Вениамин Блаженный

Вениамин Блаженный

Вольтеровское кресло № 14 (434) от 11 мая 2018 года

Коли Бог – так воистину Бог...

Родословная

 

Отец мой – Михл Айзенштадт – был всех глупей в местечке.

Он утверждал, что есть душа у волка и овечки.

 

Он утверждал, что есть душа у комара и мухи.

И не спеша он надевал потрепанные брюки.

 

Когда еврею в поле жаль подбитого галчонка,

Ему лавчонка не нужна, зачем ему лавчонка?..

 

И мой отец не торговал – не путал счёта в сдаче...

Он чёрный хлеб свой добывал трудом рабочей клячи.

 

– О, эта чёрная страда бесценных хлебных крошек!..

...Отец стоит в углу двора и робко кормит кошек.

 

И незаметно он ногой выделывает танец.

И на него взирает гой, веселый оборванец.

 

– Ах, Мишка –«Михеледер нар» – какой же ты убогий!

Отец имел особый дар быть избранным у Бога.

 

Отец имел во всех делах одну примету – совесть.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

...Вот так она и родилась, моя святая повесть.

 

* * *

 

Сколько лет нам, Господь?.. Век за веком с тобой мы стареем...

Помню, как на рассвете, на въезде в Иерусалим,

Я беседовал долго со странствующим иудеем,

А потом оказалось – беседовал с Богом самим.

 

Это было давно – я тогда был подростком безусым,

Был простым пастухом и овец по нагориям пас,

И таким мне казалось прекрасным лицо Иисуса,

Что не мог отвести от него я восторженных глаз.

 

А потом до меня доходили тревожные вести,

Что распят мой Господь, обучавший весь мир доброте,

Но из мертвых воскрес – и опять во вселенной мы вместе,

Те же камни и тропы, и овцы на взгорьях всё те.

 

Вот и стали мы оба с тобой, мой Господь, стариками,

Мы познали судьбу, мы в гробу побывали не раз

И устало садимся на тот же пастушеский камень,

И с тебя не свожу я, как прежде, восторженных глаз.

 

* * *

 

Душа, проснувшись, не узнает дома,

Родимого земного шалаша,

И побредёт, своим путем влекома...

Зачем ей дом, когда она – душа?

 

И всё в пути бредя необратимом

Просторами небесной колеи,

Возьмёт душа моё земное имя

И горести безмерные мои.

 

Возьмёт не все их, но с собой в дорогу

Возьмёт душа неодолимый путь,

Где шаг за шагом я молился Богу

И шаг за шагом изнывал от пут.

 

Какой-то свет таинственный прольётся

На повороте времени крутом

Но цепь предвечная не разомкнётся

Ни на юдольном свете, ни на том.

 

Жизнь

 

Отдаёшь свои волосы парикмахеру,

Отдаёшь глаза – постыдным зрелищам,

Нос – скверным запахам,

Рот – дрянной пище, –

Отдаёшь свое детство попечительству идиотов,

Лучшие часы отрочества – грязной казарме школы,

Отдаёшь юность – спорам с прорвой микроцефалов,

И любовь – благородную любовь – женщине, мечтающей... о следующем,

Отдаёшь свою зрелость службе – этому серому чудовищу

                    с тусклыми глазами и механически закрывающимся ртом –

И гаснут глаза твои,

Седеют волосы,

Изощрённый нос принимает форму дремлющего извозчика,

Грубеет рот,

И душу (печальницу-душу) погружаешь в омут будней –

Тьфу ты, черт, я, кажется, отдал всю свою жизнь?!

 

1944

 

* * *

 

Пускай моя душа с сумой бредёт по свету,

Пускай она в пути шалеет от тоски:

– Подайте, мужики крещеные, поэту,

Беру я серебро, беру и медяки.

 

Беру я куличи, беру и оплеухи,

Беру у зверя шерсть, помёт беру у птах...

Подайте, мужики, свихнувшемуся в Духе,

Зане меня в пути одолевает страх.

 

Но нет, не мужики пойдут за мною следом,

Крещён он или нет, мужик – мужик и есть,

Я трижды поклонюсь своим всесветным бедам,

Мне, смерду, одному такая в мире честь.

 

Один, один лишь я стоял под грозным небом,

Устав от суеты и горестных погонь,

И то, что в слепоте вы называли хлебом,

В худых моих руках клубилось, как огонь...

 

* * *

 

Какое мне дело - я мальчик, и только...

Дм.Петровский

 

Какое мне дело – живой или мертвый

Со мною поёт в этом дружном дуэте,

Уже разложил я волшебные ноты,

А Моцарт играет в саду на кларнете.

 

Играет в саду ли, играет в аду ли,

Играет в раю ли – какое мне дело,

Когда, словно пух тополиный в июле,

Куда-то в зенит поднимается тело.

 

Когда становлюсь я летающим пухом,

Прошитым иголками знойного света,

И слушаю, слушаю трепетным ухом

Мелодию непреходящего лета.

 

И Моцарта слушают даже пичуги,

И робко посвистывают в отдаленье,

И вдруг замолкают в сладчайшем испуге,

В сладчайшем испуге, в сладчайшем томленье...

 

* * *

 

Я поверю, что мёртвых хоронят, хоть это нелепо,

Я поверю, что жалкие кости истлеют во мгле,

Но глаза – голубые и карие отблески неба,

Разве можно поверить, что небо хоронят в земле?..

 

Было небо тех глаз грозовым или было безбурным,

Было радугой-небом или горемычным дождём, –

Но оно было небом, глазами, слезами – не урной,

И не верится мне, что я только на гибель рождён!..

 

...Я раскрою глаза из могильного тёмного склепа,

Ах, как дорог ей свет, как по небу душа извелась, –

И струится в глаза мои мёртвые вечное небо,

И блуждает на небе огонь моих плачущих глаз...

 

* * *

 

– Мы здесь, – говорят мне скользнувшие лёгкою тенью

Туда, где колышутся лёгкие тени, как перья, –

Теперь мы виденья, теперь мы порою растенья

И дикие звери, и в чаще лесные деревья.

 

– Я здесь, – говорит мне какой-то неведомый предок,

Какой-то скиталец безлюдных просторов России, –

Ведь всё, что живущим сказать я хотел напоследок,

Теперь говорят за меня беспокойные листья осины.

 

– Мы вместе с тобою, – твердят мне ушедшие в камень,

Ушедшие в корни, ушедшие в выси и недра, –

Ты можешь ушедших потрогать своими руками, –

И грозы и дождь на тебя опрокинутся щедро...

 

– Никто не ушёл, не оставив следа во вселенной,

Порою он твёрже гранита, порою он зыбок,

И все мы в какой-то отчизне живём сокровенной,

И все мы плывём в полутьме косяками, как рыбы...

 

* * *

 

В детстве мне казалось, что «бессмыслица» это бабочка,

Но бабочка, которую увидит не всякий,

Бабочка, у которой на крылышках серебристая пыльца.

Те, кто говорили «бессмыслица», пожимали плечами,

И глаза у них были глазами обиженных детей:

Некоторым из них казалось, что они эту бабочку видели,

Но поди поймай её – «бессмыслицу»!

А я вот увидел её почти взаправду,

Но увидел не в детстве, а в ранней юности, –

Оказалось: что «бессмыслица» не бабочка, а птица,

Птица с маленькою головкою лугового цветка

И зелеными глазами недоступной мне женщины, –

Это ведь в неё влюбился я в восьмом классе,

В учительницу русского языка, –

И она мне приснилась во сне,

И я даже пытался сказать ей что-то о своей любви,

Но она с обидой пожала плечами:

«Какая-то бессмыслица!»

 

* * *

 

Вот женщина – она встревожена,

Что мужичонка захудалый

Не воздаёт ей как положено,

А ей нужны дворцы и залы,

И лесть и грубая и тонкая,

И даже царская корона,

Чтоб утверждать над мужичонкою

Свою гордыню непреклонно.

 

Вот женщина – она купается

И не таит своей отваги,

И всё ей, грешнице, прощается,

Она ведь тоже вся из влаги, –

Текуче лоно плодоносное,

Текучи груди – два потока,

И всё течёт, и всё уносится,

И всё прекрасно и жестоко...

 

Вот женщина – она доверчиво

Стоит, как вечности порука...

Вселенная ведь тоже женщина

И, стало быть, её подруга.

Она расчесывает волосы

И вся трепещет, как мембрана,

И вся, как вечность и как молодость,

Творит и гибнет неустанно.

 

* * *

 

Тоскую, тоскую, как будто на ветке кукую,

Как будто на лодке ушкую – тоскую, тоскую.

Тоскую по ветке, по лодке тоскую, по птице,

По жизни тоскую – приснившейся быль-небылице.

 

Тоскую, тоскую – я жил в шалаше камышовом,

Закаты и зори горели огнём кумачовым.

В лесу ночевал я, лежалой орешине веря,

Бок о бок с косматою шкурою хмурого зверя.

 

Бок о бок с душою – с медведицей дико-большою –

В лесу ночевал я; а вот я бреду отрешённо

По пыльной дороге – и кличу Христа на дороге,

И вяжут мне зори кровавыми путами ноги.

 

Христос о те поры бродил по дороге с сумою,

Да только побрезгал – чужим, неприкаянным – мною,

А дьявол легонько-легонько толкнул меня в плечи,

И вот я трещу в жерловине праматери-печи.

 

Исчез бы я вовсе, когда бы не тишь полевая,

Когда бы не пыль пылевая, не даль далевая!..

Из печи – вприпрыжку, что твой из пруда лягушонок...

«Ужо тебе, Боже! Опять побреду за душою...»

 

Избушка и мать-побирушка и кот на окошке.

Тоскую, тоскую, тоскую – тоскую о кошке.

О, вынь меня, зверь, из своей заколдованной шерсти,

Звериной тропой побредём-ка по полночи вместе.

 

Тоскую, тоскую – зачем я не малая птаха?

Я б – в бороду божью влетел, как разбойник, без страха, –

Да только зачем мне старик бородатый, седатый?..

Я лучше усядусь на гребень узорчатый хаты.

 

Тоскую, тоскую – о жизни, во мрак отошедшей.

Эй, где ты, лешиха, я твой залежавшийся леший,

Лежу на полатях и стар, и тверёз, и недужен...

Давай-ка покружим, по старым лощинам покружим.

 

Тоскую, тоскую, душа не приемлет покоя.

Ах, что бы с тобою, душа, нам придумать такое?

– Плесни меня в душу Христову размашисто-жарко, –

А после об землю разбей покаянною чаркой!..

 

1968

 

* * *

 

В калошах на босу ногу,

В засаленном картузе

Отец торопился к Богу

На встречу былых друзей.

 

И чтобы найти дорожку

В неведомых небесах, –

С собой прихватил он кошку,

Окликнул в дороге пса...

 

А кошка была худою,

Едва волочился пёс,

И грязною бородою

Отец утирал свой нос.

 

Робел он, робел немало,

И слёзы тайком лились, –

Напутственными громами

Его провожала высь...

 

Процессия никудышных

Застыла у божьих врат...

И глянул тогда Всевышний,

И вещий потупил взгляд.

 

– Михоэл, – сказал он тихо, –

Ко мне ты пришёл не зря...

Ты столько изведал лиха,

Что светишься, как заря.

 

Ты столько изведал бедствий,

Тщедушный мой богатырь...

Позволь же и мне согреться

В лучах твоей доброты.

 

Позволь же и мне с сумою

Брести за тобой, как слепцу,

А ты называйся Мною –

Величье тебе к лицу...

 

Блаженный

 

Как мужик с топором, побреду я по божьему небу.

А зачем мне топор? А затем, чтобы бес не упёр

Благодати моей – сатане-куманьку на потребу...

Вот зачем, мужику, вот зачем, старику, мне топор!

 

Проберётся бочком да состроит умильную рожу:

Я-де тоже святой, я-де тоже добра захотел...

Вот тогда-то его я топориком и огорошу –

По мужицкой своей, по святейшей своей простоте.

 

Не добра ты хотел, а вселенского скотского блуда,

Чтоб смердел сатана, чтобы имя святилось его,

Чтоб казался Христом казначей сатанинский – Иуда,

Чтобы рыжих иуд разнеслась сатанинская вонь...

 

А ещё ты хотел, чтобы кланялись все понемногу

Незаметно, тишком – куманьку твоему сатане,

И уж так получалось, что молишься Господу-Богу,

А на деле - псалом запеваешь распутной жене...

 

Сокрушу тебя враз, изрублю топором, укокошу,

Чтобы в ад ты исчез и в аду по старинке издох,

Чтобы дух-искуситель Христовых небес не тревожил,

Коли бес, так уж бес, коли Бог – так воистину Бог...