Сожрав мои записки.

И корчатся сосиски

На медленном огне.

 

 

* * *

 

В городе N беспамятно

вьётся багровый плющ.

Ищет наощупь прошлое,

а на пути – стена.

Так на коленях пьяница

шарит упавший ключ...

Сколько б не длились поиски –

Плоскость всегда одна. 

 

В городе N безвыходно 

станешь самим собой.

Я с фонарём и с компасом

в нём потеряться смог.

Здесь по пустынным улицам

дождь моросит слепой,

И утопают в зелени

стены его домов. 

 

Плющ не сдаётся, тянется

мокрою пятерней...

Он архаичен в нынешнем,

как в алфавите – ять.

Часто стою и думаю,

взгляд подперев стеной, –

Если б не эти веточки,

камню – не устоять... 

 

В городе N, непонятый,

всяк по колено ввяз,

Не изменяя плоскости,

жизнь вспоминая вскользь. 

Плющ проникает в комнату,

но не находит нас

И обвивает бережно

камня неровный скол.

 

Этот песок запёкшийся,

надписи на стене,

Выбоины и трещинки

помнят его листы...

Так я в ночи, испуганный,

шарю рукой во сне

И, задевая теплое,

верю, что это ты.

 

* * *

 

В черепа ступе вращая анапеста пест,

Смотришь – как лес увядает божественно женственно...

Если и явится с неба какой-нибудь перст –

Не ошибёшься в земном толковании жеста.

 

Все полушарья обшарив, угла не найдя,

Где приземлить свою душу – транзитную путницу,

Ты говоришь – у меня все в порядке... Но я

вижу сумятицу и никчемушную путаницу.

 

В ярмарке судеб куда тебе с нимбом ярма...

Груз не облегчишь – да только натерпишься сраму и,

жизнь по листочкам раздаришь – раздашь задарма,

чтоб, как подросток, кичиться глубокими шрамами.

 

Рядом с тобою и я заклинаю слова,

Чтоб для тебя извивались, жалели и жалили.

Дудка стара и мелодия эта слаба

Миру поведать – о чем умолчали скрижали...

 

Только в дрожании пальцев, мерцании нот,

В том, как звучу невпопад в эту пору осеннюю,

Прячась от холода, блудное сердце найдёт

Нет – не спасенье...

                        спасительный призрак спасения.

 

* * *

 

Взгляд её сводит волны семи морей,

Сводит с ума рыбаков и рыбацких жён…

Я ли не рвался к ней со всех якорей.

Я ль не нашёл её и теперь – сражён.

 

Лодка моя полна, тяжело весло.

Берег далёк, а даль – голуба, близка…

Помнишь ли ты вдали – как меня несло

Свет голубой вдохнуть у её виска.

 

Гонит теченье в ночь, а её рука

Не отпускает, тянется за кормой.

Сколько тебе учить меня, дурака,

Ангел беспечный, ангел утопший мой…

 

* * *

 

Вон их сколько – взглядами жалящих,

У таможен гадами вьющихся...

Радостная блажь отъезжающих.

Тягостная быль остающихся.

 

Собирались с водкою, с плясками –

Предвкушали гамбурги с венами.

И моргали чёрными кляксами

Вслед счастливцам Катеньки с Верами...

 

Всё путём! Покуда не времечко,

Одиссей не бредит Одессою.

Вертит полированным темечком –

Пялится с улыбкою детскою,

 

Зарится на жизнь, удивляется...

Ах, огни, плакаты, строения!

Что тут говорить... Не является

Мудрость предикатом старения.

 

И пока из памяти Родина

Не польёт багровою лавою,

Даже вор, косивший под Робина,

Будет горд опальною славою...

 

Ладно, хватит ныть во спасение.

Наливай, зальём, чтоб не зыркали...

Всё путём!

 

Бродвей. Воскресенье.

Шлюхи в мерседесовом зеркале.

 

– Да мы и в рашке жили – не ахали!

Суть не в бабках – в хитрости, в цепкости...

Вон Семён поднялся на сахаре,

Я – толкал культурные ценности...

Эй, хорош о дьяволе-девиле!

Налетай, глотай пока нолито!

 

– Что же мы, паскуды, наделали...

Доигрались в крестики-нолики.

 

* * *

 

Все в мире зиждется на мелочах.

От высших причин – до самого низа.

Мой Бог-интерн от молчанья исчах.

Итог – обезбоживание организма...

Проснулся от боли в груди и спине,

Решил – ну, вот оно и начало...

Да вспомнил, что сердца давно уже нет –

И сразу же полегчало.

 

Чтоб выжить, любая мелочь важна,

Все смысла исполнено под небесами.

Один вон хотел сигануть из окна,

Но за карниз зацепился трусами.

И хрен бы с дырою, в конце-то концов,

Какое теперь до эстетики дело...

Но тело лежать без приличных трусов

За этот миг расхотело.

 

Не надо тщетно судьбу пытать,

И небо просить – ни всерьёз, ни в шутку.

Один вот мечтал, как птичка, летать,

А Бог его превратил в лошадку.

И что ему стойло и пойло, и сон...

И где КПД от мыслей о Боге,

Когда ему пусто настолько, что он

Рад и зубной боли.

 

Неровен час и неясен путь.

И день несносней золы под веком.

В каком уголке записал Господь

Срок годности человека...

К чему напрасно себя корю –

Как будто впрямь и себя не стою...

Как зацепиться на самом краю

За пустоту – пустотою...

 

* * *  

 

Где счастливая спичка

Изогнулась в золе,

Где кричит электричка,

Исчезая во мгле,

Где скрипит удивленно

Неожиданный снег

Под ногой почтальона –

Там меня больше нет.

 

Ну же, связывай нитку,

Дальше, парка, пряди!

...пригубить землянику

У тебя на груди...

Хмель сердечной отравы

Принимая всерьёз,

Ворошить разнотравье

Твоих пряных волос...

 

Где постукивать ставней

Только ветер придёт...

Где, богами оставлен,

Всяк себе напрядёт...

Где нежданная проседь

Твой висок убелит,

Больше строчек не носит

Почтальон-инвалид...

 

Лишь бессмысленной болью

Неуёмной строки

Остаются в мозолях

Узелки, узелки... 

 

 

* * *

 

Господи, что же творится...

Вдруг, посреди куража,

Память, как «завтрак туриста»,

Станет почти что свежа.

 

Брызнет смешливое солнце,

Камень прочертит круги,

Фыркнет и ввысь унесётся

Дутыш из детской руки.

 

В небе высоком вольготно

Грянет полуденный гром.

В бантах и красных колготках

Ты пролетишь над двором.

Ну же, казни, возвращайся,

Первая детская боль...

 

Пахнущий псиной и счастьем

Старый кирзовый футбол,

Поджиг со спичечной серой,

Братский кивок пацанам...

 

Господи, как милосердно

Смертность дарована нам.

 

 

* * *

 

Если путь твой скользкий от помёта,

Тяжёло влачить свою суму, –

Знай, что за отсутствием полёта

Видно птицу также по дерьму... 

 

Если поднесли тебе на плаху

Полглотка прогорклого вина, –

Знай, что смерть – желанную зарплату

Всем когда-то выдадут сполна... 

 

Если вдруг очнулась на заре ты

В доме, полном пьяными людьми, –

Знай, что я сбежал из лазарета,

Где меня лечили от любви.

 

* * *

 

Жизнь – пленительный торт.

Помнишь сказку Родари...

Всяк слизнёт себе то,

что тебе недодали.

 

Эй, не стой, проходи!

Но бедой наркоманьей

детский голод в груди,

взрослый кукиш в кармане.

 

По глазурному льду,

сквозь бисквитные норы

я пройду... Я пройду!

Не волнуйтесь, сеньоры!

 

Пусть дыханье скуют мне

цикорий и ладан,

и лодыжки повяжет

густым мармеладом...

 

Пусть хоть под ноги сто

вёдер патоки выльет –

я пройду этот торт,

будто пуля, навылет!

 

Зряшных слов не скажу.

Что ниспослано – свыше.

Лишь на взгляд задержусь

у порога из вишен.

 

...вот и все, что снискал –

вкус муската и манны,

да ваниль на висках,

да в глазах – марципаны...

 

Жить

 

Как вели меня к помосту –

пьяного, живого.

Да казнить меня по ГОСТу

не сумели снова.

Был палач вполпалаша,

пьяный в уматину...

Хоть ранимая душа,

все ж-таки скотина.

 

Как везли меня к погосту

на гнедой кобыле.

Крест срубили не по росту –

видно так любили.

Шла гнедая, как по стёклам,

по горячей пыли...

Отпевали всем посёлком –

да сперва забили.

 

Вдруг кобыла понесла –

наземь домовина...

Хоть красивые глаза,

все-таки скотина.

 

Эх, калина-калинА,

кАлина-калИна.

Налила б ты мне, жена,

нАлила-налИла...

 

* * *

 

За то, что я болен. А стало быть, надо лечиться.

За то, что вовек не случится, и грех – непочат...

Молчать, прижимать до уключного всхлипа в ключицах,

И даже в себе, где никто не услышит, молчать. 

 

За то, что не жду индульгенций, как нищий католик.

За то, что нельзя, изменив, изменить ничего...

За то, что в груди поселился приблудный котёнок,

И плачет ночами – а чем я утешу его... 

 

За всю эту ночь, и за ту, за другую, за третью,

За эту усмешку – углом непослушного рта...

За то, что... когда б выбирали меж ложью и смертью,

То не было б жертв. И за то, что была красота. 

 

За эти виденья, что вам никогда не приснятся,

За то, что пластинка дала неугаданный сбой, –

Я буду смеяться. Я буду сегодня смеяться.

Над гордым букетом, 

Над вами, 

Над пьяным собой.

 

* * *

 

И вновь, и вновь любовь рифмую с болью,

Ведь нас, безумцев, хлебом не корми...

И дразнит Бог последнею любовью,

И зреет сумасшествие в крови. 

 

О, я сходить с ума имею навык –

Мучительно, надрывно, постепен...

...но сам сойду, подталкивать не надо

На шаткую последнюю ступень. 

 

И стоя на последней, обречённой,

Над чёрным средоточием судьбы –

Я сам сосредоточенным и чёрным

Пребуду в муках внутренней борьбы.

 

И мне на миг привидится, приснится,

Что смерть неповторима и легка... 

И надо мной карающей десницей

Господь на миг раздвинет облака.

 

И, видя изменения палитры,

Я потянусь к несбыточной мечте.

И обращусь не в робкие молитвы,

Но в жаркий шёпот, шёпот в темноте.

 

Покуда мига зыбкое богатство

Мерцает, как последний флажолет... 

Позволь не испугать, не испугаться,

Не отшатнуться и не пожалеть.

 

* * *

 

Девочка плачет – шарик улетел... 

Б. Окуджава

 

И шарик воздушный, объят пустотой,

Несётся в полуденном свете.

И ты не окликнешь, не крикнешь – постой...

И бездна на крик не ответит.

 

И взор воспалённый летит в пустоте

К той девочке, скачущей в «классы»,

Что целую вечность стоит на черте,

Ловя ощущенье баланса.

 

Неровно очерчен порог болевой,

Но замкнут жестоко и веско.

Полуденный мир за чертой меловой,

Черты невозвратного века...

 

И шарик из рук, ничего не сказав,

Вспорхнёт безрассудно и дерзко.

И горечь утраты защиплет глаза,

Как запах горчичников детства.

 

* * *  

 

И эта репродукция Мане,

И пара детективов под подушкой,

И девочка, лепечущая мне –

Я вырасту и буду быть послушной…

И поездов, которых отродясь

Здесь не бывало, цокот отдалённый.

И сквозь кисейный занавес дождя

Последний луч – пронзительно зелёный.

И образ, не вместившийся в строфу,

И духота, мешающая вздоху,

Чужой широкий плащ в моем шкафу…

 

Все это будет быть – когда я сдохну.

 

 

* * *

 

Какие мизансцены! Was ist los?!

Реальность – как витрина в магазине.

При жизни галстук заложить пришлось,

А помер – прокатился в лимузине...

 

Какое совпадение идей!

Он звал любовь, она – искала мужа...

Когда б вы знали, из каких блядей

Взросла поэта трепетная муза!..

 

Или ещё... Один купил билет

И обманул проклятых террористов.

Который год ему отбоя нет

От ФБР, от прессы и туристов...

 

Жизнь длится, как червяк на турнике.

Вдруг – бац! Ну, что поделаешь, раз надо.

И человек, пугаясь быть никем,

Кричит – я слесарь третьего разряда...

 

* * *

 

Какого спасения ради?..

Каких избегая примет,

Грехи излагаешь в тетради,

Стесняешься слова поэт...

 

Хранишь обветшалое знамя –

Мальчишество, чушь, баловство...

Непризнанность – признак признанья

Тебя не от мира сего.

 

Ни слог, ни пиджак, ни наружность,

Ни шепот – какой эрудит!..

Одна лишь ненужность, ненужность

Призванье твоё подтвердит.

 

В презрении к сильным и низшим

Храня нестареющий ять,

Ты должен быть сирым и нищим,

Чтоб неба весы уравнять.

 

Твоё каждодневное дело –

С годами покончить спеша,

В грехе пресмыкать своё тело,

Чтоб к свету летела душа.

 

Чтоб муза голодная пела,

Чтоб ты не зажрался, мордаст...

И та, что так долго терпела,

Тебя, наконец-то, предаст.

 

И в муках спокойствие Будды

Взойдёт у тебя на челе.

Уже ни ярма, ни обузы

Не будет на этой земле.

 

Смешенье бессмысленных буден,

Бесстрастного времени ток...

Тебя здесь никто не забудет –

Поскольку не вспомнит никто.

 

...очнёшься от конского храпа,

От лёгких уколов пурги,

Забыв, что прошёл семикратно

Смертей и рождений круги.

 

Холодная твёрдость лепажа

Уймёт рефлекторную дрожь.

И тело бездушное ляжет.

И ты отдохнёшь. Отдохнёшь...

 

Картинки не с выставки

 

Вот я иду, почти разбуженный,

Иду ссутуленный, скукоженный,

И мой зрачок, от солнца суженный,

Едва фиксирует цвета.

 

И мне позавтракать до ужина

По расписанью не положено.

И полсудьбы уже заложено,

Чтоб оплатить мои счета.

 

Но я иду себе – пружинистый,

Иду, на мелочь не прижимистый.

Иду – машу рукою жилистой

И глупо думаю о том,

 

Как был красив, покрытый инеем,

Тот мир, где я гордился именем,

Где все доярки пахли выменем

И пахли скотники скотом…

 

И дело вовсе не во зрении

И не в глубинном озарении.

Ведь жить я мог бы даже в Йемене,

И быть вполне самим собой…

 

Но не будите на заре меня –

Ведь у меня, как у Карениной,

На пол-любви осталось времени

И на одну большую боль.

 

Ты не поймёшь, ты копишь денежки.

Ты даже надвое не делишься.

Но ты помрёшь – куда ж ты денешься

От мирозданья, идиот…

 

Очнись, пока ещё не дедушка,

Взгляни, идёт какая девушка!

А вон идёт какая девушка –

Мне эта девушка идёт…

 

Но я пойду своей дорогою

И недотрогу недотрогаю –

Лишь улыбнусь улыбкой строгою

И вновь – подальше от греха…

 

Поскольку жизнь – она не до-ля-ре,

В ней нет Музыки, только доллары.

А в кошельке моём бедовая

Сидит пудовая блоха.

 

…вот я с тобой по фене ботаю,

А вот гнету себя работою –

Но миллион не заработаю,

Поскольку мне уже труба.

 

Прощайте, чувства уязвлённые,

И вы, грехи осуществлённые.

 

…а у неё глаза зелёные

И чуть припухшая губа…

 

* * *

 

Китайская кукла Юю

Живет у меня в мезонине.

Всё горше, всё незаменимей

Становится кукла Юю.

 

Запястья её в кружевах,

А плечи в багровом сатине.

А домик её в паутине,

Как будто Юю нежива...

 

Я грустные песни пою

Про жёлтые реки Китая.

Люблю, говорю, золотая...

Она уточняет – Юю.

 

Поправить причёску твою –

Скупа осторожная ласка...

Но держит стальная булавка

Атласное сердце Юю.

 

Я честные слёзы пролью,

Пронзён анатомией странной.

И, вынув занозу из раны,

Её заменю на свою.

 

Я веки сомкну над тобой,

В долину Янцзы улетая.

И в сердце игла золотая

Растает – и станет судьбой.

 

Я стану пронзительно юн,

Освою долины наречье

И шёлком окутаю плечи

Своей ненаглядной Юю.

 

Но шёлк упадает с плеча.

И нитка, не выдержав, рвётся...

И кукольник хитро смеется,

Допив мандариновый чай.

 

Я снова очнусь на краю,

Зароюсь лицом в покрывало...

Мне снилось, меня целовала

Печальная кукла Юю.

 

Королева 

 

Маленький паж, расстегните корсаж,

Чур, не щипаться!.. 

Я подхожу, как к столу метранпаж, –

Выпустив пальцы. 

 

Слева потянем направо, нажав,

Правую – влево...

Так мы с тобою играли в пажа

И королеву. 

 

Ах, как меня укачал экипаж...

Сукины дочки...

Пажики, пажики, пажики, паж!

После – чулочки... 

 

Сердце забьётся, рассудок пьяня, –

Что ж ты молчишь-то!

Чем вы так жарко задели меня,

Гадкий мальчишка... 

 

Буду всю жизнь вспоминать невпопад

Нежную, злую...

Бледность лопаток, волос водопад,

Яд поцелуев,

 

Как ты могла, позабыв стремена,

Страха не зная... 

Все пролетело. Осталась одна

Песня блатная. 

 

Чем бы ни тешилось сердце твоё...

Локоны, чёлки,

Это кокетство и это враньё –

В каждой девчонке. 

 

Преданный, как подобает пажу,

Тане ли, Вале –

Я никому ни за что не скажу,

Как тебя звали... 

 

Как ты любила пришпорить коня –

Снизу ли, сверху...

Как ты всегда торопила меня

К высшему свету.

 

* * *

 

Красные косынки комсомолок

Белые носочки педерастов

Ласковые руки полицейских

Розовые щёчки иммигрантов

Горькая отрыжка «Кока-колы»

Страстные аккорды программистов

Пьяные базары посвящённых

Нежные касания дантиста

Жизнеутверждающая пошлость

Потная застенчивость поэтов

Выросшие дети подземелья

Плюшевые мишки проституток

Мёртвенная бледность кредиторов

Честные глазёнки иудеев

Клетчатые мысли Арафата

Братская понятливость любовниц

Порванные трусики нимфетки

Дорогая исповедь убийцы

Ищущие взгляды журналистов

Терпкие подмышки балерины

Липкие слова евангелистов

Внятное мычание ковбоев

 

В зеркале невыспанная рожа

В ней почти не видно человека

Для чего ему в кармане джинсов

Кроме основных деньгохранилищ

Кроме стратегических запасов –

Мелочи, ключей, презервативов

Смятое подобие блокнота,

Что вовек не вместит эту скуку

 

Зрелая осознанность незнанья

Мудрые напутствия народа

Званые обеды самозванцев

Сытая собачка Президента

Братские лобзанья музыкантов

Спутанные бороды пророков

Скромные желанья ветеранов

Собственная гордость мазохистов

Хитрые сплетенья лесбиянок

Стоптанные истины колоссов

Верные супруги «новых русских»

Пасмурная вежливость чеченцев

Вязкая податливость вагины

Скомканная нежность идиота…

 

Лилит

 

Брезгливо оттолкнувшись от газеты,

В пространстве между дверью и окном

Вздохнул Набоков, ангелом задетый,

И выбрал дверь. И вышел. За вином.

 

Подравшись с одноразовым стаканом,

Под внутренний мотивчик «тру-ля-ля»

Его ботинки, словно тараканы,

Пошли шнырять, шнурками шевеля

 

По парку, где настурции в накале

Светились в отведённых им местах,

Где продавец сосисок (ну, нахален!..)

Ему сказал – Amigo, como estas!

 

Где все пути в киоск ведут газетный,

Где, чуть сольются стрелки на часах,

В двенадцать скачет юная Козетта

С запутавшимся солнцем в волосах...

 

Где мокрый визг у гейзера-гидранта,

В толпе розовощёких поросят...

Придирчивому взгляду иммигранта

Простил бы Бог – читатели простят.

 

За то, что, размотав словесный кокон,

И, бременем морали не томясь,

Сей пришлый тип своим неспешным оком

В Чистилище способен видеть грязь.

 

Вот он идёт. Муссоны странствий вянут –

Такая нынче скука и жара...

Колумб – тот был с мечом – и был обманут.

Что спрашивать с чинителя пера...

 

Из парка тень слагателя шагает

Под арку – огнедышащий камин,

Где солнце беспощадно выжигает

Афишной нимфы охру и кармин.

 

Он смотрит скушный фильм в кинотеатре –

Бездушном помещенье на сто душ,

Где пусто, как в кофейне на Монмартре,

Когда брюхат премьерой Мулен Руж.

 

И в миг, когда звучит с экрана «guilty»,

И залп венчает правды торжество,

Он убивает бедного Куильти,

Придумав предварительно его...

 

Потом стоит у винного прилавка,

Качая кровь Спасителя в глазу,

Впиваясь искушённою булавкой

Зрачка в калифорнийскую лозу.

 

Какая влага взор его туманит,

Каких сомнений тяготит эскорт...

Но, завершив ревизию в кармане,

Он делает свой выбор. Это – Port.

 

Под колыханье влаги сладковатой

Дорожный Дант приятно утомит,

Вздохнёт отель с тоскою стокроватной,

И включит Бог подушечный магнит.

 

И в час, когда Адаму страха мало

Не возжелать что небо не велит,

На эшафот, хрустящий от крахмала,

Взойдёт стопою узкою Лилит.

 

 

* * *

 

Лётчика Комарова

видел пешком во сне.

– Это что за корова?!

– Это опять ко мне...

 

Катя не любит Леню.

Катю не любит Стас.

Где-то под Губерлёю

барды блюют в кустах.

 

Рожа с утра помята.

Сердце не держит ритм.

Всем всё давно понятно –

вот и не говорим.

 

Дрочит пилот в ангаре –

В небе ни крыл, ни тел.

Если б я был Гагарин,

Я б от вас улетел.

 

 

 * * *

 

Мир сошёл с ума –

Бесится с жиру.

В небе не Луна,

Это – Нибиру.

 

С каждым днём сильней

Грешному надо

Огненных камней,

Страшных торнадо.

 

Между пустотой,

Страхом и ланчем

Смерти непростой

Жаждем и клянчим.

 

Как за гранью сна,

Потного быта –

На миру красна

Смерть ваххабита...

 

Глупое кино.

Мудрое небо.

Хватит с нас давно

Зрелищ и хлеба.

 

Хватит с нас вранья,

Смерть – не конфетка.

И придёт твоя –

Без спецэффекта,

 

Без гранитных дат,

Лавров почёта...

Женщина предаст.

Сын отречётся.

 

И в столе навек

Сгинет тетрадка,

Будто человек

После теракта.

 

* * *

 

Не бойся, я могу, хоть злой и умный,

Ответствовать приколом на прикол.

Я утром позабыл, что ночью умер,

И – на работу вовремя пришёл.... 

 

Я доказал, что истина – нагая

И чистая. Пускай хоть на полу...

Я всех окрест распятием пугаю

В твоём глубоком вражеском тылу. 

 

Ну, что молчишь? И ты, моя отрада?

Давай потом считать мои года...

Ты говоришь, я конченый? Неправда!

Я первым не кончаю никогда... 

 

Потом. Не здесь... Про небыли и были,

Про высший свет и вкусные харчи...

Не причитай, как все тебя любили.

Про то, как не любили, прошепчи.

 

* * *

 

Не важно, кто с тобою спит –

вставай, проклятьем заклеймённый!

Не важно – свеж или испит

твой лик, над мукою склонённый.

 

Не важно – что ты говоришь,

какой тебе с молчанья прок, и

куда ты прячешь, как воришка,

незаписанные строки.

 

Не важен слог, не важен стиль.

Не важно – краткий стих иль долгий…

А важно не произнести

Того, что всяк услышать должен.

 

* * *

 

Не об этом, не с той стопы.

Не на той стороне листа.

Озари меня, ослепи,

Свет мой, матушка-темнота…

 

Скоро, слышишь, придёт зима.

Станет холодно и светло…

Что любовь не смогла сама –

Стужа выправит набело.

 

Будет опыт, как Минотавр,

Сторожить подсознанья мглу.

Будет пялиться немота

Образами в пятом углу.

 

Сердце съёжится и – молчок.

Прав кто ищет тепла в тепле…

Посмотри – как уютно в углу паучок

В серебристой уснул петле.

 

* * *

 

Небеса распахнуты настежь –

Лунная парная тревога,

Девочка по имени Настя...

И до Бога – как до порога.

 

Как любили мы пасторали,

Как мы к небу крались по крыше...

Как мы всё забыть постарались,

Как нам всем – ни дна-ни покрышки!..

 

Дайте мне допить моё пиво,

А потом – допеть мои вирши...

И чтоб с неба падать красиво –

Дайте мне взобраться повыше.

 

Дайте мне в похмельном ознобе

Дощипать фригидные струны

И, на миг приблизясь к основе,

Вам на миг отдать свои руны...

 

Долюбить созревшую дуру

В колыбели сонного сена,

Довещать – взаправдашним гуру –

Что мы все умрём постепенно.

 

* * *

 

Нет под рукою карандаша.

Высохла паста в ручке.

После «ночной» в забегаловках США

Радио говорит по-русски...

 

Нервно мусолю вспотевший стакан

С отраженьем пиита на обороте.

Из стакана в меня протекает тоска –

Квинтэссенцией «Пьеты» Буаноротти...

 

А когда я был стар, мне хотелось покоя –

Чтоб никто не пришёл, никуда не позвал.

А потом оказалось, что под рукою –

Никого, ничего – лишь колен коленвал.

 

А когда я был юн, я всегда бывал сверху.

От меня за версту несло любовью к человеку.

А потом на любовь набежали люди...

Коль не любишь всех – и тебя не любят.

 

И никто не увидит, прозрев облака,

Не исследует взглядом подробным –

Как надрывно и суетно два дурака

Бесподобное лечат подобным...

 

И знакомый бармен позабыл про меня –

Перешёл на футбольную скуку.

И бровастый сосед – не любитель бесед.

Он подсел на поддатую суку.

 

И не вовремя кончилась зажигалка.

И не жалко. Не жалко. Не жалко.

 

 

* * *

 

Нынче осень на слова урожайная.

Жаль, погибнет на корню урожай...

Если любишь, то молчи – уважай меня.

А не любишь – так себя уважай. 

 

Все заначки по блокнотам рассованы.

Что не вместится – износится в хлам...

Если боль твоя не мне адресована –

Что осталось поделить пополам?.. 

 

Вянет луч в окне – светло и божественно

Загостившийся... Кричит ребятня.

И лежит отдельно взятая женщина –

Отделенная лежит – от меня.

 

Ода вымыслу

 

О, вымысел... Обманчиво тонка

В любой тени таится паутина.

 

Вот в кружевах надменная рука

Плывёт, как шах под сенью палантина.

Но страшно прерывается строка

Сонета – хищной кляксой паука.

 

Пока интригой тешится толпа

(Ей всё одно – галёрка иль галера...)

Заметь, как предсказуема тропа

Поэта с появленьем Кавалера.

Затмив былую славу бакенбард,

Гарцует к Натали кавалергард.

 

О, как мы непростительно глупы,

Когда, своим целуя музам ручки,

Не зрим, как подступают из толпы

На выстрел к нам красивые поручики...

Как царственным движением руки

Поэтских дам уводят мясники.

 

Мне выкрикнут и ложа и партер

Про душу в клетке тягостного быта,

К тому ж – недоказуем адюльтер...

Но разрешите (ибо прав Вольтер)

Мне прошептать – всё это было, было...

Скрипит перо, и с новою женой

Случается блондин очередной.

 

Мне возразят матёрые козлы

И жены их – матёрые овечки,

Покуда спят на бархате стволы

И, чёрен ликом, едет к Чёрной речке

Поэт. Туда, где, выкушав шартрез,

На птичках репетирует Дантес.

 

Я всё себе подробно объясню,

Я разложу всё выводы по полкам

И всякого ничтожную вину

Я вычислю, не веря кривотолкам.

Истрачу век, пытаясь разглядеть

Отметки на невидимом безмене,

Чтоб доказать рассудку, что нигде

И никогда, подвластная звезде,

Расклад Судьбы измена не изменит.

 

И лишь с одним смириться не могу,

За всех и вся фатальностью слепою

Увидев сквозь вселенскую пургу,

Как Пушкин умирает на снегу,

Над вымыслом облившийся слезою...

 

* * *

 

Ой ты, боль-хвороба,

Жирофле-Жирофля...

Как учил воробышек

Летать журавля.

 

Ой вы люли-лёли,

Растуды-твою стать.

Мне-то в подземелье

Что ходить – что летать...

 

Кто смолчит, кто скажет,

Кто расставит силки.

Кто на память свяжет

На словах узелки.

 

Сколь словам ни виться,

Да багрова щека.

...как пошла девица

Да за гробовщика...

 

И теперь у бабы

Все путём-чередом.

Как в округе мор,

Так у неё – полон дом...

 

На одном тулупчик,

На другом – кардиган.

Знамо, знает лучше –

Кто встречал по деньгам.

 

Чтобы в рамках жанра

Удержать этот сюр –

Эй, доярка Жанна,

Не носи от кутюр...

 

Чтоб потом не жалко –

Рыбкой в общий котёл,

Лучше ярко, Жанка,

Полезай на костёр!..

 

Сучка-оперетта

На сюрпризы щедра.

Коль не отпереться –

Пусть хоть в крыше дыра...

 

Хрен кому невольно

Здесь в груди запечёт.

Публика довольна –

Остальное не в счёт.

 

* * *

 

Она летела, как умела.

Её по городу влекло.

Она вцеплялась, как химера,

В бетон, железо и стекло.

 

Внизу бедняга простодушный

Букетом тычет в облака –

Смотрите, как она воздушна!

Смотрите, как она легка...

 

Глупа привязанность к модели,

К её натруженным чертам.

Тебе-то, Брут, какое дело?

Пускай летит ко всем чертям!

 

Я сам парил, как дух бесплотный...

Теперь – вымериваю шаг

И сумрак пестую холодный –

Где раньше теплилась душа.

 

Ну, я-то, ладно, крайний пятый...

Мне что ни блядь, то – красота.

Но не лови её запястий,

Не пробуй горькие уста...

 

И пусть летящие за нею

Грехи банальны и просты –

Я и себя-то не сумею,

А Ты, Господь, её прости...

 

Толпа гудела и сновала.

Никто не помнил ни о ком.

И населенье продувало

Насквозь вселенским сквозняком.

 

Зевакам спуску не давая,

Мотая рыжей головой,

Летела баба надувная

Над болекаменной Москвой.

 

* * *

 

Опять меня колотит...

Не ты ль тому виной,

Душа моя – колодец

С бедою ледяной.

 

Шепчу залётной бляди –

Согрей меня, согрей...

Иди ко мне, не глядя,

Ныряй в него скорей!

 

Хлебни оттуда, хватит

Гулять по кабакам...

Дыханье перехватит,

Повяжет по рукам.

 

Беда подменит воздух,

Войдёт в тебя огнём...

Но – вот увидишь – звёзды

Увидишь даже днём.

 

Осенние осы  

 

Осинник стыдливо зардел за кленовым пожаром

И женские клики уносятся в мутную даль...

Я стану бездонным, до остервенения жадным,

Впиваясь в остаток – безудержной осени дар.

 

Я стану опасным, тобою безвыходно занят.

Я стану опаздывать, от осознанья шалеть...

Осенние осы острей и осмысленней жалят

И яд не жалеют – им некогда больше жалеть.

 

И жизнь переменами схожа с осой полосатой –

Порою жестока, но каждой полоской права...

А ты – неприступная крепость, ты грезишь осадой.

А я от досады и скуки играю в слова.

 

О, скоро ль остыну, устану от страсти нелепой...

Оскомина осени рыщет по нашим следам.

Безумствуют осы, осколками бабьего лета

Вонзаясь в причёски невинно гуляющих дам. 

 

* * *

 

Парикмахер, раскудри-твою-мать,

Поцелуй меня, подобно Иуде...

Я отныне не боюсь умирать.

Там теперь и у меня – свои люди.

 

Подуши меня... смелее, не трусь!

Подыши, искусно бритвой лаская...

Потуши, ведь я и жить не боюсь –

Даже взор бесстыже не...

опускаю.

 

Опускаю всё, чему не воздать

Даже словом – что вело к осознанью...

Я отныне не боюсь опоздать,

Всё равно – и опоздать опоздаю.

 

Опоздаю.

В непутевой груди

Непослушное предсердие рвётся.

Удержи меня, кричит, убеди...

 

Я и с этим опоздал – не вернётся.

 

Не вернётся, парикмахер, никто

Ни к кому и никогда ниоткуда...

 

Ты с меня уже настриг целый стог,

Мой услужливый невинный иуда.

Не криви стыдливо рот, не скучай,

Не закатывай крыжовник под веко...

 

Я по-русски оставляю на чай

Тем, кто может потерпеть человека.

 

 

* * *

 

По утрам моё тело помнит твоё тепло.

То небритую щёку дыханье твоё ожжёт,

То весна воскрешает безвыходно и светло

То, что память хоронит, а стало быть – бережёт.

 

Я и сам хоронил тебя, чтобы помнить век.

Я и сам возносил тебя в глубину души…

Но тебя без остатка не выселить из-под век.

Ты впиталась в меня, как в подушку твои духи.

 

И когда я шепчу, предвещая судьбу строке,

Или имя твоё… и мне видится профиль твой –

Ты, быть может, смеёшься в немыслимом далеке,

А быть может, и плачешь, жалея, что я живой.

 

* * *  

 

Покуда мельник наши годы

не все засыпал в жернова...

Покуда в сказанного горы

не все отсеяны слова,

 

Покуда боли не утихли

в однажды вырванном клыке,

Покуда сладко спит Антихрист,

зажав будильник в кулаке...

 

Покуда ночь срывала маски

под тихий лепет винных струй,

А вы рассказывали сказки

про неразменный поцелуй,

 

А я, чей вызов не отмечен,

кто сам помочь себе не мог, –

На стеариновые плечи

и восковую лунность щёк,

На губ невыпитых усладу

смотрел тайком из-под руки...

 

И звезды пьяные по саду

блуждали, словно светляки...

 

Да, я – живой и непослушный –

кто вызывал восторг и смех,

Кто был всегда одним из лучших...

Когда не лучшим среди всех...

Кто мог язвительней шрапнели

разить в пылу словесных битв...

 

Как вы могли! Как вы посмели

меня тотчас не полюбить!..

 

Покуда мельник наши годы

не все засыпал в жернова,

Покуда вышедший из моды

блокнот вместил мои слова,

 

Покуда часики ручные

зовут беспечных на покой...

Покуда лебеди стальные

висят над вспененной рекой,

 

Покуда утро не застало

в траве помятую звезду...

Растаял ангел запоздалый

над мёртвой свечкою в саду. 

 

* * *

 

Помедли, отрок, что за прок

стремиться в эту ложь...

Запри все чувства на замок

и «Фауста» не трожь.

Созревших дев тяни в постель,

но знай – они просты.

Тинувиэль, Тинувиэль...

и песни, и банты.

 

Их чудный хор, их бледный сонм

закончится, как сон.

Но вдруг восстанешь, как КарлсОн,

из боевых кальсон...

Таких ты раньше не встречал,

и скажем без прикрас –

её весёлую печаль

ты проклянёшь не раз.

 

В конце ж готовься повстречать

ту, что всегда в конце.

И вырождения печать

на девственном лице

тебя, надеюсь, убедит

не сдаться до конца.

Формальдегид, формальдегид...

скелеты и сердца.

 

Когда ж ты, мудр и нелюдим,

останешься один –

в себе сомненья не буди,

но очи возведи!

Нас учат скопища светил

и росчерки комет –

бывает связь небесных тел,

но звёзд двуглавых – нет.

 

И ты стоишь, как идиот,

и смотрят с высоты

forgivemenot, forgivemenot –

бессмертные цветы.

 

* * *

 

Представь, я иду, зубоскаля,

Всему усмехаясь незло –

По диким блядям Забайкалья,

Допустим, меня понесло...

 

Дикарки на ласку не скупы –

У каждой второй в женихах...

Люблю их бедрастые скулы,

Скуластые бёдра в мехах.

 

Глазастою замшевой нерпой

Всегда под рукою одна –

Мне дарит горячие недра

И просит, чтоб выпил до дна.

 

Я, зелье вкушая, не трушу,

Не прячу в кармане шиши –

Грешно ли пропить свою душу,

Коль нету окрест ни души...

 

Позёмка метёт по карманам,

Гаданье пророчит беду.

Я стану премудрым шаманом

И в снежную ночь побреду.

Злопамятный ветер, играя,

Вонзит в меня тысячу жал...

 

Подальше от этого края,

Где столько любви задолжал.

 

Но, в тёмной дали пропадая,

Стремясь не оставить примет,

Я верю – дикарка младая

Возьмёт мой растерянный след.

 

* * *  

 

Приезжай, тебе станет больно,

Как тогда – иль ещё больней.

В каждой твари спрятана бомба,

Да не всякий помнит о ней.

 

Расквитайся с последним счётом,

О щетину слезу утри,

Как ребёнок, не зная, что там

Так надрывно болит внутри.

 

Ни смолчать, ни солгать не вправе,

Позабыв про твои права,

В многословье, как в разнотравье,

Снова спрячу силки-слова.

 

Станет больно, тепло и тихо.

Встанут стрелки, мгновенье для.

И отчётливей станет тикать

Боль, неслышная в шуме дня.

 

Мутным взглядом обняв осину,

Мыслям вторя, как попугай,

Я осилю себя, осилю...

Только ты мне не помогай. 

 

* * *  

 

Словно с постоялого двора,

Съеду из гостиницы столичной.

Снова постоянная игра

С мыслью развлечёт меня привычно.

 

После перелётов и машин

Розвальней солома – мягче стога.

Сквозь подлесок в сумрачной тиши

Белая потянется дорога.

 

Мерный храп коня да снега хруп,

Да шальные взрывы куропаток...

Вдруг рукастый пень, как стылый труп,

Стужею пронзит меня до пяток

 

Да хлестнёт ропажник по лицу

Сладкою пощёчиной прощенья.

Всю изнанку выжжет подлецу

Тлеющей трухою возвращенья...

 

Там, где фиолетовый закат

Осеняет сизые осины,

Белым локтем выгнется река,

Подо льдом копя до сроку силы.

 

Санный след несётся под откос,

Как однажды рельсы уносились,

Под ворчанье возчика под нос –

Про блядей, безденежье и силос...

 

В мглистом небе родины своей

Растворяясь дымом инородным,

По веленью фединых саней

Пролечу проулком огородным

 

В старый двор, как птица – под стреху,

Сквозь позёмки колкую пылищу.

Робкий пепел дней своих стряхну

Скромным воздаяньем пепелищу. 

 

Танцы с волками

 

Они танцуют, но не вальсы.

Их голос нежен и гундос.

У каждой где-то там остался

Уездный свой Армагеддонск.

 

Они смеются беззаботно

И даже весело почти...

У каждой где-то там, за бортом,

Не прозвучавшее «прости».

Они стройны, как каравеллы,

Несут тугие паруса...

Ах, как взирают кавалеры,

Оставив дам на полчаса!

 

Заморских судеб компилянты,

Зато у жён – свое биде.

Их озорные комплименты

Шуршат на выгнутом бедре

У тех, что в центре, на стремнине –

Куда принёс их утлый чёлн.

И стонут зрители, в штанине

Стыдливо пряча вздутый член.

 

И в сердце этого бедлама,

В туфлях на остром каблуке

Одна, споткнувшись, вскрикнет – Мама!.. –

На неанглийском языке.

 

Миндаль жидов, китайцев щёлки

И негров белые шары...

Они сейчас не люди – волки,

Следят за честностью игры.

Их губ тяжёлые оладьи –

Смотри – блестят не от вина.

 

Ты можешь быть заморской блядью –

Ты им, такая, не страшна.

Ты можешь быть гермафродитом

Иль Афродитой надувной,

Женой хохла, сестрой бандита

Иль просто – шиксою одной.

Ты можешь русской быть, иль полькой,

Или забыть – кем ты была...

Не останавливайся только.

Давай, танцуй! И все дела.

 

Ты можешь даже быть калекой –

За ними пристальней следят.

Но если станешь человеком,

Хоть на секунду человеком...

Хоть на паденье – человеком,

Вот тут они тебя съедят.

 

И я средь них, растленьем тронут,

Гляжу, оскалясь, на тела.

И я рычу: не трусь, не тронут...

Они, волки, вовек не тронут,

Что стало пищей для орла.

 

...и вспыхнул свет. И тьма сгустилась.

И, встав на цыпочки, она,

Как за соломинку, схватилась

За мачту грязного челна.

 

 

* * * 

 

То ли нижнее «до», то ли вздох,

То ли ветер гуляет по дуплам…

На дубу вековом покосилось гнездо –

Все ушли, улетели, покинули дом.

И во мраке дуду продувая с трудом,

Что за чёрт схоронился под дубом…

 

Опустела – не скрипнет повозкой тропа.

Хоть бы крик, хоть бы ветка упала…

В этом странном лесу – или Пан, иль пропал,

А пропал – превращаешься в Пана…

 

Что ж так чёрен у чёрта зрачков окоём –

Иль сороки чего накричали…

Бедный пращур, откуда в прищуре твоём

Столько яду и столько печали?

 

Иль пропала охота в дремучих слогах

Добывать драгоценную рифму,

В заповедных лугах на упрямых ногах

Загонять мокрощелую нимфу?..

 

Скоро сгинет ручей, скоро выпадет снег,

Вьюга выстудит дух казановий…

Что ты прячешь под веками – плач или смех,

Темнозрачный сатир козлоногий?

 

Я за тысячу вёсен, в чужой стороне…

И, сквозь шум шестерён, неустанно

Всё скулит и скулит, не смолкает во мне

Однозвучная дудочка Пана.

 

 

* * *

 

Ты будешь жить, привычные дела

 вершить – ни в чём как будто ни бывало.

 Рычать, когда супруга не дала.

 Ворчать, когда судьба наподдавала.

 

 Неуязвим ни ложью, ни мечтой,

 забудешь все приметы и знаменья.

 Ты будешь петь, как раньше – разве что

 репертуар претерпит изменения.

 

 Затеешь пить – не всласть и невпопад,

 из местных дам кого-то облюбуешь...

 А если не поймут и не простят,

 ты будешь мил. Но сильно мил не будешь.

 

 Когда ж пожнёшь за эту и за ту,

за все свои слова и недомолвки –

ночами станешь в эту мерзлоту

cлетать, как чёрный дрозд к местам зимовки.

 

И все пройдет. Пройдут слова и люди.

Как отпуск. Как болячка на губе.

Никто тебя вовеки не полюбит,

как эта Ленка из седьмого «б».

 

* * *

 

У нас не до романтики – драконы

Жиреют не по дням, а по часам.

И щелкают зубами дыроколы,

И оборотни рыщут по лесам.

 

У бургомистра пассия сменилась –

Об этом заголовки всех газет.

Я проворонил бал и впал в немилость

За то, что не явился поглазеть.

 

Война идёт. О ней давно б забыли,

Когда б не дорожали потроха.

Я прочитал намедни два стиха,

Ждал критики, но все на них забили...

 

Шестого дня влюбился поутру.

Блистал пред ней умом, глаза мозолил...

Гадалка мне сказала, что умру.

Жена зашила дырку на камзоле.

 

Святая кротость, бедная моя,

Тебе со мной час от часу не легче.

Я б изменился так, чтоб я – не я,

Но от себя живых, увы, не лечат.

 

Одна лишь смерть... Но только не весной,

Когда бурлит шампанское сирени

И ангел мой в юдоли неземной,

Закрыв глаза, играет на свирели.

 

Пусть я умру в каком-то ноябре,

Помянутый насмешками и бранью –

Как будто я весенней гулкой ранью

Не пролетал на пушечном ядре...

 

Натешатся, ославят за глаза,

Для сплетен не отыскивая повод.

И только ты... Ты будешь знать и помнить.

Но ничего не сможешь рассказать.

 

* * *

 

У соседки-дуры очи повело синевою...

Даже солнце не умеет устоять на краю.

По ночам все мои демоны выходят на волю

И скулят – корми, хозяин... А куда ж мне – кормлю.

 

И все кажется, что это не всерьёз, понарошку –

Вот сейчас пойму, осмыслю, докурю и начну.

Сколько раз ещё сумею пережить свою кошку,

Сколько слов ещё истрачу на другую весну...

 

Мне, бывает, снится музыка (жаль в нотах не шарю) –

Не заспишь – запьется «гиннесом» так, что не узнать...

Я смотрел – один мужик поднялся в небо на шаре,

Чтоб побить рекорды Гиннеса и крик обогнать.

 

Вот он рухнул, уподобившись лоху-Люциферу,

В дорогом своём скафандре, как большая сова...

А я в своей спецовке грежу – про свою страстосферу

И про то, как жутко падать, обгоняя слова.

 

Что ни сон – беззвучно вою над Землёю живою.

Но встряхнусь, хлебну из фляги, пресеку на корню.

По ночам все мои демоны скребутся – на волю.

Выпускаю их, сердешных, и чешу, и кормлю.

 

Как продлиться, если даже похоронки не к сроку –

Долетают с опозданием в мои ебеня...

Забрались все мои ангелы высоко-высоко.

Им с высот своих сияющих не слышно меня.

 

* * *

 

Умерла в руке синица,

Не приняв моих седин.

Дай мне, Боже, усомниться

В том, что я теперь один.

 

Всё твержу синицы имя,

Не могу забыть пока –

Пахли перья, словно иней

С материнского платка.

 

Сердце сохнет, как на гриле...

Кто мне даст теперь совет,

Кто в моей безумной гриве

Гнезда тёплые совьёт?

 

Стало слово мне постыло,

Как болячка на губе.

И в руке моей остылой

Воет ветер, как в трубе.

 

Ты не вой, не вейся, ветер...

Я решил себе в уме –

Если нет любви на свете,

Значит есть она во тьме.

 

* * *

 

Ходить по лезвию листа...

И вновь, поля переступая,

ни слов не прятать, ни лица –

когда неявная, тупая

в них проступает...

Не дано

признанью, втиснутому в рамки,

звучать естественней, чем «no»

разбогатевшей иммигрантки...

Семь пятниц выносив во лбу,

дерзнуть на робкое движенье,

услышать – я тебя люблю...

И испугаться продолженья. 

 

 

Хроники  

 

I

 

Не дышу, задыхаюсь – с раннего

утра до покойного дня.

Со стихийным бедствием сравнивая,

ты с толпой сравняешь меня. 

 

II 

 

Пустое, зряшное при виде

её несёшь, как идиот…

Зима холодная приидет,

и блажь горячая пройдёт.

А там… глядишь, перепадёт –

мертвец живого не обидит… 

 

III 

 

…поспотыкаться, поскитаться,

поститься, потчевать тоску,

пытаться промыслом питаться

не Божьим… скучно потаскух

таская в платные палаты,

тщету, что бестолку толок

в затылке – пестовать в полете

в зеркально-грязный потолок…

 

…скрипя небритым подбородком

по белой, в родинках, руке,

с какой-то женщиной-подростком

все в той же маетной тоске

проснуться… 

 

IV 

 

...брюки в изголовье...

изголодавшись,

мужчина думает о плове

и о предавших его...

о пиве, о постели, в которой пусто...

и дух урчит в здоровом теле, когда он,

пузо стянув ремнём, плетётся вяло

за сигаретой...

А на окне мимоза вянет.

Но не об этой, а о другой судьбе –

отцветшей, уже не сущей –

мужчина думает,

от ветра в горсти несущий окурок –

узким переулком в муке позёмки...

Потом плывёт в пространстве гулком

кишкой подземки

туда, где – сущая ль сюжета,

игра ли мозга –

в окне протяжным липким цветом

кричит мимоза. 

 

 

* * *

 

Этот город меня проворонит

Воронёным гранёным стволом.

Этот город меня похоронит –

Ну и пусть, поделом, поделом...

 

Жалкий прок состязаться в злословьи,

На сословья деля и слои,

Где чужие плюют в изголовье,

И глядят исподлобья свои.

 

От него не уйти, не напиться

До бездушья, как здешняя шваль.

Этот город – серийный убийца,

Он меня закатает в асфальт.

 

Ни следа не оставит, ни вздоха,

Разметёт по обочинам дней.

И какой бы я ни был пройдоха,

Он – сильней. Он сегодня сильней.

 

Нацыганившись по свету белому,

Разбазарив свои ништяки,

Я гляжу в его серые бельма,

В раздвижные гнилые клыки.

 

И от знанья изнанка немеет –

Скоро кончится, кончится всё...

И кто хочет спасти – не сумеет.

И кто может – уже не спасёт.

 

* * *

 

Я в этом баре выпил всё, что мог –

от ашдвао до окиси бурбона,

и понял, возгоняясь на виток,

что жизнь прекрасна, а чума – бубонна.

Зашёл с бубён и вышел, изо рта

клубя парок. Зияла темнота

и чёрные машины разбегались

в одним лишь им известные места.

 

Горбатый город. Пешеходный лёд.

Над мирозданьем вздыбленные здания.

Я чувствовал пятою проседание

золы. Игорных ангелов полёт

следил зрачком. И мглистой пеленой

один из них соткался предо мной.

 

И говорит – мужик, вся жизнь игра,

давай играть с утра и до утра

то Гудмана, то польку, то побудку,

а то про в Подмосковье мизера...

А что ещё нам, в общем, остаётся –

когда не остается нихера.

 

Тут он хотел к устам моим приникнуть,

Но, к счастью, я бурбонил со вчера.

И он пронзил с наружи до изнанки

меня лучом грядущего костра.

 

И я побрёл, пронзённый, по горам,

шепча себе молитву тарарам.

И в тарары летел случайный камень,

и эхо разносилось по дворам.

 

И я твердил – заткнись ты, ради бога,

представь себе, что ты Экзюпери...

Взлети, залив бурбону, и смотри

на эту жизнь, как на картину Босха.

И оцени, взирая с высоты,

по-новому и скалы, и мосты,

и грешников, чьи лица благородны,

и дев – что век наги и плодородны...

И ветер загудел на элеронах,

и ласточки раздвоили хвосты.

 

И я в потёмках кинулся в полёт.

Храни меня, зола. И верный лёд.

 

 

* * *  

 

Я весь пропах тобой за этот сон.

Я весь пропал с тобой и стал тобой.

Я весь в доверье втёрся и вокруг

растёкся по тебе, как брудершафт...

Увидел, как ворочается страх

под кожей, как в тебе растут цветы.

Я знаю как ты чувствуешь внутри

себя, меня, того, кто говорил –

Не мир я вам принёс, но труд и май,

а потому потейте от любви,

работайте, не покладая рук...

 

Любить тебя – не поле перейти,

не вытащить занозу из-под век.

Ты властвуешь пронзительней, чем боль,

когда я замираю над тобой.

Закрой глаза и лучше рассмотри

рассветное величие моё,

где блудное предсердие поёт,

где на губах Сахара, а в крови –

полночный Нил... и медленный удав

смакует хруст настигнутой козы...

Где бледен огнь и сполохи красны.

 

Ты можешь извиваться и кричать –

я не уйду. Занозою садня,

я стану жить в тебе и возвращать

мгновения нечаянного дня,

где жизнь висит на кончике луча...

Где ты дрожишь на кончике меня. 

 

* * *

 

Я жму до отказа – пока не покажется

Мотель «Пандероза», ограда из жимолости...

Пускай ты откажешь, но Бог не откажет мне

В стремлении к преумножению живности.

 

Мне много дано – в одиночку не выхлебать,

Не вылюбить, с кожей сдирая одежды.

Ну, кто ещё может вот так же вот – выебать

И вновь за своё – «ну где же ты, где же ты»...

 

С чего ты решила, что я не слушаю –

Я к даме внимателен до и после.

Когда ты была той рыжей хохлушкою,

Мы целую ночь прошептались в поле...

 

Я слушал тебя и нежной, и грозной,

Худой и пухленькой (но не жирной),

И здесь, за портьерою пандерозовой

Успел пролистать с полдюжины жизней,

Узнать слишком поздно, что ты блондинка,

Заставить от счастья бесстыже корчиться...

 

Любовь, как пиво из холодильника,

Она не отпустит – пока не кончится.

 

А нынче мне снилось, что ты исчезла

И стала верной такой женою,

Но я ведь пришёл и схватил за чресла...

А после твой милый пришёл за мною.

 

Он действовал быстро, легко, беззлобно.

Хуями не мерялись, пальцев не гнули...

Возник и исчез, не сказав ни слова,

Оставив в моём животе две пули.

 

Никто не ревел надо мною в голос,

О мудром не напоминал совете...

Я стал незаметен и мал, как волос,

Один на целом дебелом свете.

Ни ты, ни консьержка, ни Божья Матерь –

Кто честно служил, тот злосчастней рекрута...

 

Лежу я в крови, как бычок в томате.

А жить так охота, что дальше некуда.

 

* * *

 

Я пытаюсь на отвлечённую...

Не выходит – мешаешь ты.

Бродят женщины обручённые,

Как неполитые цветы.

С тихим светом, как облучённые,

Схороняются в лепестках...

А во мне – шуршат мысли чёрные.

А в стекле – пригоршня песка.

 

Что же эта идёт – не прячется,

Не таит изумруды глаз.

То ли в рубище, то ли в платьице,

Только скроенном – в самый раз...

Как ненайденное сокровище –

Дескать, вот я – поди, найди...

А во мне не кровь, а сукровица

И гордынев узел в груди.

 

Не гляди, не гляди так пристально –

Знаешь – я посвящён тебе.

Не зови меня к тихой пристани

Свежей ранкою на губе.

Не губи миража признанием,

Тайным знанием не дразни...

Мы чисты перед белым знаменем,

Пред знамением простыни.

 

Называй хоть грехом, хоть похотью

То, что мне отворяет высь,

Но не трожь, не касайся походя...

Осторожно, не надорвись.

Этой страсти ни вдох, ни выдох

Не успокоит твои черты

Тем, как брежу тобой безвыходно –

Как мне брезжишь повсюду ты.

 

* * *

 

Я сгорел, словно флаг в руках Дина Рида.

Там, где я, тебя нет. Где же ты... 

Иммигранты на пляжах зловонной Флориды

Греют жирные животы. 

 

Это что за авто с перекошенной мордой,

Вдоль за ним – полицейский огонь...

Ныне вовсе не умно, не круто, не модно

Уходить от погонь. 

 

Знаешь, мне повезло – кривошипно-шатунный

Организм до конца не добил...

Я любил это небо с луною латунной.

Навзничь землю любил. 

 

Прятал в море стекло. Кровь текла, как текила.

Наигралась и – вытекла вон...

Если снимешь в аренду семь футов под килем,

Вряд ли купишь спасенье у волн. 

 

Посмотри, посмотри... Я всё тот же, я прежний –

Как всегда на мели в океане людском.

Это я для тебя на чужом побережье

Сигаретным стою маяком.

 

Яхонт 

 

Тот, кто меня создал,

Лик мне резцом ранил,

Чтоб воссиял Суздаль

В каждой скуле-грани. 

 

Чтоб от меня людям 

Век не отвесть глаза...

Был на златом блюде,

Стал – на персте князя. 

 

Знамо, и те – врази

Не отведут взора.

...был на персте князя,

Стал – в узелке вора. 

 

Ныне и сны серы –

В латы слеза влита...

Словно в земле семя,

Зреет вглуби лихо. 

 

Всяк, кто меня тронет –

Будь он байстрюк,

смерд ли

Иль на златом троне –

Не избежит смерти

Да за мою волю. 

 

Грёзы мои, где вы –

Бусиной восковою

Таять в руках девы...

 

Руки твои, Настя,

Каждым рубцом помнил. 

Мастер, за что? Мастер...

Впрочем, и ты помер.