Вениамин Блаженный

Вениамин Блаженный

Вольтеровское кресло № 35 (563) от 11 декабря 2021 года

Лик неведомого Бога

* * *

 

Я мёртвых за разлуку не корю

И на кладбище не дрожу от страха, –

Но матери я тихо говорю,

Что снова в дырах нижняя рубаха.

 

И мать встаёт из гроба на часок,

Берёт с собой иголку и моток,

И забывает горестные даты,

И отрывает савана кусок

На старые домашние заплаты.

 

2 апреля 1979

 

* * *

 

Моя бедная мать, моя горькая в поле осина,

Как томишь ты меня, как дорога к тебе далека!..

Я приду и умру, пожалей непутёвого сына,

Как на тонких ветвях, на твоих я поникну руках.

 

Моя бедная мать, моя белая чайка на взморье,

Как ты кличешь меня, как ты плачешь, носясь над волной!..

Унесло меня вдаль, укачало волной на просторе,

Уплывает волной то, что было до гибели мной.

 

Моя бедная мать, помешавшаяся голубка,

Не кружись надо мною, не засти крылом своим даль...

В гробовую рубаху меня завязала разлука,

Не распутать узла и не встретить тебя никогда...

 

Декабрь 1972

 

* * *

 

Где мать моя живёт?..

                              В какой теперь лачуге

За призрачным столом из трёх косых досок

Мелькают в тишине натруженные руки

И штопают сто лет для мальчика носок?

 

Что смерть ей, когда ждёт домашняя работа,

Когда не кончен труд извечный над носком?

«– О, Господи, опять я штопала в субботу,

Но мальчик во дворе играет босиком...»

 

...Умру и я, и Бог уснёт в небесной шири,

Созвездьям и мирам положен краткий срок,

Но вечно будет мать в бездомном нашем мире

Над чем-то хлопотать и штопать свой носок...   

 

7 апреля 1974

 

* * *

 

Я никогда не видел Бога ближе:

Бездомный пёс в овраге умирал, 

И копошился жук в навозной жиже, 

И пели мухи вечный свой хорал.

 

И вспомнил я, как хоронил я маму:

Стояли сосны грозные вдали, 

И все стенанья уходили в яму, 

Всё состраданье позднее земли.

 

И я стоял у жалкого предела, 

И Рубикон незримый перешёл:

Впервые в жизни видел я, как тело

Становится бесплотною душой...

 

19 августа 1980

 

* * *

 

Моление о кошках и собаках,

О маленьких изгоях бытия,

Живущих на помойках и в оврагах

И вечно неприкаянных, как я.

 

Моление об их голодных вздохах...

О, сколько слёз я пролил на веку,

А звери молча сетуют на Бога,

Они не плачут, а глядят в тоску.

 

Они глядят так долго, долго, долго,

Что перед ними, как бы наяву,

Рябит слеза огромная, как Волга,

Слеза зверей... И в ней они плывут.

 

Они плывут и обоняют запах

Недоброй тины. Круче водоверть –

И столько боли в этих чутких лапах,

Что хочется потрогать ими смерть.

 

Потрогать так, как трогают колени,

А может и лизнуть её тайком

В каком-то безнадежном исступленье

Горячим и шершавым языком...

Слеза зверей, огромная, как Волга,

Утопит смерть. Она утопит рок.

И вот уже ни смерти и ни Бога.

Господь-собака и кошачий Бог.

 

Кошачий Бог, играющий в величье

И трогающий лапкою судьбу –

Клубочек золотого безразличья

С запутавшейся ниткою в гробу.

 

И Бог собачий на помойной яме.

Он так убог. Он лыс и колченог.

Но мир прощён страданьем зверя. Amen!

...Всё на помойной яме прощено.

 

Октябрь 1963 — октябрь 1983

 

* * *

 

Безветрие в мои да внидет паруса.

Я больше не пловец. Я плавал много суток,

Я плавал много лет – и слышал голоса

И духов, и сирен – и потерял рассудок.

 

Меня переполнял простор летящих волн,

Как будто синева играла в чёт и нечет…

Я по морским валам перебегал, как волк,

Чтобы мой парус шторм не опалил картечью.

 

Но знал я и тогда, что есть такой залив,

Где паруса висят, как старческие руки, 

И только синий свет мерещится вдали,

Неизречённый свет скитанья и разлуки.

 

15 июня 1983

 

* * *

 

Душа моя, душа! –

Медведицей ли шалой

Бредёшь, леса круша,

На пестике ль цветка пчелой сидишь усталой,

Медовостью дыша.

 

А может – может быть зеваешь на окошке

И лапкой моешь рот,

Божественная тварь, задумчивая кошка,

Вся хорошея от зевот.

 

Душа моя, душа! –

Снуя по паутине

Прилежным паучком, –

Что ткёшь ты мне, душа, из вздора и святыни,

Вещаешь мне о чём?

 

Застывшая в очах апостола-оленя,

В смешенье лет и зим, –

Громоздкой ли стопой ступаешь в отдаленьи,

Таишься ли вблизи?

 

Душа моя, душа! –

Хоть капелькою в море

Пребудь – пребудь навек.

Я так хочу живым остаться в этом мире,

Случайный человек.

 

Я так хочу живым остаться в каждом миге,

В кузнечике, во ржи,

В букашке, в колоске на опустевшей риге –

Во всём, пока я жив.

 

Я жить хочу лишь миг, я жить хочу лишь вечность,

Прощаться и грешить…

– О, как оно шумит – таинственное вече

Моей живой души!..

 

8–12 июня 1972

 

* * *

 

Боже, как хочется жить!.. Даже малым мышонком

Жил бы я век и слезами кропил свою норку

И разрывал на груди от восторга свою рубашонку,

И осторожно жевал прошлогоднюю корку.

 

Боже, как хочется жить даже жалкой букашкой!

Может, забытое солнце букашкой зовётся?

Нет у букашки рубашки, душа нараспашку,

Солнце горит, и букашка садится на солнце.

 

Боже, роди не букашкой – роди меня мошкой!

Как бы мне мошкою вольно в просторе леталось!

Дай погулять мне по свету ещё хоть немножко,

Дай погулять мне по свету хоть самую малость.

 

Боже, когда уж не мошкою, – блошкою, тлёю

Божьего мира хочу я чуть слышно касаться,

Чтоб никогда не расстаться с родимой землёю,

 С домом зелёным моим никогда не расстаться...

 

Mай 1972

 

* * *

 

Дети, умирающие в детстве,

Умирают в образе зайчат

И они, как в бубен, в поднебесье

Маленькими ручками стучат.

 

«Господи, на нас не видны раны

И плетей на нас не виден след...

Подари нам в небе барабаны,

Будем барабанить на весь свет.

 

Мы сумели умереть до срока –

Обмануть сумели палачей...

Добрести сумели мы до Бога

Раньше дыма газовых печей.

 

Мы сумели обмануть напасти,

Нас навеки в небо занесло...

И ни в чьей уже на свете власти

 Причинять нам горести и зло».

 

26 октября 1984

 

* * *

 

Железною стужей заносит шаги мои ветер.

Последнюю душу живу-изживаю на свете.

Так долго я брёл, что уж кажется странным

Что я называюсь не глиною и не барханом.

 

Всего только имя меня отличает от пыли

Всего только бремя какой-то несбывшейся были.

Вот так-то и стал я седою полынной золою,

И сердце моё не зажечь даже Божьей звездою.

 

То гордое сердце, что встарь освещало дорогу

Едва ли не миру, едва ли не небу, не Богу.

 

Ноябрь 1965

 

* * *

 

Разыщите меня, как иголку пропавшую в сене, 

Разыщите меня – колосок на осенней стерне, – 

Разыщите меня – и я вам обещаю спасенье: 

Будет Богом спасён тот, кто руки протянет ко мне!..

 

Разыщите меня потому, что я вещее слово, 

Потому, что я вечности рвущаяся строка, 

И ещё потому, что стезя меня мучит Христова, 

Разыщите меня – нищеброда, слепца, старика...

 

Я не так уж и слеп, чтобы вас не увидеть, когда вы 

Забредёте в шалаш, где прикрыта дерюгою боль 

И где спрячу от вас я сияние раны кровавой:

Я боюсь, я боюсь, что в руках ваших ласковых – соль...

 

29 августа 1981

 

* * *

 

Когда моя тоска раскроет синий веер

И сонмы дальних звёзд его украсят вдруг –

Одним своим лицом я повернусь на север,

Другим своим лицом я повернусь на юг.

 

Одним своим лицом – одним из тысяч многих

Звездообразных лиц – я повернусь туда,

Где всё ещё бредёт-блуждает по дороге

И ждёт меня в пути попутная звезда.

 

И я увижу лик неведомого Бога

Сквозь сотни тысяч лиц – своих или чужих…

– Так вот куда вела бредовая дорога,

Так вот куда я брёл над пропастью во ржи!..

 

* * *

 

Как будто на меня упала тень орла –

Я вдруг затрепетал, пронизан синевой,

И из ключиц моих прорезались крыла,

И стали гнев и клюв моею головой.

 

Я стал орлом и сам – уже я воспарил

На стогны высоты, где замирает дух, –

А я ведь был согбен и трепетно-бескрыл,

Пугались высоты и зрение, и слух.

 

Но что меня влекло в небесные края,

Зачем нарушил я закон земной игры?..

Я вырвался рывком из круга бытия,

Иного бытия предчувствуя миры.

 

Я знал, что где-то там, где широка лазурь,

Горят мои слова, горит моя слеза,

И всё, что на земле свершается внизу,

Уже не мой удел и не моя стезя.

 

17 июня 1990

 

* * *

 

Всё живое тоскует – тоскую и я о бессмертье…

Пусть бессмертье моё будет самою горшей судьбой,

Пусть одними слезами моё окрыляется сердце,

Я согласен на всё, я с надеждою свыкнусь любой.

 

Я был так одинок, что порою стихов моих эхо

Мне казалось какою-то страшною сказкой в лесу:

То ли ворон на ветке – моя непутёвая веха,

То ли самоубийцы мерцающий в сумраке сук.

 

Но никто никогда не бывал до конца одиноким,

Оттого-то и тяжек предсмертный мучительный вздох…

И когда умирает бродяга на пыльной дороге,

Может, гнойные веки целует невидимый Бог.

 

Да и так ли я был одинок? Разве небо

Не гудело в груди, как огромный соборный орган?

Разве не ликовал я, взыскуя Господнего хлеба?

Разве не горевал я, как, старясь веками, гора?

 

Пусть бессмертье моё будет самою слабой былинкой,

Пусть ползёт мурашом… И, когда я неслышно уйду,

Я проклюнусь сквозь землю зелёным бессмысленным ликом

И могильным дыханьем раздую на небе звезду.

 

Декабрь 1966

 

Из цыганского цикла

 

Куда же ты ушла, цыганская зазноба,

В каких полях-лугах твой затерялся след?..

Как страшно думать мне, что не коснусь у гроба

Твоих я двадцати, твоих девичьих лет...

 

Слезу, как уголёк, подброшу на ладони,

Всего-то день гулял – и старость-маета...

Пожухла моя степь, издохли мои кони,

Не видно в темноте кромешной ни черта.

 

Слеза так горяча, что раскурю я трубку,

Увижу дни-деньки в сиреневом дыму

И матушку мою – умершую голубку, –

Жила она была в заветном терему.

 

Кружилась колесом судьба моя по полю

И по полю я сам кружился колесом,

Да лучше не будить исхоженную долю, –

Пришла она как сон, ушла она как сон...

 

...Эх, не горюй, цыган, одна у нас дорога,

И ею всем брести на свете старикам, –

Всего лишь два шага до смерти и до Бога,

Так значит, по рукам, чавалэ, по рукам...

 

Давно уже меня, живого, нет на свете,

Давно убит дубьём в овраге конокрад,

И свищет над моей постылой смертью ветер,

И на моих костях цыганский пляшет град...

 

Да только вот слеза в дороге заблудилась,

Цыганская слеза пылает, как огонь,

Ушла она во мрак, в овраг запропастилась –

И снова жжёт мою дублёную ладонь...

 

30 мая 1985

 

Из стихов, посвящённых Цветаевой

 

Когда я говорю «Цветаева», я плачу,

Как будто это я воскрес на третий день

Поведать о её блаженной неудаче,

О первенстве её и о её беде...

 

О нищенстве хочу поведать я особо:

Не многим привелось быть нищими в глуши.

Переступить порог некрашеного гроба,

А после раздавать сокровища души.

 

Не знаю почему, но мнится мне Марина

То в образе босой бродяжки на заре,

То спутницей Христа у стен Иерусалима,

А то хромающей собакой во дворе...

 

Когда я говорю «Цветаева», мне больно,

Как будто это я отнял последний грош

У той, что всю себя раздала добровольно,

Раздала всю себя от сердца до подошв...

 

Когда я говорю «Цветаева», полмира

Бредёт за мной толпой и нищих, и собак –

Как горько мне дышать душой твоей, Марина,

Как будто мать и гроб на плачущих губах.

 

29 июня 1980

 

 

Вставай, Михалыч!..

 

Так на исходе сна кто-то властно

меня позвал. Так будили меня

попутчики-бродяги на случайных ночлегах.

 

– Вставай, Михалыч!.. –

Развиднелось еле,

Уходит ночь, гормя горит душа,

Ещё истома в полусонном теле,

А пеший шаг ступает на большак...

 

– Вставай, Михалыч!.. –

Сон бродяг недолог,

Уже и звери вышли из кустов,

И небосвод ударами расколот

Разгневанных небесных голосов...

 

– Вставай, Михалыч!.. –

Загустели громы

И шорохами вздыбилась трава,

И смерть – её приметим за бугром мы,

Где молниями плещет синева...

 

И я сломаюсь в шутовском поклоне,

И так скажу ей не без озорства:

– Старуха, обойди меня ты ноне,

Не хмурься, что и грешен я, и стар...

 

Ещё гормя горит душа на воле,

Ещё я бражкой балуюсь тайком,

Ещё тебя я одолею в поле,

Берёзовым огрею посошком...

 

...........................

 

– Вставай, Михалыч!.. –

Дел на свете прорва,

А ты и вовсе нынче не у дел,

Твои глаза, как бельма у слепого,

Прикованы к слепой твоей беде...

 

– Вставай, Михалыч!.. –

Поседело темя,

Сырою прелью пахнет поутру,

И до предела ощутимо время,

Скрипит дыханье на его ветру...

 

Вставай, Михалыч, и не бей баклуши,

Кипит в овраге грязная река,

И тучи, что-то вещее подслушав,

За души теребят, как за рукав...

 

Вставай, Михалыч, и умойся грязью,

Умойся светом – так я говорю.

Земля в твоём бродяжьем пересказе

Похожа на звезду и на зарю.

 

Ещё душа, как сети птицелова,

Волшебным одурманена пером,

Ещё и я скажу такое слово,

Что на просторе отзовётся гром...

 

.................................

 

– Вставай, Михалыч, – говорит попутчик, –

Мы странствуем с тобою двести лет,

И солнце выглянуло из-за тучи,

А мы опять на свой ступили след.

 

А мы с тобою на другой планете,

И нас коробит, мертвяков, слегка:

Три раза на земле старели дети,

Пока брели два нищих старика...

 

Вставай, Михалыч, и признай дорогу,

С тобою мы бредём по облакам

И, слава Богу, добрались до Бога,

А Бог – он наш приятель, наш Полкан...

 

Он брезгует своим небесным раем,

И узнаёт старинных бедолаг,

И лает, лает, так счастливо лает,

Что сердце замирает у бродяг.

 

Ах, Господи, ведь впору и заплакать,

Какой, поди же ты, переполох!..

А мы-то думали – Полкан собака

И занят тем, что выбирает блох...

 

22-23 июня 1981

 

* * *

 

Так явственно со мною говорят

Умершие. С такою полной силой,

Что мне нелепым кажется обряд

Прощания с оплаканной могилой.

 

Мертвец – он, как и я, уснул и встал –

И проводил ушедших добрым взглядом...

Пока я жив, никто не умирал.

Умершие живут со мною рядом.

 

14 декабря 1974