Вениамин Блаженный

Вениамин Блаженный

Все стихи Вениамина Блаженного

* * *

 

Безветрие в мои да внидет паруса.

Я больше не пловец. Я плавал много суток,

Я плавал много лет – и слышал голоса

И духов, и сирен – и потерял рассудок.

 

Меня переполнял простор летящих волн,

Как будто синева играла в чёт и нечет…

Я по морским валам перебегал, как волк,

Чтобы мой парус шторм не опалил картечью.

 

Но знал я и тогда, что есть такой залив,

Где паруса висят, как старческие руки, 

И только синий свет мерещится вдали,

Неизречённый свет скитанья и разлуки.

 

15 июня 1983

 

Блаженный

 

Как мужик с топором, побреду я по божьему небу.

А зачем мне топор? А затем, чтобы бес не упёр

Благодати моей – сатане-куманьку на потребу...

Вот зачем, мужику, вот зачем, старику, мне топор!

 

Проберётся бочком да состроит умильную рожу:

Я-де тоже святой, я-де тоже добра захотел...

Вот тогда-то его я топориком и огорошу –

По мужицкой своей, по святейшей своей простоте.

 

Не добра ты хотел, а вселенского скотского блуда,

Чтоб смердел сатана, чтобы имя святилось его,

Чтоб казался Христом казначей сатанинский – Иуда,

Чтобы рыжих иуд разнеслась сатанинская вонь...

 

А ещё ты хотел, чтобы кланялись все понемногу

Незаметно, тишком – куманьку твоему сатане,

И уж так получалось, что молишься Господу-Богу,

А на деле - псалом запеваешь распутной жене...

 

Сокрушу тебя враз, изрублю топором, укокошу,

Чтобы в ад ты исчез и в аду по старинке издох,

Чтобы дух-искуситель Христовых небес не тревожил,

Коли бес, так уж бес, коли Бог – так воистину Бог...

 

 

* * *

 

Боже, как хочется жить!.. Даже малым мышонком

Жил бы я век и слезами кропил свою норку

И разрывал на груди от восторга свою рубашонку,

И осторожно жевал прошлогоднюю корку.

 

Боже, как хочется жить даже жалкой букашкой!

Может, забытое солнце букашкой зовётся?

Нет у букашки рубашки, душа нараспашку,

Солнце горит, и букашка садится на солнце.

 

Боже, роди не букашкой – роди меня мошкой!

Как бы мне мошкою вольно в просторе леталось!

Дай погулять мне по свету ещё хоть немножко,

Дай погулять мне по свету хоть самую малость.

 

Боже, когда уж не мошкою, – блошкою, тлёю

Божьего мира хочу я чуть слышно касаться,

Чтоб никогда не расстаться с родимой землёю,

 С домом зелёным моим никогда не расстаться...

 

Mай 1972

 

* * *

 

В детстве мне казалось, что «бессмыслица» это бабочка,

Но бабочка, которую увидит не всякий,

Бабочка, у которой на крылышках серебристая пыльца.

Те, кто говорили «бессмыслица», пожимали плечами,

И глаза у них были глазами обиженных детей:

Некоторым из них казалось, что они эту бабочку видели,

Но поди поймай её – «бессмыслицу»!

А я вот увидел её почти взаправду,

Но увидел не в детстве, а в ранней юности, –

Оказалось: что «бессмыслица» не бабочка, а птица,

Птица с маленькою головкою лугового цветка

И зелеными глазами недоступной мне женщины, –

Это ведь в неё влюбился я в восьмом классе,

В учительницу русского языка, –

И она мне приснилась во сне,

И я даже пытался сказать ей что-то о своей любви,

Но она с обидой пожала плечами:

«Какая-то бессмыслица!»

 


Поэтическая викторина

* * *

 

В калошах на босу ногу,

В засаленном картузе

Отец торопился к Богу

На встречу былых друзей.

 

И чтобы найти дорожку

В неведомых небесах, –

С собой прихватил он кошку,

Окликнул в дороге пса...

 

А кошка была худою,

Едва волочился пёс,

И грязною бородою

Отец утирал свой нос.

 

Робел он, робел немало,

И слёзы тайком лились, –

Напутственными громами

Его провожала высь...

 

Процессия никудышных

Застыла у божьих врат...

И глянул тогда Всевышний,

И вещий потупил взгляд.

 

– Михоэл, – сказал он тихо, –

Ко мне ты пришёл не зря...

Ты столько изведал лиха,

Что светишься, как заря.

 

Ты столько изведал бедствий,

Тщедушный мой богатырь...

Позволь же и мне согреться

В лучах твоей доброты.

 

Позволь же и мне с сумою

Брести за тобой, как слепцу,

А ты называйся Мною –

Величье тебе к лицу...

 

* * *

 

Вот женщина – она встревожена,

Что мужичонка захудалый

Не воздаёт ей как положено,

А ей нужны дворцы и залы,

И лесть и грубая и тонкая,

И даже царская корона,

Чтоб утверждать над мужичонкою

Свою гордыню непреклонно.

 

Вот женщина – она купается

И не таит своей отваги,

И всё ей, грешнице, прощается,

Она ведь тоже вся из влаги, –

Текуче лоно плодоносное,

Текучи груди – два потока,

И всё течёт, и всё уносится,

И всё прекрасно и жестоко...

 

Вот женщина – она доверчиво

Стоит, как вечности порука...

Вселенная ведь тоже женщина

И, стало быть, её подруга.

Она расчесывает волосы

И вся трепещет, как мембрана,

И вся, как вечность и как молодость,

Творит и гибнет неустанно.

 

Вставай, Михалыч!..

 

Так на исходе сна кто-то властно

меня позвал. Так будили меня

попутчики-бродяги на случайных ночлегах.

 

– Вставай, Михалыч!.. –

Развиднелось еле,

Уходит ночь, гормя горит душа,

Ещё истома в полусонном теле,

А пеший шаг ступает на большак...

 

– Вставай, Михалыч!.. –

Сон бродяг недолог,

Уже и звери вышли из кустов,

И небосвод ударами расколот

Разгневанных небесных голосов...

 

– Вставай, Михалыч!.. –

Загустели громы

И шорохами вздыбилась трава,

И смерть – её приметим за бугром мы,

Где молниями плещет синева...

 

И я сломаюсь в шутовском поклоне,

И так скажу ей не без озорства:

– Старуха, обойди меня ты ноне,

Не хмурься, что и грешен я, и стар...

 

Ещё гормя горит душа на воле,

Ещё я бражкой балуюсь тайком,

Ещё тебя я одолею в поле,

Берёзовым огрею посошком...

 

...........................

 

– Вставай, Михалыч!.. –

Дел на свете прорва,

А ты и вовсе нынче не у дел,

Твои глаза, как бельма у слепого,

Прикованы к слепой твоей беде...

 

– Вставай, Михалыч!.. –

Поседело темя,

Сырою прелью пахнет поутру,

И до предела ощутимо время,

Скрипит дыханье на его ветру...

 

Вставай, Михалыч, и не бей баклуши,

Кипит в овраге грязная река,

И тучи, что-то вещее подслушав,

За души теребят, как за рукав...

 

Вставай, Михалыч, и умойся грязью,

Умойся светом – так я говорю.

Земля в твоём бродяжьем пересказе

Похожа на звезду и на зарю.

 

Ещё душа, как сети птицелова,

Волшебным одурманена пером,

Ещё и я скажу такое слово,

Что на просторе отзовётся гром...

 

.................................

 

– Вставай, Михалыч, – говорит попутчик, –

Мы странствуем с тобою двести лет,

И солнце выглянуло из-за тучи,

А мы опять на свой ступили след.

 

А мы с тобою на другой планете,

И нас коробит, мертвяков, слегка:

Три раза на земле старели дети,

Пока брели два нищих старика...

 

Вставай, Михалыч, и признай дорогу,

С тобою мы бредём по облакам

И, слава Богу, добрались до Бога,

А Бог – он наш приятель, наш Полкан...

 

Он брезгует своим небесным раем,

И узнаёт старинных бедолаг,

И лает, лает, так счастливо лает,

Что сердце замирает у бродяг.

 

Ах, Господи, ведь впору и заплакать,

Какой, поди же ты, переполох!..

А мы-то думали – Полкан собака

И занят тем, что выбирает блох...

 

22-23 июня 1981

 

* * *

 

Всё живое тоскует – тоскую и я о бессмертье…

Пусть бессмертье моё будет самою горшей судьбой,

Пусть одними слезами моё окрыляется сердце,

Я согласен на всё, я с надеждою свыкнусь любой.

 

Я был так одинок, что порою стихов моих эхо

Мне казалось какою-то страшною сказкой в лесу:

То ли ворон на ветке – моя непутёвая веха,

То ли самоубийцы мерцающий в сумраке сук.

 

Но никто никогда не бывал до конца одиноким,

Оттого-то и тяжек предсмертный мучительный вздох…

И когда умирает бродяга на пыльной дороге,

Может, гнойные веки целует невидимый Бог.

 

Да и так ли я был одинок? Разве небо

Не гудело в груди, как огромный соборный орган?

Разве не ликовал я, взыскуя Господнего хлеба?

Разве не горевал я, как, старясь веками, гора?

 

Пусть бессмертье моё будет самою слабой былинкой,

Пусть ползёт мурашом… И, когда я неслышно уйду,

Я проклюнусь сквозь землю зелёным бессмысленным ликом

И могильным дыханьем раздую на небе звезду.

 

Декабрь 1966

 

* * *

 

Где мать моя живёт?..

                              В какой теперь лачуге

За призрачным столом из трёх косых досок

Мелькают в тишине натруженные руки

И штопают сто лет для мальчика носок?

 

Что смерть ей, когда ждёт домашняя работа,

Когда не кончен труд извечный над носком?

«– О, Господи, опять я штопала в субботу,

Но мальчик во дворе играет босиком...»

 

...Умру и я, и Бог уснёт в небесной шири,

Созвездьям и мирам положен краткий срок,

Но вечно будет мать в бездомном нашем мире

Над чем-то хлопотать и штопать свой носок...   

 

7 апреля 1974

 

 

* * *

 

Дети, умирающие в детстве,

Умирают в образе зайчат

И они, как в бубен, в поднебесье

Маленькими ручками стучат.

 

«Господи, на нас не видны раны

И плетей на нас не виден след...

Подари нам в небе барабаны,

Будем барабанить на весь свет.

 

Мы сумели умереть до срока –

Обмануть сумели палачей...

Добрести сумели мы до Бога

Раньше дыма газовых печей.

 

Мы сумели обмануть напасти,

Нас навеки в небо занесло...

И ни в чьей уже на свете власти

 Причинять нам горести и зло».

 

26 октября 1984

 

* * *

 

Душа моя, душа! –

Медведицей ли шалой

Бредёшь, леса круша,

На пестике ль цветка пчелой сидишь усталой,

Медовостью дыша.

 

А может – может быть зеваешь на окошке

И лапкой моешь рот,

Божественная тварь, задумчивая кошка,

Вся хорошея от зевот.

 

Душа моя, душа! –

Снуя по паутине

Прилежным паучком, –

Что ткёшь ты мне, душа, из вздора и святыни,

Вещаешь мне о чём?

 

Застывшая в очах апостола-оленя,

В смешенье лет и зим, –

Громоздкой ли стопой ступаешь в отдаленьи,

Таишься ли вблизи?

 

Душа моя, душа! –

Хоть капелькою в море

Пребудь – пребудь навек.

Я так хочу живым остаться в этом мире,

Случайный человек.

 

Я так хочу живым остаться в каждом миге,

В кузнечике, во ржи,

В букашке, в колоске на опустевшей риге –

Во всём, пока я жив.

 

Я жить хочу лишь миг, я жить хочу лишь вечность,

Прощаться и грешить…

– О, как оно шумит – таинственное вече

Моей живой души!..

 

8–12 июня 1972

 

* * *

 

Душа, проснувшись, не узнает дома,

Родимого земного шалаша,

И побредёт, своим путем влекома...

Зачем ей дом, когда она – душа?

 

И всё в пути бредя необратимом

Просторами небесной колеи,

Возьмёт душа моё земное имя

И горести безмерные мои.

 

Возьмёт не все их, но с собой в дорогу

Возьмёт душа неодолимый путь,

Где шаг за шагом я молился Богу

И шаг за шагом изнывал от пут.

 

Какой-то свет таинственный прольётся

На повороте времени крутом

Но цепь предвечная не разомкнётся

Ни на юдольном свете, ни на том.

 

* * *

 

Железною стужей заносит шаги мои ветер.

Последнюю душу живу-изживаю на свете.

Так долго я брёл, что уж кажется странным

Что я называюсь не глиною и не барханом.

 

Всего только имя меня отличает от пыли

Всего только бремя какой-то несбывшейся были.

Вот так-то и стал я седою полынной золою,

И сердце моё не зажечь даже Божьей звездою.

 

То гордое сердце, что встарь освещало дорогу

Едва ли не миру, едва ли не небу, не Богу.

 

Ноябрь 1965

 

Жизнь

 

Отдаёшь свои волосы парикмахеру,

Отдаёшь глаза – постыдным зрелищам,

Нос – скверным запахам,

Рот – дрянной пище, –

Отдаёшь свое детство попечительству идиотов,

Лучшие часы отрочества – грязной казарме школы,

Отдаёшь юность – спорам с прорвой микроцефалов,

И любовь – благородную любовь – женщине, мечтающей... о следующем,

Отдаёшь свою зрелость службе – этому серому чудовищу

                    с тусклыми глазами и механически закрывающимся ртом –

И гаснут глаза твои,

Седеют волосы,

Изощрённый нос принимает форму дремлющего извозчика,

Грубеет рот,

И душу (печальницу-душу) погружаешь в омут будней –

Тьфу ты, черт, я, кажется, отдал всю свою жизнь?!

 

1944

 

Из стихов, посвящённых Цветаевой

 

Когда я говорю «Цветаева», я плачу,

Как будто это я воскрес на третий день

Поведать о её блаженной неудаче,

О первенстве её и о её беде...

 

О нищенстве хочу поведать я особо:

Не многим привелось быть нищими в глуши.

Переступить порог некрашеного гроба,

А после раздавать сокровища души.

 

Не знаю почему, но мнится мне Марина

То в образе босой бродяжки на заре,

То спутницей Христа у стен Иерусалима,

А то хромающей собакой во дворе...

 

Когда я говорю «Цветаева», мне больно,

Как будто это я отнял последний грош

У той, что всю себя раздала добровольно,

Раздала всю себя от сердца до подошв...

 

Когда я говорю «Цветаева», полмира

Бредёт за мной толпой и нищих, и собак –

Как горько мне дышать душой твоей, Марина,

Как будто мать и гроб на плачущих губах.

 

29 июня 1980

 

Из цыганского цикла

 

Куда же ты ушла, цыганская зазноба,

В каких полях-лугах твой затерялся след?..

Как страшно думать мне, что не коснусь у гроба

Твоих я двадцати, твоих девичьих лет...

 

Слезу, как уголёк, подброшу на ладони,

Всего-то день гулял – и старость-маета...

Пожухла моя степь, издохли мои кони,

Не видно в темноте кромешной ни черта.

 

Слеза так горяча, что раскурю я трубку,

Увижу дни-деньки в сиреневом дыму

И матушку мою – умершую голубку, –

Жила она была в заветном терему.

 

Кружилась колесом судьба моя по полю

И по полю я сам кружился колесом,

Да лучше не будить исхоженную долю, –

Пришла она как сон, ушла она как сон...

 

...Эх, не горюй, цыган, одна у нас дорога,

И ею всем брести на свете старикам, –

Всего лишь два шага до смерти и до Бога,

Так значит, по рукам, чавалэ, по рукам...

 

Давно уже меня, живого, нет на свете,

Давно убит дубьём в овраге конокрад,

И свищет над моей постылой смертью ветер,

И на моих костях цыганский пляшет град...

 

Да только вот слеза в дороге заблудилась,

Цыганская слеза пылает, как огонь,

Ушла она во мрак, в овраг запропастилась –

И снова жжёт мою дублёную ладонь...

 

30 мая 1985

 

 

* * *

 

Как будто на меня упала тень орла –

Я вдруг затрепетал, пронизан синевой,

И из ключиц моих прорезались крыла,

И стали гнев и клюв моею головой.

 

Я стал орлом и сам – уже я воспарил

На стогны высоты, где замирает дух, –

А я ведь был согбен и трепетно-бескрыл,

Пугались высоты и зрение, и слух.

 

Но что меня влекло в небесные края,

Зачем нарушил я закон земной игры?..

Я вырвался рывком из круга бытия,

Иного бытия предчувствуя миры.

 

Я знал, что где-то там, где широка лазурь,

Горят мои слова, горит моя слеза,

И всё, что на земле свершается внизу,

Уже не мой удел и не моя стезя.

 

17 июня 1990

 

* * *

 

Какое мне дело - я мальчик, и только...

Дм.Петровский

 

Какое мне дело – живой или мертвый

Со мною поёт в этом дружном дуэте,

Уже разложил я волшебные ноты,

А Моцарт играет в саду на кларнете.

 

Играет в саду ли, играет в аду ли,

Играет в раю ли – какое мне дело,

Когда, словно пух тополиный в июле,

Куда-то в зенит поднимается тело.

 

Когда становлюсь я летающим пухом,

Прошитым иголками знойного света,

И слушаю, слушаю трепетным ухом

Мелодию непреходящего лета.

 

И Моцарта слушают даже пичуги,

И робко посвистывают в отдаленье,

И вдруг замолкают в сладчайшем испуге,

В сладчайшем испуге, в сладчайшем томленье...

 

* * *

 

Когда моя тоска раскроет синий веер

И сонмы дальних звёзд его украсят вдруг –

Одним своим лицом я повернусь на север,

Другим своим лицом я повернусь на юг.

 

Одним своим лицом – одним из тысяч многих

Звездообразных лиц – я повернусь туда,

Где всё ещё бредёт-блуждает по дороге

И ждёт меня в пути попутная звезда.

 

И я увижу лик неведомого Бога

Сквозь сотни тысяч лиц – своих или чужих…

– Так вот куда вела бредовая дорога,

Так вот куда я брёл над пропастью во ржи!..

 

* * *

 

Моление о кошках и собаках,

О маленьких изгоях бытия,

Живущих на помойках и в оврагах

И вечно неприкаянных, как я.

 

Моление об их голодных вздохах...

О, сколько слёз я пролил на веку,

А звери молча сетуют на Бога,

Они не плачут, а глядят в тоску.

 

Они глядят так долго, долго, долго,

Что перед ними, как бы наяву,

Рябит слеза огромная, как Волга,

Слеза зверей... И в ней они плывут.

 

Они плывут и обоняют запах

Недоброй тины. Круче водоверть –

И столько боли в этих чутких лапах,

Что хочется потрогать ими смерть.

 

Потрогать так, как трогают колени,

А может и лизнуть её тайком

В каком-то безнадежном исступленье

Горячим и шершавым языком...

Слеза зверей, огромная, как Волга,

Утопит смерть. Она утопит рок.

И вот уже ни смерти и ни Бога.

Господь-собака и кошачий Бог.

 

Кошачий Бог, играющий в величье

И трогающий лапкою судьбу –

Клубочек золотого безразличья

С запутавшейся ниткою в гробу.

 

И Бог собачий на помойной яме.

Он так убог. Он лыс и колченог.

Но мир прощён страданьем зверя. Amen!

...Всё на помойной яме прощено.

 

Октябрь 1963 — октябрь 1983

 

* * *

 

Моя бедная мать, моя горькая в поле осина,

Как томишь ты меня, как дорога к тебе далека!..

Я приду и умру, пожалей непутёвого сына,

Как на тонких ветвях, на твоих я поникну руках.

 

Моя бедная мать, моя белая чайка на взморье,

Как ты кличешь меня, как ты плачешь, носясь над волной!..

Унесло меня вдаль, укачало волной на просторе,

Уплывает волной то, что было до гибели мной.

 

Моя бедная мать, помешавшаяся голубка,

Не кружись надо мною, не засти крылом своим даль...

В гробовую рубаху меня завязала разлука,

Не распутать узла и не встретить тебя никогда...

 

Декабрь 1972

 

* * *

 

– Мы здесь, – говорят мне скользнувшие лёгкою тенью

Туда, где колышутся лёгкие тени, как перья, –

Теперь мы виденья, теперь мы порою растенья

И дикие звери, и в чаще лесные деревья.

 

– Я здесь, – говорит мне какой-то неведомый предок,

Какой-то скиталец безлюдных просторов России, –

Ведь всё, что живущим сказать я хотел напоследок,

Теперь говорят за меня беспокойные листья осины.

 

– Мы вместе с тобою, – твердят мне ушедшие в камень,

Ушедшие в корни, ушедшие в выси и недра, –

Ты можешь ушедших потрогать своими руками, –

И грозы и дождь на тебя опрокинутся щедро...

 

– Никто не ушёл, не оставив следа во вселенной,

Порою он твёрже гранита, порою он зыбок,

И все мы в какой-то отчизне живём сокровенной,

И все мы плывём в полутьме косяками, как рыбы...

 

* * *

 

Пускай моя душа с сумой бредёт по свету,

Пускай она в пути шалеет от тоски:

– Подайте, мужики крещеные, поэту,

Беру я серебро, беру и медяки.

 

Беру я куличи, беру и оплеухи,

Беру у зверя шерсть, помёт беру у птах...

Подайте, мужики, свихнувшемуся в Духе,

Зане меня в пути одолевает страх.

 

Но нет, не мужики пойдут за мною следом,

Крещён он или нет, мужик – мужик и есть,

Я трижды поклонюсь своим всесветным бедам,

Мне, смерду, одному такая в мире честь.

 

Один, один лишь я стоял под грозным небом,

Устав от суеты и горестных погонь,

И то, что в слепоте вы называли хлебом,

В худых моих руках клубилось, как огонь...

 

 

* * *

 

Разыщите меня, как иголку пропавшую в сене, 

Разыщите меня – колосок на осенней стерне, – 

Разыщите меня – и я вам обещаю спасенье: 

Будет Богом спасён тот, кто руки протянет ко мне!..

 

Разыщите меня потому, что я вещее слово, 

Потому, что я вечности рвущаяся строка, 

И ещё потому, что стезя меня мучит Христова, 

Разыщите меня – нищеброда, слепца, старика...

 

Я не так уж и слеп, чтобы вас не увидеть, когда вы 

Забредёте в шалаш, где прикрыта дерюгою боль 

И где спрячу от вас я сияние раны кровавой:

Я боюсь, я боюсь, что в руках ваших ласковых – соль...

 

29 августа 1981

 

Родословная

 

Отец мой – Михл Айзенштадт – был всех глупей в местечке.

Он утверждал, что есть душа у волка и овечки.

 

Он утверждал, что есть душа у комара и мухи.

И не спеша он надевал потрепанные брюки.

 

Когда еврею в поле жаль подбитого галчонка,

Ему лавчонка не нужна, зачем ему лавчонка?..

 

И мой отец не торговал – не путал счёта в сдаче...

Он чёрный хлеб свой добывал трудом рабочей клячи.

 

– О, эта чёрная страда бесценных хлебных крошек!..

...Отец стоит в углу двора и робко кормит кошек.

 

И незаметно он ногой выделывает танец.

И на него взирает гой, веселый оборванец.

 

– Ах, Мишка –«Михеледер нар» – какой же ты убогий!

Отец имел особый дар быть избранным у Бога.

 

Отец имел во всех делах одну примету – совесть.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

...Вот так она и родилась, моя святая повесть.

 

* * *

 

Сколько лет нам, Господь?.. Век за веком с тобой мы стареем...

Помню, как на рассвете, на въезде в Иерусалим,

Я беседовал долго со странствующим иудеем,

А потом оказалось – беседовал с Богом самим.

 

Это было давно – я тогда был подростком безусым,

Был простым пастухом и овец по нагориям пас,

И таким мне казалось прекрасным лицо Иисуса,

Что не мог отвести от него я восторженных глаз.

 

А потом до меня доходили тревожные вести,

Что распят мой Господь, обучавший весь мир доброте,

Но из мертвых воскрес – и опять во вселенной мы вместе,

Те же камни и тропы, и овцы на взгорьях всё те.

 

Вот и стали мы оба с тобой, мой Господь, стариками,

Мы познали судьбу, мы в гробу побывали не раз

И устало садимся на тот же пастушеский камень,

И с тебя не свожу я, как прежде, восторженных глаз.

 

* * *

 

Так явственно со мною говорят

Умершие. С такою полной силой,

Что мне нелепым кажется обряд

Прощания с оплаканной могилой.

 

Мертвец – он, как и я, уснул и встал –

И проводил ушедших добрым взглядом...

Пока я жив, никто не умирал.

Умершие живут со мною рядом.

 

14 декабря 1974

 

* * *

 

Тоскую, тоскую, как будто на ветке кукую,

Как будто на лодке ушкую – тоскую, тоскую.

Тоскую по ветке, по лодке тоскую, по птице,

По жизни тоскую – приснившейся быль-небылице.

 

Тоскую, тоскую – я жил в шалаше камышовом,

Закаты и зори горели огнём кумачовым.

В лесу ночевал я, лежалой орешине веря,

Бок о бок с косматою шкурою хмурого зверя.

 

Бок о бок с душою – с медведицей дико-большою –

В лесу ночевал я; а вот я бреду отрешённо

По пыльной дороге – и кличу Христа на дороге,

И вяжут мне зори кровавыми путами ноги.

 

Христос о те поры бродил по дороге с сумою,

Да только побрезгал – чужим, неприкаянным – мною,

А дьявол легонько-легонько толкнул меня в плечи,

И вот я трещу в жерловине праматери-печи.

 

Исчез бы я вовсе, когда бы не тишь полевая,

Когда бы не пыль пылевая, не даль далевая!..

Из печи – вприпрыжку, что твой из пруда лягушонок...

«Ужо тебе, Боже! Опять побреду за душою...»

 

Избушка и мать-побирушка и кот на окошке.

Тоскую, тоскую, тоскую – тоскую о кошке.

О, вынь меня, зверь, из своей заколдованной шерсти,

Звериной тропой побредём-ка по полночи вместе.

 

Тоскую, тоскую – зачем я не малая птаха?

Я б – в бороду божью влетел, как разбойник, без страха, –

Да только зачем мне старик бородатый, седатый?..

Я лучше усядусь на гребень узорчатый хаты.

 

Тоскую, тоскую – о жизни, во мрак отошедшей.

Эй, где ты, лешиха, я твой залежавшийся леший,

Лежу на полатях и стар, и тверёз, и недужен...

Давай-ка покружим, по старым лощинам покружим.

 

Тоскую, тоскую, душа не приемлет покоя.

Ах, что бы с тобою, душа, нам придумать такое?

– Плесни меня в душу Христову размашисто-жарко, –

А после об землю разбей покаянною чаркой!..

 

1968

 

* * *

 

Я мёртвых за разлуку не корю

И на кладбище не дрожу от страха, –

Но матери я тихо говорю,

Что снова в дырах нижняя рубаха.

 

И мать встаёт из гроба на часок,

Берёт с собой иголку и моток,

И забывает горестные даты,

И отрывает савана кусок

На старые домашние заплаты.

 

2 апреля 1979

 

* * *

 

Я никогда не видел Бога ближе:

Бездомный пёс в овраге умирал, 

И копошился жук в навозной жиже, 

И пели мухи вечный свой хорал.

 

И вспомнил я, как хоронил я маму:

Стояли сосны грозные вдали, 

И все стенанья уходили в яму, 

Всё состраданье позднее земли.

 

И я стоял у жалкого предела, 

И Рубикон незримый перешёл:

Впервые в жизни видел я, как тело

Становится бесплотною душой...

 

19 августа 1980

 

 

* * *

 

Я поверю, что мёртвых хоронят, хоть это нелепо,

Я поверю, что жалкие кости истлеют во мгле,

Но глаза – голубые и карие отблески неба,

Разве можно поверить, что небо хоронят в земле?..

 

Было небо тех глаз грозовым или было безбурным,

Было радугой-небом или горемычным дождём, –

Но оно было небом, глазами, слезами – не урной,

И не верится мне, что я только на гибель рождён!..

 

...Я раскрою глаза из могильного тёмного склепа,

Ах, как дорог ей свет, как по небу душа извелась, –

И струится в глаза мои мёртвые вечное небо,

И блуждает на небе огонь моих плачущих глаз...